День рождения наоборот

День сегодня отвратительный. С неба капает: дождь барабанит по чёрным зонтам людей вокруг — это выглядит, будто вóрона распяли — но Нео зонтом не озаботился, и по щекам, как ручейки, пробегают капельки дождя, смешиваясь со слезами и скрывая их. Зонта отчего-то не оказалось и у Кшиштофа: его лицо теперь мокрое, и детские ладошки блестят от влаги — солёной и пресной, в один болезненный коктейль смешанной. Он стоит, маленький и щуплый, с поникшими плечиками, в самом переднем ряду, жмётся почему-то к Нео, словно выбрал его своеобразным защитником, и сосредоточенно, так по-детски удивлённо смотрит на гроб, ещё не закрытый крышкой. Пока священник бубнит молитвы, Нео силится обуздать отчаяние в груди, глухую тоску, чтобы хоть как-то суметь подойти к Жирафу и попрощаться, не рискуя скатиться в долгую, бесконечную истерику. — А почему папу в деревянную коробку положили? — вдруг шёпотом, негромко и робко спрашивает Кшиштоф, дёрнув Нео за рукав, чтобы внимание к себе привлечь. Он смотрит на ребёнка — замечает, что детский взгляд испугом отчётливо приправлен, страхом неизвестного, непонятного, но мальчик понимает, кажется, что происходит что-то плохое, печальное, пусть и не осознаёт, что конкретно. Нео не знает, что ответить; не понимает, как объяснить, что такое похороны, что такое смерть и как Кшиштофу сказать, что его папы больше нет в живых. — Ну… — Он, наплевав на все правила приличия и окружающих людей, присаживается на корточки, берёт сироту за руку — она крошечная, тонкая, дрожащая. О смерти говорить страшно, и Нео переворачивает уже знакомое Кшиштофу явление — день рождения. — Знаешь же, что детей аисты приносят, — он сбивается, подыскивая слова, сравнения, аллегории, и поспешно добавляет: — А некоторых и в капусте находят! — Знаю, — важно кивает мальчишка. — И что? — Понимаешь, — Нео мнётся, поближе к себе щуплое тельце прижимает, — когда приходит время… прилетает обратный аист, и человека забирает… — Он натягивает улыбку на лицо, стараясь Кшиштофа утешить. Продолжает неловко: — Или он в капусте теряется, такое тоже бывает… — Теряется? — округляются зелёные — ну точь-в-точь жирафьи — глаза. — Знаешь, это как родиться, только всё наоборот, — всё-таки подбирает слова он. — То есть… как день рождения? — недоверчиво переспрашивает ребёнок. — Да, — поспешно соглашается Нео. — Но не обычный, а… задом наперёд. Объяснение Кшиштофа неожиданно устраивает — или он просто переваривает его слова, снова взглядом в землю утыкается. Нео с горькой иронией думает, что не так уж сильно не прав в своих попытках ребёнку осторожно рассказать о смерти. Сами посудите — и на день рождения, и на похороны люди цветы частенько несут, дарят, правда, количество разное — нечётное и чётное, но малыш о таком и не задумывается. И люди наряжаются — из года в год прихорашиваются в особенный день, и Нео знает, что Жираф там, в «подарочной коробке», тоже нарядный лежит, припудренный, в костюме белоснежном — костюм милостиво скрывает искорежённые рёбра и оторванную ногу. Нео знает, потому что этот самый костюм в компанию ритуальную собственноручно и нёс. А поминки подозрительно на праздник похожи: та же водка, угощения, гитара — и сам чёрт не разберёт: выглядит как день рождения, только задом наперёд. Дождь усиливается, барабанит по зонтам стоящих вокруг людей, потоками горькими по лицу стекает. Кто-то — кажется, Модди — впихивает ему ручку зонта, рявкает что-то о ребёнке, и Нео поспешно Кшиштофа ближе подтягивает, чтобы тот не замёрз, не промок сильно. На дворе осень. Тоскливая, мрачная осень — Жираф осень не любил никогда. Ему холодно было, он жаловался на ливни, на увядающую природу, на погоду плаксивую — Нео над его причитаниями беззлобно, умилённо смеялся и лез обниматься, обещая согреть. Тот брыкался, притворялся, что сердится, привычными оскорблениями сыпал, а сам льнул поближе, прятал нос холодный под ухом и дышал громко, щекотливо. Тем печальнее, что погиб он именно осенью, в ненавистное время года, в нелюбимый месяц, словно весь мир на Жирафа за что-то ополчился. Это несправедливо; несправедливо и до боли, до слёз обидно — вот так вот просто терять смысл своей жизни. По очереди к гробу начинают подходить люди — попрощаться; Кшиштоф испуганно, боязливо в руку вцепляется, и пальцы маленькие сжимают крепкую ладонь с силой отчаянной, болезненной. — Не бойся, — наклоняется к нему Нео, притягивает к себе, будто страх отогнать может. Глупость, конечно. Кшиштоф мотает головой, и кудри, заботливо уложенные Ники