Я мечтал видеть их повешенными

Я мечтал видеть их повешенными...

Тех, кто меня окружал

перестрелять, как собак бешеных...

Один из них мне сказал

– Ты дерьмо! Ты никому не нужен!

Я ответил, что нужен всем,

а в его зрачках суженных

отсвечивал Вифлеем.

I

Кровь похожа на сливовый кисель, какой давали в детском саду. Блестит жирной пленкой и медленно стекает по торцу стола. Аня поджимает губы, косо смотрит на учительницу. Ее больше волнует телефон в потёртом чехле-книжке. В хирургическом свете утренней столовой голубые блики на ее рыхлых щеках выглядят, как странный вид оспы. — Скажешь Марииновне хоть слово — убью, — шипит Аня, перегибаясь через стол так, что крысиные косички подметают холодное пюре. Маша медленно кивает. Кровь, перемешавшаяся с помидорной сметаной стекает с ее подбородка и капает на юбку. Она заторможенно утирает лицо запястьем, пачкая ещё и рубашку. Я осторожно подаю ей салфетку, но она даже не замечает. Сижу тихо, как мышь под веником, и сёрбаю своим переслащенным чаем. Аня откидывается обратно. Холодная витая спинка стула наверняка больно врезается ей под лопатки, но она даже не морщится. Её девочки лают как гиены, но давятся смехом, стоит ей только зыркнуть. Их рыбья наштукатуренная кожа на щеках трескается в подобострастных улыбках. Маша растирает грязь по подбородку, недоуменно оглядывая окровавленную щепку в пиале. Лерчик визжит что-то на ультразвуке, что-то о директоре, что-то о «не пойман — не вор», что-то о серьезном разговоре. Грею руки о липкий стакан. Маша не плачет, только хмурится и двигает челюстью, не раскрывая рот. Со стороны она похожа на мертвую рыбу, в которую мальчишки, играясь, засунули проволочку и дёргают. Рыба бы начала вонять, но сейчас середина января и она медленно замерзает изнутри, покрываясь инеем. Вот её желудок трескается от холода, кишечник хрустальной гирляндой оплетает позвоночник, лопаются от ссохшего воздуха лёгкие и, наконец, истекает черной, стылой кровью сердце. Я ёжусь. Замороженная рыба — последнее, что мне хочется вспоминать. Дедушку напоминает. — Кто-то на нас доложит Марииновне, — бурчит сбоку Лёня. Мы вчетвером поворачиваемся к нему. Он рдеет сквозь засаленные нефтяные патлы и прячет взгляд в пюре. — Да нет, глазастый ты наш, ничего ж не было, — цокает Аня. На уроке русского Марииновна устраивает нам разнос. Маша стоит у доски и одергивает маленькую уже два года как юбку. Маша, похожая на головастика со своей надутой головой, длинными косами, по-коровьи посаженными грустными добрыми глазами и хомячьими щеками. Марииновна ей едва достает до плеча, хотя Маша сутулится: она стоит первой в девичьей линейке на физкультуре. — Данное поведение — просто непростительно. Вы понимаете, что это уголовка?! У нас в столовой есть камеры, так что лучше вам сразу признаться, чтобы хоть как-то смягчить свое наказание. Лучше вы честно попросите прощения, чем потом будете в детской комнате милиции! У Марииновны голос посаженный уроками у пятиклассников, хриплый и дурацкий — понятно ее через слово. Общий посыл прослеживается. Аня складывает руки на груди и сдувает со лба челку, которую она специально вытащила из косичек, потому что так она похожа на Харли Квин. У Харли не было косичек, но никто об этом ей, конечно, не говорит. — Алина Марииновна, а это не могла