Дух весны

      Ясный зимний день, морозный, чистый, как хрусталь, полный солнца и искрящегося воздуха, словно издевался над больным городом: в такую погоду хорошо было бы устроить праздник или ярмарку. Позвать акробатов и певцов, продавать на рынке горячую еду и сласти, предложить для народа состязание на силу и ловкость. Жечь костры, веселиться и петь песни — как это часто бывало на празднование нового года. Но теперь город был пуст. Лавки закрыты. Заколоченные окна напоминали мертвые глазницы. Люди боялись выходить на улицу, потому что чума косила всех без разбора — молодых и старых, здоровых и немощных, богатых и бедных, мужчин и женщин.       Беда опустилась на город, как грязная тряпка. Редкие прохожие пробегали по улицам не суетливо, как раньше, а испуганно — от дверей до дверей. Базар был закрыт, и суровые стражники мерили тяжелыми шагами опустевшие улицы. Их латы сверкали на солнце ярко и как-то неуместно, делая их похожими на ядовитых ящериц.       С улиц исчезли не только торговцы, но и завсегдатаи — нищие. Куда они делись, было загадкой, и Сюн боялся об этом даже думать. По приказу губернатора, оглашенному на базарной площади, город был закрыт, никто не мог больше попасть в него через главные ворота или покинуть. По приказу местного судьи и правителя города (которые, само собой, все же покинули город первыми) всякая торговля была запрещена, как и движение лодок по реке. Варварам, которых назначили ответственными за распространение болезни, не дозволялось покидать дома и гостиницы под страхом смерти, а местные и сами не спешили выходить на улицы, по которым то и дело проходили накрытые рогожкой телеги с трупами.       Словом, положение было тяжелое.       Сюн подвязал куртку плотнее, затянул шарф, замотав им лицо до самых глаз — как велел господин, и быстрым шагом пошел по улице искать открытую лавку с едой. Нужно было раздобыть хоть что-то на завтрак и на обед себе и господину.       В горле с утра чесалось и кусало, будто Сюн проглотил живого шмеля, и тот ползал в груди и пытался выбраться наружу. Ледяной воздух обжигал в носу и глубже, а от кашля тут же выступали слезы и начинал болеть живот. Рэю он об этом, разумеется, ничего не сказал, да тот и не спрашивал: господин последнее время был хмурый, погруженный в какие-то свои мысли. Много читал, много писал — и по-китайски, и на варварском языке — и складывал написанное в дорожный сундук, вместе с книгами.       Собирался — понял Сюн. От этой догадки было горько в горле и тяжело в груди. А может быть, горько и тяжело было от уже начинающейся болезни.       Открытая лавка нашлась в узком переулке, совсем рядом с бедняцким кварталом. Не лавка даже, а крошечное окошко, в котором маячил нервный сухой старик. Он продавал таким же беспокойным людям серые лепешки и лапшу с грибами. Пахло не слишком аппетитно, но выбирать не приходилось. Господин категорически отказывался есть (и запрещал есть Сюну) все, что не было кипяченым или вареным, и все, что нельзя было прокипятить в чайнике в комнате гостиницы. Так что лепешки отпадали.       — А свинины к лапше у тебя нет? — с надеждой спросил Сюн у торговца.       — Свинины нет, — ответил старик. — И лапша скоро кончится, бери, что есть. Завтра и этого не будет!       И Сюн послушно взял две порции лапши в корзинке и кувшин водянистого бульона.       — Пять монет, — рявкнул лавочник.       — Какие пять? — удивился Сюн цене. — Да за такое и две много! Вчера на соседней улице за три монеты продавали баоцзы и рыбу! А ты просишь в два раза больше за свои помои!       — Не хочешь — не бери. Уговаривать не стану, — отрезал старик, убирая корзинку. — Очередь не задерживай!       Пришлось платить.       Обратная дорога вышла длиннее — хоть Сюну и можно было покидать гостиницу, а попадаться на глаза стражникам почему-то не хотелось. Очень уж у них стали зверские рожи. Оно и понятно — солдат заперли в чумном городе вместе с остальными, нищих и торговцев на рынке (с которых те привыкли брать мзду) разогнали, а жить на гарнизонное довольствие они давно разучились. Вот и стали те стервятниками. Так что Сюн совсем не торопился делиться со стражей обедом и монетами за пазухой. Пришлось идти в обход главных улиц и пробираться трущобами.       Страшнее всего, думал Сюн, было теперь снова остаться одному. В умирающем городе, без господина, теперь, когда он узнал вкус нормальной человеческой жизни. Он не раз уже хотел поговорить с Рэем, чтобы тот взял его с собой в Вавилон — хоть учеником, хоть слугой, хоть рабом, хоть вьючной скотиной. Например, Сюн мог бы таскать на себе сундук с книгами или сумки с другим барахлом. Но разговор каждый раз откладывался: то Сюну было никак не решиться на просьбу, на которую господин мог запросто ответить отказом, то сам господин был занят, то разговор был не ко времени… Вот и оставалась одно — бояться его отъезда, переживать за свою судьбу и грустить. Куда он теперь пойдет? Чем станет заниматься? Жива ли еще матушка Ю? А если жива — примет ли блудного слугу обратно?       