с утра, уже растрепались, намокли, отчего ко лбу прилипают. Нео торопливо зонт кому-то рядом впихивает, мальчика на руки подхватывает. — Пойдём, попрощаемся с твоим папой, — как можно спокойнее говорит он. Говорит так, будто внутри не рвётся всё на мельчайшие осколки, словно сердце в чёрный, спёкший ком не превращается, а лёгкие не наполняются плотной, как залежавшийся снег, скорбью, мешающей дышать. Кшиштоф не реагирует особо, но обнимает за шею, когда Нео делает первый, осторожный шаг к гробу. Это страшно — осознавать, что Жирафа в живых больше нет. Что он никогда не улыбнётся заигрывающе, не подмигнёт, подбадривая, не закатит язвительно глаза, не наморщит нос, выражая недовольство или брезгливость, не будет бровь выгибать, когда слышит откровенную ерунду, не зашепчет больше ласковую дурость на ухо, не рассмеётся, сам от своей шутки рассыпаясь, и с языка его никогда больше ехидные, беззлобные, изящные оскорбления не посыпятся, как и не соскользнёт кроткое, отчаянно-нежное, задумчивое: «Мне кажется, я всё-таки тебя люблю». Нео воздух в себя впускает и смаргивает слёзы, душит тоскливый всхлип. Подойдя к гробу, он спускает Кшиштофа на землю. Тот, по детской наивности и неопытности, сразу внутрь заглядывает, но не издаёт ни одного звука. Замирает, застывает, даже не дыша, кажется. Нео повторяет за ним — и всё-таки громко, протяжно всхлипывает. В груди становится тесно-тесно, а ещё так тяжко, будто он — Атлант, на грудь которого взвалили небосвод. Только Нео — совсем не древнегреческий титан, он еле как с этой ношей справляется. Если быть честным — не справляется вообще. Жираф в гробу лежит, как восковая кукла. Как статуя прямиком из античности — холодная, замершая и бесконечно прекрасная. Искусство же. В представлении Нео Жираф сам по себе искусство. Он красив — красив настолько, насколько человек в принципе может быть красив. Иногда Нео даже не верит не верил, что он реален — настолько тот казался идеальным. — Пап! — Маленькая ладошка касается спокойного, расслабленного лица. Мальчик что-то неразборчиво, тараторя, говорит отцу, тычет его в плечо. — Папа что, спит? — вдруг оборачивается Кшиштоф к Нео. И смотрит. Смотрит точь-в-точь, как Жираф, задающий серьёзные вопросы; как Жираф, который недоверчиво глядел на него, когда Нео ему в любви признался; как Жираф, только-только о сыне малолетнем рассказавший и настороженно ждущий реакции. — Да, пташка, он спит, — сипло отвечает ему Нео, и слёзы по щекам бегут, срываются с кожи, теряются в пожухлой траве. — И разбудить его нельзя? — так наивно уточняет ребёнок, что Нео плакать хочется навзрыд, выть, катаясь по земле, но он только разбито кивает. — Нельзя, — подтверждает он. — Он… он ушёл, Кшиш. — Куда? — вздымаются удивлённо брови. — Далеко, — сглатывая отчаяние, говорит Нео. — Проводи его, чтобы он добрался в безопасности, — он улыбается разбито, и взгляд малыша настороженный, внимательный не по-детски, но он зачем-то верит, он Нео почему-то доверяет — поэтому отворачивается к отцу, шепчет что-то. Нео не слышит вообще ничего — в ушах громко-громко сердце бьётся, и он удивлённо на свои руки дрожащие уставляется: они так странно трясутся, будто и не его даже. Кшиштофа от гроба кто-то уводит, его самого мягко подталкивает в спину — Нео не замечает, кто, и мир существовать окружающий перестаёт, когда он на колени падает, за мёртвенно-ледяную руку Жирафа берёт. Он не знает, что ему сказать; не знает, потому что, чёрт возьми, ну а что тут вообще скажешь? — Я люблю тебя, — губы его еле-еле шевелятся, но хочется верить, что Жираф услышит. Что с того света — услышит, может, рассмеётся недоверчиво, как делал всегда, а может, кивнёт и ответит: «Я знаю». Нео просто не готов принимать реальность, в которой Жирафа нет, вот и всё; и поэтому только и может, что губы кусать и ощущать, как по лицу горько-горько слёзы скатываются, падают на ладонь, которую он сжимать продолжает. Жираф безучастен, равнодушен — логично, он же мёртв. Нео отходит, перед собой не видя ничего — и вместо будущего у него в голове представляется только чёрная, бесконечная и жадная дыра, пожирающая сердце и душу, всё человеческое в нём убивающая. И самое обидное — злиться и винить некого. Некого, потому что в аварии погибли оба водителя столкнувшихся машин, и выжила только пассажирка другого автомобиля, девочка возраста Кшиштофа. Наверное, стоит Бога благодарить, что Жираф тогда один поехал, без сына; но Нео жалеет, что не навязался, не настоял, не поехал с ним — будто если бы они оба погибли, кому-то