быть ошибка поваров? — тянет костлявую ручку Лерчик. Марииновна хмурится, складки на ее лбу осыпаются лавинам пудры. Она сыпется на плечи и мешается с перхотью. Марииновна эти перхотно-пудровые следы оставляет везде, где ее длинный сморщенный нос появляется хоть на секунду. — Не говори ерунду, Лерочка, — строго чеканит она. Ее губы слабо шевелятся, как недобитые рыбины. — Обломок карандаша в салат повара подкинули? Это кто-то из учеников и я вас уверяю: я узнаю кто. Аня громко фыркает и ковыряет свои огромные молочно-розовые ногти. Марииновна вздыхает. Начинает урок. Ей больше делать нечего. Мел скребётся по доске. На последней парте одна сидит Маша. Никто с ней не садится ещё с первого класса. Часы громко отстукивают уходящие секунды. Застиранная, сильно маломерящая, но очень аккуратная одежда, которую она не меняла с третьего класса, скрывает стойкий запах навоза. В прошлом году нам на восьмое марта мальчики дарили духи. Дешманские, раздражающие кожу и ужасно разящие каким-то пародием на розу. Разумеется, их тогда никто не использовал. Никто кроме Маши. Она ходила вся в красных отёках, но стала вонять хотя бы по-другому. Правда, быстро перестала: за это её начали драть ещё сильнее. Мел скребётся по доске. Маша склонилась над тетрадкой без половины листиков, её толстые косы змеями лежат на парте, надутая голова почти слипается с грудью. Наверняка, она переписывает предложения с пропущенными буквами, даже не соображая, какое было задание. Наверняка ей поставят ее обычную тройку за хорошую каллиграфию. Даже Аня писала на шестерку. Я буравлю глазами ухо Ани. Как будто аккуратная розовая сережка от моего взгляда может отклепнуться и громко упасть, и Аня ойкнет, схватится за мочку уха, а потом начнет слепо шариться по парте. Но этого не происходит. Аня продолжает лениво чиркать что-то в тетради, не особо обращая на Марииновну внимания. Скорее всего, там члены разной величины и степени проработанности. Глубоко вздыхаю и жмурюсь. С каждой секундой время убегает, урок идёт, а я продолжаю трусливо сжимать в пальцах край своей юбки. С каждой секундой я сжимаю юбку все сильнее. Резко выдыхаю и через ряд наклоняюсь к Ане, почти тыкаясь ей носом в плечо, обтянутое мягким шерстяным свитером. Пахнет как дорогой тональник. — Ань, в этот раз действительно было слишком жёстко, — горячо шепчу я и тут же втягиваюсь обратно на свой ряд. Соседка слабо тыкает меня локтем по почкам. Аня медленно пережевывает мою фразу. Надувает ее, как жвачку. Сверкающий розовый пузырь моего ужасно важного мнения блестит под длинной школьной лампой. Она кидает быстрый испуганный взгляд за спину. Она это тоже понимает. — Ну, она, как видишь, жива. Значит все норм. — Но там кровь была, ты правда перебарщиваешь. — Сиди не выебывайся, Емеля, — цокает она. Пузырь лопается и она уже опять жует потерявшую вкус жвачку. — Даунихе ниче от этого не сделается. Поджимаю губы и через плечо пялюсь на Машу. Грустные коровьи глаза лениво ползают по грязному тетрадному листику. В синих стенах кабинета русского она кажется ещё более чахоточной, чем обычно. — Емельянова, сядь ровно и не вертись, — строго гаркает Марииновна и я медленно разворачиваюсь. Кажется, цепляюсь колготками за сломанный край стула. Мама будет ругаться. Ладно, в конце концов, это не моя забота.

