the tale of reckless love

      Дазай не любил своё тело. Оно казалось ему странным, несуразным, даже после того, как он повзрослел и подростковая угловатость сошла на нет.       Эти длинные конечности, в которых он до сих пор путался. Широкие плечи и небольшие бёдра вовсе казались непропорциональными. А ещё худоба, с которой он сознательно не боролся и с завидным постоянством морил себя голодом, чтобы наказать это глупое тело за то, что оно посмело существовать.       В зеркало Осаму тоже избегал смотреть, как и мелькающего отражения в гладких поверхностях, вроде бутылки виски или отполированного до блеска автомобиля Чуи.       Когда становилось совсем невмоготу, в ход шли острые предметы, которыми он распарывал кожу. Когда под рукой не было ничего подходящего, приходилось царапать короткими ногтями до кровавых полос, а потом кутаться в бинты, лишь бы не видеть своё тело без этой чёртовой преграды.       Поэтому он дёргался в отвращении, когда Чуя оголёнными кончиками пальцев касался его. Тот, конечно, воспринимал всё на свой счёт и только хмурился, уходя в собственные мысли. Дазаю бы раскрыть зашитый нитками молчания рот и сказать: «Всё не так», но он не мог — шов слишком крепок, а он слишком слаб.       Шрамы копились, так же, как и застоявшаяся ненависть к себе. И даже когда он нашёл в себе силы и ответил на чужие чувства в стократном размере, продолжал внутренне содрогаться, стоило тёплым подушечкам пальцев Чуи пробраться хотя бы под край бинтов на запястье.       Потому что… как ему не противно?       Потому что… как можно полюбить что-то столь уродливое?       Потому что… при взгляде в зеркало искажённый болью разум годами заставлял видеть лишь неповоротливое мерзкое чудовище.       Чуя, как и всегда, оказался достаточно настойчив и прямолинеен, чтобы разгадать эту неприглядную загадку. Дазай мысленно готовился к смешкам и подчёркнутому заявлению о глупости, но прогадал.       Потому что в ответ услышал лишь уверенное:       — Ладно.       Что это за «ладно» он сначала не понял.       А потом стал замирать каждый раз, когда Чуя очень деликатно, но в то же время желанно прикасался к нему. Этому «желанно» он сначала почему-то не верил, но со временем привык к тому, как Накахара кладёт ладонь ему на бедро, пока ведёт автомобиль, и не убирает руку вплоть до глушения мотора. Он с изумлением и какой-то больной эйфорией смотрел вниз на то, как Чуя ведёт ладонями и кончиком носа по его торсу, как жадно вдыхает запах марли и с каким упоением знакомится с каждой клеточкой его тела. Будто от этого зависит его жизнь.       Хотя, Чуя всё делал так. Либо всё, либо ничего.       Это же касалось и Дазая.       Губы неотрывно чертили влажные дорожки на запястьях, предплечьях, плечах и спине. Когда тебя целуют так, становится сложным и дальше верить в собственное уродство.       Чуя просто хороший любовник — только и всего, думал он. Но раз за разом проваливался в щемящую нежность, с которой Накахара разматывал бинты. Поскальзывался и падал в теплоту, с которой тот вёл щекой по испещрённой шрамами коже и выглядел при этом так, будто задохнётся и умрёт, если его заставят оторваться.       Накахара не умел делать комплименты, вместо этого он почти сакрально вёл ладонями по впалому животу и любовно задерживался на бугристых, уродливо заживших шрамах на бёдрах.       Как будто в жизни не видел ничего лучше.       Дазай, сглатывая ком в горле, отводил взгляд, ведь смотреть на это почему-то было выше его сил.       — Не закрывайся, — скользил по шее горячий шёпот, чередующийся с поцелуями. А грубые пальцы продолжали гладить и острые ключицы, и лесенку рёбер, и тазовые косточки, и впадинки на ягодицах. — Пожалуйста, Осаму.       Резь в глазах — то ли от распирающего грудь ощущения, то ли от осознания, как сильно он готов постараться, чтобы просто поверить, что это правда.       Дазай тянулся к нему, ловил тёплые мягкие губы своими, как бы говоря: «Ладно». И это солёное «ладно» Чуя стирал подушечками пальцев с уголков карих глаз, чей искажённый болью взгляд старался переломить.       Он любил это тело за двоих, как и самого Осаму, который не понимал, как же это делать. Пока не набрался смелости посмотреть на себя чужими глазами.