было бы легче. Будто если бы он был там, рядом, он бы мог хоть что-то исправить. Глупость, конечно. Дождь слёзы прячет, но за слёзы Нео и не стыдно; ему стыдно только перед Кшиштофом — за ложь, за трусливую неспособность объяснить, что такое смерть; но как пятилетнему малышу в лицо можно сказать, что его папа умер? Мальчика рядом не видно — это заставляет беспокойно закрутить головой. И откуда эта ответственность, спрашивается, взялась? Нео слепо наблюдает за вереницей людей — он половину из них впервые в жизни видит и даже не представлял, сколько у Жирафа было друзей и знакомых. Тот вообще одиноким каким-то выглядел, о нём заботиться всегда хотелось, защищать — хотя он гордый, он жалость презирал что в школьные годы, что во взрослые лета. Он не должен был погибнуть так рано. Не должен был — и всё! Мир в его лице потерял талант — танцевал Жираф так, будто картину писал, будто вместо слов всё лишь движениями тела рассказать был способен, и сколько бы Нео не смотрел на его выступления, каждый раз себя заворожённым чувствовал, взгляд оторвать не смел, внимал благоговейно, как будто каждая упущенная крупица будет стоить жизни. Кшиштоф пробирается к нему, в ярко-зелёном шарфе и шапке — кто и когда напялить на него успел? Наверное, Модди или Пугод, а может, и Ники… — Замёрз? — спрашивает Нео, чтобы хоть что-то сказать. Мальчик шмыгает носом, трёт самый кончик и заявляет: — Не-а. — Вдруг интересуется: — А ты? Нео отчего-то смешок издаёт. Он холода не чувствует — будто стылый и вечный морозец смерти внутри него поселился, а потому приходиться помотать головой. — Нет. Не замёрз. Они замолкают, смотрят на гроб, который в яму осторожно помещают, землёй забрасывают — Нео взгляд отводит, к небу поднимает, как будто это слёзы обуздать поможет. Небо хмуро наблюдает за ним в ответ — серое, затянутое мглистыми облаками, тяжёлыми перьями туч. Оно, должно быть, тоже рыдает и этого даже не скрывает. Может, по Жирафу скорбит? Из могилы, из этих мёртвенных объятий гроба он, очевидно, уже не придёт. Никогда. — Когда вернётся папа? — вдруг робко задаёт вопрос Кшиштоф. Нео дёргается, смотрит на малыша — чувствует, что молчание за секунду неловким становится, болезненным, колющим. Он не знает, что ему сказать. Не знает, и остаётся пожимать плечами, мол, это никому неизвестно. Хотя все, кроме мальчика, знают — Жираф не вернётся. Никогда.        Время останавливается, замирает, а дождь идёт, не прекращается, и кажется, что каждая секунда по позвоночнику ледяной каплей пробегает.        У Кшиштофа глаза — зелёные-зелёные. На еловые веточки похожи.        И смотрит он, как Жираф — с эмоциональностью, в зрачках сконцентрированной. И по взгляду понятно может быть всё — главное, читать научиться. А Нео научился — уж за столько-то лет.        Ребёнок думает, что взрослые всё знают. В детстве же кажется, что на любой твой вопрос тебе дадут правдивый ответ, расскажут обо всём, что хочется узнать, и маленький Кшиштоф — не исключение, конечно. Он любознательный, озорной, живо интересующийся всем вокруг — так говорил с любовью Жираф, и у Нео нет ни единой причины ему не верить.        И мальчик ждёт. Он ждёт ответ, ждёт конкретно от Нео, и взгляд у него пристальный, серьёзный — тут отшутиться, увильнуть не получится совсем.        Становится не по себе, и Нео виснет где-то между смертью и жизнью, застревает на этой холодной, ледяной стороне. Если он соврёт — хоть капельку — велик шанс всё доверие ребёнка растоптать. А правду вот так, напрямую, сказать невозможно — нельзя так, просто нельзя, он чувствует, он знает.        Сердце ёкается, а душу затапливает ощущение бессилия, сносит лавиной так, что ноги подрагивают, а глаза косятся в сторону стыдливо.        А Кшиштоф смотрит. Смотрит внимательно, открыто и доверчиво, преданно ожидает ответа искреннего, откровенного, и в глазах надежда плещется. Этот взгляд вынести невозможно, и Нео жмурится, моргает, отчего слёзы соскальзывают с ресниц, и он лишь глухо, долго всхлипывает.        И подмечает, что Кшиштоф ощущать что-то начинает, сам не понимая, что за чувство испытывает. В детских глазах мелькает не испуг — в них отражается взрослая, неприкрытая тоска, скорбь, от души идущая, изнутри.        — Папа же вернётся? — шёпчет вопросительно Кшиштоф, а у Нео ком в горле, мешающий не то что говорить — дышать. Он втягивает в себя воздух и сипло выпаливает:        — Тебе придётся очень долго ждать, чтобы с ним встретиться.        — Несколько месяцев? — Детские брови изломляются, выражают удивлённое недовольство.        — Больше, — качает головой Нео, снова на корточки присаживаясь, чтобы с мальчиком на одном уровне быть.        — Год? — уж совсем расстраивается Кшиштоф. Нео собирается с духом и как можно ласковее говорит:        — И не один. Может, десятки лет.        Губы кривятся, дрожат, и глаза тут же крупными слезами наполняются.        — Ты врёшь! Скажи честно, он меня просто бросил, да? Бросил, как мама!        — Нет! — поспешно говорит Нео. Берёт руки детские в ладонь, сжимает утешающим жестом. — Нет, что ты! Он тебя любит, как же он тебя бросит?        Кшиштоф всхлипывает, и приходиться торопливо подбирать слова, чтобы его хоть как-то успокоить, чтобы убедить, что Жираф его не бросал.        В конце концов, винить его в собственной смерти — глупо.        — Ты на помины сам поедешь или тебя подбросить? — неожиданно раздаётся хмурый голос Модди сверху, перебивая их и сбивая с мыслей. Нео оборачивается на него, продолжая мальчика аккуратно обнимать.        — Если несложно, — отвечает он. Модди кивает, будто другого и не ожидал, и взгляд его какой-то задумчивый, внимательный, анализирующий.        — А что такое помины? — звенит голос Кшиштофа. Модди теряется — зато Нео быстро ориентируется:        — День рождения наоборот, помнишь? В честь твоего папы… обед будет.        Мальчик, кажется, удовлетворяется и таким объяснением, послушно на руки Модди идёт. Ребёнок не понимает ещё, что для жизни антоним — это смерть, и «день рождения наоборот» — тоже она, а ещё это похороны, это могила, это холод и еловые венки, но что-то подобное наверняка ощущает призрачным шлейфом, как и настроение взрослых вокруг.        Нео молчаливо за ними следует — им раньше остальных в ресторан, по всей логике, надо, потому что все обязанности по похоронам на правах брата предсказуемо взвалил на себя Пугод, и Модди ему, само собой, помогал изо всех сил, иногда и Нео подключая — чаще гоняя, конечно, огрызаясь, что они сами справятся.        В машине едут молча — Нео чувствует себя неуютно, и мыслями он всё ещё там, замер перед гробом, оцепенел. Кшиштоф притих, кажется, даже меньше стал, съёжился, а на одном из светофоров вдруг выбрался из своего детского автомобильного кресла, под бок к Нео уселся, уткнулся лицом в плечо и заревел.        В горле от этого ком застревает — даже сквозь верхнюю одежду ощущается, как вздрагивают худенькие лопатки. Нео ничего не говорит, не утешает никак — просто гладит его по спине, обнимает осторожно, бережно, вверх смотрит усердно и дышит размеренно, чтобы самому в унисон с малышом не зарыдать.        Он ловит задумчивый взгляд Модди через зеркало заднего вида и отчего-то смущается этому пристальному вниманию — будто его за чем-то личным застали — и отводит глаза. Пейзажи, пролетающие за стеклом, смазываются в одну тоскливую картинку — слёзы всё-таки чёткость зрения убивают.        Пугод на переднем пассажирском сидении почти не шевелится — уткнулся лицом в ладони, и ни звука от него, ничего. Нео стыдливо подмечает ласковый, заботливый жест МоддиЧата, и чужая живая любовь заставляет захлебнуться новой волной тоски.        Смерть — это жестоко, и самое поганое — у тебя нет выбора. Ты не можешь уже сделать ничего, не можешь исправить хоть что-нибудь, не можешь сказать всё, что говорил слишком редко, не можешь сделать то, что откладывал.        Машина останавливается на заднем дворе ресторана — Нео, вежливо не прислушиваясь к шёпоту Модди и Пугода, осторожно отстраняет Кшиштофа от себя.        — Ты как?        — А папа не обидится, что я плачу? — поднимает голову малыш. У него глаза зарёванные, губа нижняя дрожит, а нос краснючий, и Нео торопливо из кармана пачку бумажных платочков достаёт, вытирает его личико аккуратно.        — Не обидится, я тоже плачу, — доверительно сообщает он ему. — Это нормально.        Кажется, в его растресканной улыбке Кшиштоф что-то находит — иначе почему он ему без вопросов верит? Мальчик просто послушно кивает, шмыгает носом и позволяет помочь из автомобиля выбраться, за руку цепляется — и Нео её стряхнуть боиться, поэтому в ответ сжимает мокрую от слёз ладошку и наполняется каким-то болезненным, непонятным, смутно знакомым чувством.        — Пойдёмте, — негромко роняет Пугод и выдвигается первым. Нео не знает наверняка, но подозревает, что потерю старшего брата тот переживал не легче, чем он сам — хотя это, пожалуй, ожидаемо, по историям Жирафа они всё детство не разлей вода были, даже в друзьях на стороне не нуждаясь.        