II

— Лучше б Ярмоленко подарили, ей явно нужнее, — фыркает Антон с последней парты. Он опасно кренится на стуле, цепляясь носками за стул впереди сидящего, да ещё и сложил руки на груди: если будет падать, придется глупо размахивать ими, как курица. Гиены хихикают, втягивая голову в плечи. — Клюжкин, успокойся и сядь ровно, — сипит у доски усталая Марииновна. Антон цокает и громко опускается на землю. — Не трогайте Машу. Марииновна тяжело вздыхает, растирая лицо руками, но быстро одергивает себя: на пальцах у нее наверняка остался толстый слой бежевой штукатурки. — Сегодня уходим с последних двух уроков, все, кому родители подписали разрешение. Не забудьте подарки детям, — бормочет она, выглядывая в окно. На грязном стекле красуются неровные бумажные снежинки, но на почерневшей слякотной земле только грязь. — Все, Наталья Эдуардовна, простите, что прервала. Старая рыжая Косатка встряхивает головой, жмуря поочередно оба сморщенных глаза, и тяжело встаёт с учительского кресла. Она несколько секунд смотрит на Марииновну, будто не узнает, а потом всполошенно поднимает руки. — Что вы, Алина Марииновна, не волнуйтесь, — хрипит она старческим голосом. Наверняка даже не поняла, зачем та приходила. Марииновна это знает: вздыхает и, звякнув внушительной связкой ключей, семенит к выходу из кабинета. Танковая Косатка тяжело переминается с ноги на ногу, что довольно сложно, учитывая, что они у нее размером со Стеллу. — Да, ребята, да, — кряхтит она, возвращаясь к доске. Синий мел подрагивает в ее пальцах-сардельках. — Продолжим наш урок. На математике делать нечего: материал чуть ли не прошлогодний, скрипучий голос Косатки в глубокой деменции медленно погружает в кому. Лерчик пытается что-то спрашивать, но каждый раз полуглухая Косатка просто орет на нее, ругая нынешнее поколение. Карп лениво передает мне телефон с глупыми мемами, я для приличия улыбаюсь. Надо в чате отписаться, чтобы девочки не теряли, и попросить у Элины списать английский. Мел глухо стучит по доске. Широкова передо мной смотрит какое-то аниме, сунув наушник в рукав и очень нереалистично подпирая щеку, чтобы слушать. Я уже минут пятнадцать набираюсь смелости попросить ее включить субтитры. Часы над доской, рядом с гербом и гимном. Я его знаю: у нас на форзаце дневника написано, и чего порой от скуки не сделаешь. Время я без очков не вижу, да даже если б видела, все равно по таким часам не умею определять. Глупо щурюсь на стрелки и пытаюсь считать, как меня учили, по пятнадцать минуток, но все время выходит, что сейчас половина шестого вечера или двенадцать часов дня. Терпеливо пересчитываю раз за разом. — Ярмоленко, к доске. Лёня придушенно хихикает в тишине класса. Мы все поворачиваемся к Маше. Её большие грустные коровьи глаза смотрят на Косатку с животной опаской. Губы из дрожжевого теста слабо шевелятся. — Ярмоленко, я не ясно выразилась? — гудит как огромный пароход Косатка и слеповато щурит свои свиные глазки, скрытые под дужками прямоугольных очков. — Она не может, Наталья Эдуардовна, — гудит в нос Лёня, дыша через рукав. Сегодня его посадили с Машей. — Почему это? Класс жужжит тихим хихиканьем. Косатка дрожит жировыми складками на лице. — У нее стул клеем намазан, — пищит Лёня. Косатка молчит пару секунд и смотрит стеклянными глазами на Машу. Наконец, переварив это предложение, снова трясет складками лица. — Моментом? — Э… — Лёня с опаской заглядывает замеревшей Маше за спину. — Нет, просто карандашом. — Ну тогда она к стулу не прилипла. Давай, марш к доске. Маша встряхивает головой, словно отгоняет назойливых мух. Ее слишком тяжёлая грудь, прочно прилипшая к позвоночнику из-за осанки, медленно поднимается и опускается. Задевая туфлей стул, она встаёт. Плетётся к доске, стараясь сжаться как можно сильнее. Мы все смотрит на её зад. Прямо посередине сереет липкое, грязное пятно. Единственная Машина юбка безнадежно испорчена, а ей так ещё весь день ходить. С репутацией Даунихи ей недалеко дослужиться до Совсем Уж Овоща. — Эт кто сделал? — шепчет мне на ухо Карп. Ее рыжие кудри щекочут шею, как лапки пауков. Передёргиваю плечами. — Хз, Аня стремается с прошлого раза. — Лёня может? — даже её шепот отдает лошадиным ржанием. — Нахрена ему? Он ссыкло побольше Назара. — Да хуй его знает. Ну а кто тогда? — Тебе какая разница? — Фу, зануда. Даже не поговоришь с тобой. — Об этом? Тебе правда интересно? — Не делай вид, будто тебе — нет. Тоже мне, святоша нашлась. Поджимаю губы и отворачиваюсь. Карп пару раз вздыхает, а потом тыкает Широкову в спину карандашом. Язык чешется обсудить. Класс мерно гудит разговорами, пока Косатка с громкостью человека, который уже давно не слышит даже себя, уговаривает «Машеньку» решить простейший пример, каждую секунду меняя гнев на милость и обратно. Вот «Машенька» умненькая девочка и ей просто надо подумать, а вот она уже на пороге «садись, тры». Рыжая даже на фалангах пальцев Косатка мистически тяготела к тройкам в дневник и букве «ы». — Ярмоленко, если ты сейчас же не решишь эту глупость, — предсмертно хрипит математичка, — я тебе тройку в четверти поставлю. — Только завысит, получается, — фыркает Аня. Ей сегодня Дауниха неинтересна: она разглядывает свой глаз в карманном зеркале и упрашивает Лерчика подарить ей эту тушь. Лерчик отказывается. Маша мнется возле доски, глупо пряча глаза и время от времени блаженно улыбаясь, как будто Косатка достаточно в своем уме, чтобы спутать ее с аутистом. Нет, для Косатки отговорок, не произнесенных прямо ей в ушную раковину через громкоговоритель, не существует: ее невменяемость сама определяет границы реальности. — Садись, тры. Мисько громко и гордо хихикает: с него начался этот прикол. Мальчики подхватывают фразу. Вот уже Глеб ревёт, как Роналду, своим низким и резким голосом, вот смеётся Антон, едва не падая со стула, вот Амир, захлебываясь, гогочет. Даже Назар, обычно тихий, чтобы снова не нарваться и случайно не сломать себе руку четвертый раз за год, весело подтявкивает общему балагану. Маша плетётся к своему месту, с тройкой и мерзким пятном на жопе. Плетется и улыбается распухшими, будто в духовке, губами. Спотыкается об Анин рюкзак, оставляя стойкий аромат навоза. Аня, с отвращением поджав губы, трёт участок парты, до которого дотронулась Маша, влажной салфеткой. Я задерживаю дыхание, когда она проползает мимо меня. Бедный Лёня. Дауниха Маша падает за свою парту и убирает в рюкзак тетрадку без половины листов.