Они все вчетвером в молчании тонут — с услужливым администратором лаконично договаривается Модди, уточняет что-то, отвечает на вопросы — это всё белым шумом мимо проносится.        Да и поминки в целом становятся какой-то дурной пьесой с плохой актёрской игрой — Нео ближе к концу этого действа большинство людей недолюбливать начинает за лицемерие и фальшь. А всех сердобольных тетенёк — ненавидеть, потому что Кшиштоф их шугаться начинает, на все вопросы отвечать отказывается и вцепляется в его штанину покрепче.        Зато Нео, наоборот, тут вообще никому, кроме Кшиштофа, и, быть может, ещё Модди с Пугодом и парочке друзей Жирафа, не нравится. Его бабке, к примеру. Она весь вечер прожигает его злым взглядом и поджимает губы — наверняка считает, что её обожаемый внук геем не был, и это всё Нео виноват. В её представлении, может, и ответственность за его смерть тоже на Нео лежит.        И это неприятие начинает гнести, смешиваясь с собственной тоской и скорбью, и Нео всё-таки не выдерживает этого презрения — в конце концов, Жирафа он и так не забудет, и смысла высиживать это унизительное мероприятие точно нет.        Он отводит Кшиштофа к Пугоду — тот племянника сажает на колени и обнимает, зарываясь носом в макушку.        Проводить Нео зачем-то идёт Модди, хотя его никто и не просил.        — Тебя, может, отвезти всё-таки? — уже на улице повторно предлагает он. — Я не пил.        — Спасибо, не надо, — снова мотает головой Нео. — Я такси уже вызвал.        — Хорошо, — кивает Модди и опять непонятно-внимательно на него смотрит.        — Что будет с Кшиштофом? — всё-таки роняет свой вопрос Нео, отводит взгляд, уставляясь в темноту небольшого парка напротив ресторана.        — Пугод уже подал документы на усыновление, — сообщает Модди. — Так что…        — Это хорошо, — задумчиво говорит Нео. — Главное, не бабке… в смысле, не прабабке Кшиштофа, получается.        Модди хмыкает неоднозначно, вновь смотрит так, будто от Нео чего-то ждёт, словно знает что-то, чего он сам ещё не осознал.        Такси подъезжает, шурша колёсами по грунту, и Нео торопливо прощается, запрыгивает в автомобиль, давит какое-то смутное беспокойство и старается при водителе не расплакаться, слишком сильно в мысли уйдя.        Квартира встречает тишиной и разбросанными в спешке вещами, и становится до невыносимого холодно.        Нео идёт на кухню, думает заварить себе чай — взглядом в кружку Жирафа с разводами от недопитого кофе утыкается и на пол стекает.        Это больно.        Больно до невыносимого осознавать, что кофе и не окажется допитым; что в квартире не будет больше нагромождения кружек, потому что мыть их Жирафу лень было всегда, он просто новую брал; что и Жирафа самого у него дома не будет — его беззлобного ворчания, поддразниваний, подначиваний Кшиштофа на шалости; и хозяйничать на его кухне тоже никто не будет, как и в спальне запрыгивать на кровать и всеми холодными конечностями к телу прижиматься, капризно заставляя греть.        Нео не знает, что делать, чтобы эту оглушительную, ноющую дыру в сердце заткнуть — ему хочется выть, хочется кричать, хочется драть на себе волосы и биться головой о кафель, хочется хоть как-то обуздать свою боль.        Идея вспышкой в голове проносится — он торопливо к соседу бежит, надеясь, что тот дома будет.        — У тебя есть сигареты? — хрипло спрашивает он, даже не здороваясь. Зак медленно, настороженно кивает, будто с душевнобольным общается. — Можно?        — Ты в порядке? — отойдя на секунду, возвращается с пачкой в руке сосед. Нео хмыкает, вздёргивает бровь.        — А по мне не видно?        Зак соглашается — ещё как видно. Нео и сам понимает, что выглядит отвратно — в глазах до сих пор слёзы стоят как минимум, и взгляд у него, должно быть, безумный, неадекватный.        — Спасибо, — выдыхает он, когда сосед, поколебавшись, вкладывает пачку ему в руку. — Должен буду!        Он уходит к себе, даже не попрощавшись толком; выскакивает на балкон как есть, без пальто, без куртки, всё ещё в траурной одежде с похорон. Ветер гостеприимно тело обдувает, заставляет дрожать.        Нео давно не курил — Жираф отучил, пригрозив, что иначе с ним расстанется, и этот ультиматум подействовал на диво эффективно, и даже после разрыва отношений, который сам Нео предпочитал именовать перерывом, не вернулся к пагубной привычке.        Никотин на организм действует привычно — успокаивает, расслабляет, позволяет думать, что дыра в груди дымом заполняется — шаткий, но хоть какой-то пластырь на душу.        