III

В детдом идем нестройной колонной. Как в садике: по парам. Варя рядом со мной гудящим голосом рассказывает, какая Карп тварь, и периодически громко хлюпает заложенным носом. Марииновна в воняющем дешёвым парфюмом пуховике, больше смахивающем на элегантный спальник, семенит впереди галдящей процессии. Нам за ней поспевать сложно: на своих учительских каблуках она по гололёду шпарит увереннее, чем мы в своих громадных зимних сапогах. Ну, кому сапоги с глубоким протектором, а кому модные угги. Темнеть начало уже на уроке истории. К благополучно пропущенному — с пользой проведенному с сиротками — русскому темень будет уже почти ночная. Загорятся рыжие фонари, окрашивая мир в неприятную ржавчину, и дорога до школы, светящейся в вечере, как непримиримый маяк, покажется ещё длиннее и холоднее. Предвкушая это, мы стараемся всеми конечностями зацепиться за уходящий световой день. Наперегонки добегаем до крыльца детского дома, на вид абсолютно ничем от нашей гимназии не отличающегося. В фойе, прямо за спиной усталой вахтерши, высится огромная ёлка. Мы, задрав головы, рассматриваем это чудище, вытянувшееся на несколько этажей. Громадина стоит в центре крытого колодца, как будто это не она была установлена здесь всего неделю назад, а здание выросло вокруг нее уже много лет как. Мы рвёмся посмотреть поближе: настоящая ли. Разнося по гранитным плитам зимнюю слякоть, толпимся вокруг ограды, щуримся на лапки. Великанские, темно-зелёные ветки тянутся во все стороны, как на рисунках с новогодних пакетах, а красные и жёлтые шарики загадочно блестят под мрачнеющим небом. На ветках пониже развешены заплатанные плюшевые зайцы и медведи без глаз, несколько машинок привязаны ленточками и один слон с порванным ухом. Слон смотрит на нас с укором: его выстиранную голубую морду пересекает кривой шов, как будто в нем что-то зашивали. Насколько секунду мы молча разглядываем странную ёлку. — По-моему, живая, — заявляет экспертно Ксюша, поправляя тяжёлые очки в черепаховой оправе. — Таких высоких не бывает. — Лерчик мотает головой и хвостики бьют ее по щекам. — Бывает. Просто найти сложно, — пищит Лёня и тут же жмурится, пунцовея, как будто за каждую реплику его бьют током. Я верчусь в толпе, пытаясь пробраться поближе, но меня то и дело отталкивают локтями и цыкают. Один раз мне попадает плечом по брови, так что приходится, рассерженно потирая больное место, успокоиться и смотреть на ёлку сквозь спины атлантов-одноклассников. — Ёлка, кстати, исполняет желания, так что можете загадать что-то, но потом: сейчас мы посмотрим выступление, а вручим деткам подарки и можете вернутся, — хлопает в ладоши Марииновна. Даже с ее ладоней, как волшебная пыльца, сыпется кусками пудра. Шмыгающее носом многорукое и многоногое существо, пестрящее заплатками свитеров, рубашками с бантами и клетчатыми жилетками, медленно ползет к выходу из фойе, причитая и ноя. Порядком подточенные сладкие подарки для сироток бьют по коленям, конфеты в пакете мешаются с неоткрытыми фломастерами и чуть-чуть исписанной тетрадкой, но если вырвать последнюю страницу — все будет супер, ну, по крайней мере, так мама сказала. К сироткам нет никакого желания идти. Я теряюсь в конце толпы и, тревожно оглядываясь, остаюсь посмотреть на ёлку. Марииновна ругаться будет, когда не досчитается. Аляпистая фанерная оградка больно утыкается мне в грудь, когда я тянусь потрогать лапку. Холодные иголки скрипят на пальцах. Улыбаюсь. И правда живая. — Пожалуйста… Я вздрагиваю, тут же оддергивая руку. Суматошно верчу головой, но рядом никого. Только разве что… — Пожалуйста, я прошу тебя, сделай так, чтобы они пожалели. Приходится пригнуться, как какой-то шпион из комедии, и обогнуть оградку. Чей-то мерзкий льстивый голос уговаривает не бежать отсюда, не оборачиваясь. Проверить, что там. Сердце мерзко стучит под языком и горло болит от скорых слез. Страх, что поймают — самый худший страх. Но все же тяжело вздыхаю и выглядываю за угол. Между ёлкой и стеной фойе, забившись в тень новогодних декораций, сидит Маша. Грустные коровьи глаза блестят из темноты, дрожжевые губы обиженно дрожат. Косы двумя сардельками бьются о бока каждый раз, когда она всхлипывает. Она, сжав пальцы в каком-то нелепом молебном жесте, стоит перед ёлкой на коленях. — Пожалуйста, сделай так, чтобы они не трогали меня. — Емеля! Я вскрикиваю и падаю назад, отбив ладони о мокрый каменный пол. Маша тараканом шуршит в тени. Аня высится надо мной, как строгая богиня из мультиков. Она легонько пинает меня уггой в плечо. Проведя взглядом по ноге я могу наткнуться на стык ее капроновых колготок под укороченной юбкой. — Чё ты тут ползаешь? — фыркает она и подаёт руку. Я нехотя принимаю. — Марииновна вся разоралась, где же ее любимая Дашенька Емельянова. Ну? — Ёлка живая, — киваю я себе через плечо. Аня заинтересованно вытягивает шею. Загорелая, в белоснежной рубашке с кружевным воротом она похожа на большое пирожное картошка из «Короны». — Супер, очень полезно. Тогда пойдем, если тебе больше ничего проверить не надо, а то Лёня заманается на шухере стоять, — она едва отрывает глаза от ёлки. — А, кстати, Дауниха где? — Ой, Маша… — я оборачиваюсь к темному углу. Я про нее совсем забыла. Что же делать. — Маша… — Давай быстрее. Где она? Там? — проследив за моим взглядом Аня резво (для человека в светлой одежде) лезет за ёлку, протискиваясь бочком между стеной и ограждением. Через секунду оттуда слышится её звонкий девичий смех и блестит яркая вспышка. Я передёргиваю плечами. — Ой, боже, Дауниха-монашка, это ж ахуеть. Чуда новогоднего ждёт, — хихикает Аня, резво выпрыгивая на свет. Темный угол начинает закипать шевелениями. Она тыкает мне в лицо телефоном: на экране с максимальной яркостью фотка Маши, на коленях забившаяся под картонную крышу новогоднего домика, красными от вспышки глазами смотрит прямо в камеру. Её толстые сгрызенные до третьих фаланг пальцы по прежнему глупо сцеплены друг с другом. — Ань, пойдем уже, Марииновна будет волноваться, — чуть не хнычу я, оттаскивая ее от ёлки. Аня, уткнувшись носом в телефон, хихикает. Ничего хорошего. Она явно какую-нибудь дурость сотворит: новые стикеры в классную группу или вообще на аватарку поставит. А может даже дойдет до того, чтобы на футболках печатать эту фотку и продавать за коржики возле буфета. Спрос есть. — Емеля, чё ты бубнишь, я Клюжкину покажу, он в восторге будет, да мы с таким…

IV

Расскажи, пожалуйста, что случилось тогда с Аней Маслянитской.

я осталась одна посмотреть на елку потому что не смогла, когда пришла. на минуту. но потом я нашла машу, она сидела под елкой, и потом пришла аня. она сфотогрофировала машу, а потом мы пошли к остальным. и я она потом я в общем

Прости, что тебе приходится вспоминать это, но нам правда надо знать.

мимо пробегали дети и они нас толкнули. кажется, они хотели украсть ее телефон, я видела, так цыгане делают. аня упала. я хотела помочь ей встать, но тут она громко закречала. я испугалась. вокруг нее столпились люди и у меня не получалось посмотреть что происходит. только потом я увидела

Нам нужны все подробности. Ты видела, кто это сделал?