Они с Жирафом расходились не раз и не два — ссорились, куда без этого, и нервы друг другу трепали знатно, особенно в бурном подростковом возрасте. Спасибо, что они одноклассниками не были — Нео на класс постарше был, после выпуска умотал в другой город, оставив за спиной и Жирафа, в тот момент фурией бесившегося, и своих гомофобных родителей.        Встретились снова они через три года — уже студентами, и оба обрадовались. Почти сразу сошлись, даже съехаться планировали, пока у Жирафа мама не погибла — тот сорвался с места, уехал в родной город, а потом порвал с ним через мессенджер, сказав, что не готов сейчас к отношениям.        Нео пытался его найти, правда пытался — но тот как в Лету канул на долгие четыре с лишним года, и о том периоде жизни потом вообще мало рассказывал. Следующая встреча была неожиданной, но долгожданной — оказалось, что после Жирафа остальные люди стали тусклыми и неинтересными, и партнёра себе Нео так и не нашёл, потому что искал только одного.        И с того момента они больше не расставались — оба повзрослели, преодолели часть детских травм, приобрели новые, зато разговаривать научились и нервы друг другу почти не трепали, ссорились беззлобно, больше по привычке, чем по-настоящему.        Это были самые счастливые месяцы, пожалуй, за всю жизнь — Нео наслаждался каждым днём, и даже известие о том, что у Жирафа сын теперь есть, не умалило его чувств и решимости быть с ним рядом до конца дней.        Видимо, белая полоса закончилась, едва Нео в своё счастье рискнул поверить — и теперь Жирафа больше нет в живых.        Нео поджигает вторую сигарету, меланхолично наблюдая за тем, как валится с балкона первый окурок. Пальцы замёрзли, двигаются медленно, неохотно, но он упрямо крутит колёсико зажигалки.        Кольца дыма сплетаются с отчаянным, протяжным всхлипом.        Самое поганое — Нео знал, куда Жираф тогда торопился. Подслушал случайно, мгновенно устыдился, конечно, но признаться в этом не успел — да и не собирался, если быть честным, потому что у самого коробочка ещё раньше была припрятана и ждала подходящего момента.        Жираф за кольцом ехал — обручальным, предложение ему хотел сделать. Не сделал. Не доехал.        Отчаяние захлёстывает по новой, и Нео, впившись в ладонь зубами, тихонько воет, скулит почти. Они оба не успели.        И он знает, что должен научиться с этим жить — научиться жить с пульсирующей, болезненно-ноющей раной в груди, с чувством потери, с одиночеством — он Жирафа слишком сильно любил, чтобы суметь кого-нибудь ещё найти.        Не после того, как узнал, что рядом с ним так правильно и так хорошо; и вряд ли во всём мире ещё может найтись такой же человек, способный Нео превратить в отчаянно любящее существо, готовое на что угодно ради благополучия одного-единственного человека.        Мысли почему-то соскальзывают на Кшиштофа — с мальчиком они до этого общались не так уж и часто. Жираф пару месяцев только сил набирался, чтобы о сыне сказать, и ожидал, что Нео его, отца-одиночку, бросит.        Нео его не бросил, конечно — иногда ему казалось, что даже если Жираф сообщит невзначай, что убил кого-то, он всё равно это примет и будет помогать трупы прятать.        Во время знакомства с Кшиштофом не волновался только сам Кшиштоф — он же всю ситуацию и разрулил по-детски легко и непосредственно. Пока Жираф осторожно пытался объяснить, кем им является Нео, тот долго и изучающе смотрел — а потом потянул за рукав и спросил, поиграет ли он с ним в машинки.        Жираф тогда растерялся, а Нео улыбнулся и согласился с условием, что играть они все втроём будут.        А теперь они втроём уже не поиграют. Никогда.        Очередной окурок летит с балкона. Нео продрог, и холодно ему везде, по всему телу расплывается этот стылый мороз, эта сиплая боль.        Он всё-таки возвращается в квартиру — замирает, оглядываясь, будто она чужой стала, и Нео просто в гости к кому-то заглянул. Он качается с пятки на носок, медленно в себя воздух пускает и отчаянно не понимает, что конкретно его угнетает. Оно давит не так, как смерть Жирафа, давит по-другому, заставляя пытаться вспомнить, о чём он забыл, что должен осознать и сделать.        На улице десять часов вечера, когда он вдруг за секунду осознает, в чём причина. И этот порыв, может, глупый, может, идиотский, но Нео торопливо заказывает такси и запрыгивает в куртку.        Модди, открывший ему, удивлённым не выглядит ни капельки.        — Я знаю, что вы с Пугодом это, скорее всего, не одобрите, и, может, он сам не одобрит, откажется, но вдруг получится мне его усыновить? — тараторит, проглатывая слова, Нео.        Модди затаскивает его в квартиру, не отвечает, и, едва Нео набирает воздух, чтобы подобрать хоть какие-то аргументы в пользу своего спонтанного, но так сильно правильного решения, перебивает его:        — Получится, — и вдруг улыбается одобрительно. Помогает повесить куртку и тащит его на кухню, в тепло, прикрывает дверь — наверное, чтобы не разбудить никого. — Возможно, не так быстро, как хотелось бы, но получится.        — Разве вы… в смысле ты… в смысле Пугод… не против?        — Я — нет, — решительно заявляет Модди. — А Пугод… — Он не заканчивает предложение, вздыхает, прежде чем сказать всё тем же серьёзным тоном: — Пугод — его дядя. А Кшиштофу нужен отец, понимаешь?        — Он же маленький, какая разница, дядя, не дядя…        — А я не о Кшиштофе говорю, — ошарашивает его Модди. Поясняет, помолчав: — Пугод не ведёт себя, как отец, он дядя. Любимый, обожаемый, всегда с подарками и улыбкой, готовый поддержать шалости и игры — но дядя. И отца для Кшиштофа из него не получится.        — Может, из тебя получится, — бурчит Нео, словно сам себе зачем-то могилу роет возражениями.        — Может, — не спорит Модди. — И, если бы он оставался с нами, я приложил бы все усилия, чтобы так и произошло.        Они молчат, только холодильник мерно гудит, разбавляя тишину в квартире. Тишину угнетённую какую-то, что ли, неприятную, морозную — даже если не знать о недавних похоронах, их почувствовать можно.        — И ты думаешь, из меня получится отец? — осторожно спрашивает Нео.        Модди кивает, не отводя от него взгляда, и Нео наконец-то понимает, что его смущало до этого — тот ждал чего-то подобного, предполагал наверняка, что Нео не выдержит и Кшиштофа усыновить захочет.        — Не знаю, стоит ли тебе говорить, но Жираф… Он собирался… — Модди мнётся, и Нео тоскливо ему помогает, избавляет от необходимости сообщать «новости».        — Я знаю, — сипло произносит он.        Модди облегчённо кивает, осмысленно и вдумчиво на него смотрит.        — Ты замечал, что Кшиштоф никогда не называл тебя «дядя Нео»? — спрашивает он. Нео мотает головой, запоздало осознавая, что это действительно так — Кшиштоф вообще никак к нему не обращался, просто подходил и говорил, что хотел, в глаза глядя. — Догадываешься, почему?        — Почему? — эхом откликается Нео. Его голос звучит безжизненно, тоскливо, и Модди отворачивается, шёпотом отвечая:        — Потому что Жираф первым делом посоветовался с сыном.        Отчаяние застывает в лёгких, заставляет глупо хватать воздух губами, как выкинутая на берег рыба.        Если Жираф сыну говорил о том, что семью с Нео планирует создать, легко догадаться, как он это малышу объяснил. И кем Нео назвал.        Чёртов скрытный засранец. Любимый до невозможности, но засранец: разве обязательно было вот так всё тайно проворачивать за спиной?! Почему нельзя было сказать хоть, намекнуть?        — Модди! — На кухню проскальзывает дрожащий Пугод, спотыкается, замечая Нео, кивает головой в знак приветствия и беспокойно, торопливо говорит, вцепившись в плечи: — Он плачет! Я не знаю, как его успокоить, я сам скоро зареву вместе с ним!        Нео отводит взгляд, отворачивается, чтобы не смотреть на них — не замечать чувства, в каждом жесте лаской сквозящие, и не тонуть в тоске.        До него доходит вдруг — дурной Пугод ребёнка одного оставил, плачущим, может, даже в истерике бьющимся — безответственность тотальная.        — Нео, — зовёт его Модди, прижимая палец ко рту мечущегося Пугода. — Сходишь?..        Ему не нужно договаривать — Нео кивает, выходя из кухни, и двигается предположительно в сторону спальни, прислушиваясь к звукам в квартире. Довольно быстро Кшиштофа находит — тот приглушённо рыдает, свернувшись калачиком на диване в тёмной, освещаемой только одной лампой, гостиной, и гостя замечает только тогда, когда он садится рядом.        — Скучаешь по нему? — хриплым шёпотом спрашивает Нео, и сердце ёкает, истошно мечется при виде зарёванной мордашки, разбитого взгляда.        Кшиштоф всхлипывает вместо ответа, силится что-то сказать, но слова сливаются лишь в неразборчивый ком, скулёж, и Нео решительно подхватывает мальчика на руки, усаживает на колени и покачивает осторожно, словно убаюкивает.        И говорит.        Говорит долго, негромко; плачет, конечно — без рыданий, просто слёзы по щекам скатываются, на макушку пушистую попадают; плачет и вспоминает — самое лучшее вспоминает, самое ценное, хранимое в глубине сердца, доверчиво делится с Кшиштофом нежностью, лаской, любовью, рассказывая о самом важном человеке в их жизнях.        