нет. все было так быстро что я даже не поняла ничего. хоп и вот там столько крови. кто-то сломал ей пальцы обеих рук в давке. мне доктор потом рассказал, что все косточки у нее в запястье… это вообще возможно? так растоптать руку?

Тебе не об этом сейчас нужно думать.

я же говорю, ничего не было понятно. я очень испугалась.

Ладно, хорошо. А с твоим другим одноклассником, Антоном Клюжкиным?

через пару дней. мы всем классом ходили на каток, отпраздновать конец года. ну, как классом. мальчики и компания девочек. меня тоже взяли, а аня не пошла. понятно почему. мальчики как всегда толкались, смеялись. мы часто ходили на катки. антон упал, он часто падал, катается плохо, хотя может его толкнули. антон упал, а рядом проезжала девочка какая-то совсем рядом

Не та же самая, что была в детском доме в той компании? Ты не узнала ее?

нет. а должна была? вы разве не проверили ее по камерам? это потому что ему пальцы отрубили? вы поэтому про них обоих спрашиваете?

Не могу рассказать, такой порядок, прости уж. Не я вопросы пишу. Но ты уверена, что никаких знакомых лиц на катке не увидела?

ну, кроме наших нет. а то, что с леней стало это тоже из-за всего этого?

А что с Лёней? Это тоже твой одноклассник?

да, он тихим таким был. с ним все дружили и в то же время нет. говорят, что он ослеп. целая банка строительного клея на голову упала.

Ясно. Спасибо большое тебе, мы бы без тебя не справились. Я бы тебя ещё пораспрашивал, но дядя доктор запрещает. Молодой полицейский ярко улыбается и его льдисто-голубые глаза смотрят на меня с ужасной жалостью. Он весело тормошит меня по волосам и встаёт с койки. «Дядя Доктор» провожает его хмурым взглядом из-под взлохмаченных, как старая швабра, бровей. Полицейский что-то говорит ему, но я ещё не настолько приловчилась читать по губам, чтобы словить его молодую пластилиновую мимику. Зато с лёгкостью читаю костяные, как усы кита, губы моего врача, тяжело скрежещущие друг о друга. Вот гулко падает из его рта медицинское «ция», скорее всего это «инфекция», вот он рефлекторно тянется рукой к уху, но одергивает себя, даже не глядя в мою сторону. Вот четкое «слишком поздно», а дальше я разобрать не могу. Думать тяжело: выскобленные мозги скрипят хлоркой. Зато слышу пока свои мысли. Психолог говорит, что это-то со мной навсегда, но я ей почему-то не верю. Молодой полицейский кидает ещё один жалостливые взгляд и я отрываю тяжёлую пожелтевшую на препаратах руку от пододеяльника, чтобы помахать ему на прощание. Я робко сжимаю в пальцах мягкий уже почти исписанный блокнот, теперь навеки привязанный к моим рукам. Смотреть на страницу с нашим разговором не хочется. Мой кривой почерк прыгает по листку, залезая на ровные буквы с хирургическим курсивом. Подташнивает. Но я все равно мылю глазами последнее предложение, еле как поместившееся на страничку. Зря, выходит. «Мы заслужили» Молодой полицейский прощается с доктором и выскальзывает за дверь, пытаясь закрыть, но старый замок раз за разом подводит. Врач качает головой, выглядывает в коридор и… Я замираю. Голос в моей голове говорит это, эти мысли, эти слова. Я говорю себе, что замерла, но это хуже. Я не могу двигаться. Физически. У меня не бьётся сердце. Я не слышу его. В коридоре сидит Маша Дауниха. Я раскрываю губы и хриплю что-то, не знаю что. Не слышу. Врач хмурится и плотно закрывает дверь с первого раза. Я хватаюсь за кончик его халата и пытаюсь произнести какие-то слова, которые я только помню, как произносить, но уже, кажется, не знаю, что они значат. Он оглядывается, но только разводит руками. Достает из кармана смятую бумажку и быстро чиркает на ней. «Это твоя одноклассница? Она тут весь месяц по коридорам шатается. Говорят, что на третий этаж в психстационар ходит. Она к тебе? Тебе нельзя пока посетителей, кроме полиции» Я падаю на подушки. Тихонько плачу. Слезы кислотой разъедают мне глазные яблоки. Маша сидела в коридоре и блаженно улыбалась, разглядывая меня своими большими весёлыми коровьими глазами.