Он не понимает, в какой момент мальчик плакать перестаёт, но осознаёт потихоньку, что его дыхание замедляется, и ещё через пару историй тот всё-таки засыпает, вымотанный, уставший, заплаканный.        Нео, продолжая одной рукой его обнимать, свободной ладонью щёки мокрые вытирает, выдыхает громко и прижимает Кшиштофа к себе поближе.        Удивительное дело — успокаивал вроде бы он, но и сам отчего-то утешился, и дыра между рёбер не пульсирует, не ноет — просто ощущается, жизнь почти не разрушая.        Мысль, что Кшиштофа он однажды сможет сыном назвать, почти на слёзы пробивает — и наполняет решимостью во что бы то ни стало малыша счастливым сделать, любовью окружить и заботой, за двоих стараться — даже за троих, если вспомнить его мать-кукушку, о которой мальчик и узнал-то из-за той же бабки.        В комнату осторожно заходит Пугод — Нео тут же напрягается, Кшиштофа к себе ближе прижимает, словно его отберут сейчас.        — Спит? — шёпотом спрашивает тот. Нео кивает.        Пугод мнётся, кажется, даже колеблется, но упрямо нос вздёргивает и рядышком присаживается.        Они молчат некоторое время — Пугод задумчиво смотрит на Кшиштофа в крепких объятиях, а Нео дышит на счёт от греха подальше.        — Знаешь, — поворачивается к нему Пугод, — по нему и не скажешь, но Жираф всегда мечтал о ребёнке. Говорил, что в отличие от нас, у него будет идеальное, свободное детство, путешествия всякие, игрушки дорогие… И любящий папа. Всё, чего у нас не было.        Он вскидывает голову, глазами — в потолок, но всё-таки всхлипывает протяжно, отчаянно.        — Пугод…        — Нет, не говори ничего, — торопливо перебивает его он. — Мне всё ещё не нравится эта затея, но Модди говорит, что так будет лучше, а я… Я ему верю, понимаешь? — Пугод тараторит быстрым шёпотом. Выдыхает и набирает кислород в лёгкие, прежде чем выпалить: — Кшиштоф весь вечер спрашивал, куда ты подевался, и знаешь, как он тебя за глаза зовёт? — и тут бы ему замолкнуть, дать хоть паузу, но он вываливает коротко: — Папой.        Нео молчит — удручённо, ошарашенно, воздух онемевшими губами хватает.        — А знаешь, почему? — вкрадчиво продолжает Пугод — всё так же тихо, зато эмоционально.        Нео качает головой.        — Потому что Жираф сказал ему, что скоро у него два папы будет, но это пока секрет. Сюрприз. Для тебя.        — Он был так уверен, что я соглашусь выйти за него? — и от ласковой тоски, в голос просочившейся, хочется как минимум убиться.        — Из вас обоих хреновые конспираторы, — горько усмехается Пугод. — Жираф думал, что это будет романтично — друг другу одновременно предложение сделать.        Нео долго-долго выдыхает, слёзы сглатывает.        — Значит, ты не против?        — Мы в ответе за тех, кого приручили, — с мрачноватой улыбкой цитирует «Маленького принца» он. — А ты приручить умудрился, так что давай, не бегай от ответственности.        — А если Кшиштоф не захочет? — тревога всё-таки прорывается, и Нео гладит ребёнка по выступающим позвонкам, по пушистой макушке. — Он же не вещь, чтобы так за него всё решать.        Пугод хриплый смешок издаёт.        — Вот с утра спросишь у него, — обещает и шмыгает носом. — Увидишь, он даже обрадуется.        — Я не знаю, как ему рассказать, что Жираф умер.        — Никто не знает, — хмыкает Пугод. Трёт глаза, трясёт макушкой и вскакивает. — Тебе на диване постелить? Нормально будет?        — Нормально, — чуть-чуть ошарашенный такой сменой темы, отвечает Нео. — А…        — Можно кресло разложить, — понятливо реагирует Пугод. — Но вообще вдвоём на диване можете уместиться.        — Ладно, — неловко кивает Нео.        Пугод уходит, а он так и остаётся сидеть в полутьме чужой гостиной, прижимая к себе пятилетнего малыша, которого хочет называть своей семьёй.        И твёрдо для себя решает, что он осуществит мечты Жирафа и приложит все силы, чтобы Кшиштоф вырос здоровым, счастливым и мудрым человеком. Несмотря на все сложности, преграды, бессонные ночи и истерики — они вдвоём научатся существовать с тем, что Жирафа больше нет, залечат свои раны и будут жить так, чтобы он с того света радовался и не переживал, что важные ему люди в отчаянии и тоске задохнутся.        Позже Нео обязательно расскажет сыну всю правду — о похоронах, о Жирафе, об этом дне. И о смерти.        А пока… Пока что смерти нет. Есть день рождения наоборот.