Впрочем, сегодня даже на тревожные мысли сил не хватало: Сюн чувствовал, как ноги наливаются тяжестью, шагать становилось все труднее. Под теплой одеждой было жарко, а стоило хоть слегка открыть ворот — тут же становилось до дрожи холодно. Кашель нападал волнами — то мучил до хрипоты в груди, то вдруг отпускал, зато во рту делалось сухо, будто он наелся песка.       Сюн спешил домой, желая поскорее выпить чая, но все же задержался у поворота с улицы на речную пристань — там творилась страшная суматоха: группа разгневанных солдат и человек пять местных терзали приезжего варвара, толстого рыжебородого дядьку. Тот, наверное, хотел нанять лодку или украсть ее и убраться из города по реке, но не успел — поймали. И теперь разгневанная толпа вершила свой скорый суд: несчастного повалили на землю, тянули за рукава дорогого халата, словно хотели порвать и взять каждый по кусочку, выкрикивали ругательства, а стражники избивали его ногами. Кто-то уже отобрал сумку и остервенело вытряхивал содержимое, рассовывая ценности по складкам своей одежды. Варвар катался по земле под градом ударов, стонал и корчился как червяк. В конце концов халат с него стащили, а заодно и рубаху, и шапочку, из-под которой высыпались светлые волосы — совсем как у Сюна. Забили ли до смерти или отпустили — Сюн смотреть не стал, побежал прочь, в гостиницу.       Только внутри, за дверями, он смог отдышаться.       — Ты долго, малыш, — с порога укорил господин. — Я волновался.       — Принес-принес, — мрачно ответил Сюн, выбираясь из куртки и шарфа. В комнате тоже было холодно, но от испарины на теле хотелось поскорее избавиться. — Вина не было, все лавки закрыты, достать негде. Купил только суп и лапшу, кажется, с грибами. Если это грибы, а не лягушка из сточной канавы.       — Лягушка — это не так уж плохо! — хохотнул господин, раскладывая лапшу на две миски и переливая бульон из кувшина в чайник, который грелся над пламенем свечи. — Однажды лягушка спасла мне жизнь!       — Как? — удивился Сюн.       — Я ее съел, чтобы не умереть с голоду! — рассмеялся Рэй.       Лапша оказалась невкусной, а суп был как вода. Сюн поперхнулся бульоном и закашлялся.       — Не в то горло попало? — нахмурился господин. — Или простыл?       — Не простыл я! — буркнул Сюн.       — Не знаю, что с тобой делать, — вдруг строго сказал Рэй.       — А что я сделал-то? — хрипло удивился Сюн. — Что не так? Опять пороть будешь?       — Как будто я тебя без конца наказываю! Не говори ерунды, — ответил господин. — Я имею в виду, что не знаю, как с тобой поступить. Уезжать мне пора. Все нужное я собрал и даже то, на что не рассчитывал. Медлить больше нет смысла.       — Ну, и езжай! — ощерился Сюн. — Что меня спрашиваешь? И как, интересно знать, ты уедешь, если ворота и река закрыты?       Рэй улыбнулся:       — Ворота закрыты стражей, которую всегда можно подкупить. — А потом сказал серьезно: — Переживаю за тебя, малыш. Я планировал оставить тебе все золото, что мы выручили за книги, и все, что не понадобится мне в дорогу. Это не мало. Хватит, чтобы шустрому пареньку, вроде тебя, встать на ноги. Точнее, хватило бы, если бы не нынешние дела, — кивнул он в сторону улицы, на потемневшее от мороза окно. — А вот теперь не знаю. Страшно тебя оставлять, даже с деньгами.       — Не бойся, без тебя не пропаду! — рассердился еще больше Сюн. — Без ремня твоего и без дурацких запретов! Без ненужной учебы и бани! Без… — и снова закашлялся, да так, что брызнули из глаз слезы.       Рэй быстро встал и положил ладонь помощнику на лоб. Тот дернулся, но он уже убрал руку и поднял мальчишку за шиворот:       — Быстро в постель! Без разговоров!       Сюн хотел было и на это ответить что-то злое, но кашель не дал, да и Рэй не слушал. Он повалил его ловко на кровать прямо в одежде и накрыл одеялом. Голос его стал стальным и строгим, а взгляд мрачным:       — Лежи! И не вздумай вставать, пока я не вернусь, а не то узнаешь, что такое настоящая порка!       Сюн решил, что господин пошел за лекарем, он хотел крикнуть ему, что на улицу нельзя, что там опасно, что риск слишком велик, но тот уже накинул плащ и вышел за дверь.       В постели сразу стало жарко, как в печи. Сюн откинул одеяло, стянул верхнюю рубаху, и тут же застучали зубы. Голова кружилась. Смотреть на свет было больно. Кашель рвался из груди, заставляя судорожно дышать и дергаться всем телом. Болезнь давила в голове и душила в горле. Надо было подняться, побежать за господином, остановить — но сил не было.       Одеяло казалось ужасно тяжелым. Постель превратилась в воронку, в которую Сюн сползал потихоньку, проваливаясь, будто в зыбучий песок. Комната кружилась. В углу на чайном столике что-то кипело, пар поднимался до потолка, заволакивая комнату серым туманом. В этой пелене ползали непонятные тени, похожие на страшных зверей. Тени мелькали все ближе, совсем у постели, и Сюн от страха накрылся одеялом с головой, но те уже шуршали шероховатыми боками по одеялу, касались холодными лапами рук и лица.       День сменился ночью. Липкая жара и духота постели — ледяным холодом.       — Господин? — позвал Сюн из последних сил. — Не бросай меня, господин! Возьми меня в свой Вавилон! Я буду спать на земле, я буду делать все, что ты прикажешь, я буду есть лягушек и пить воду из лужи, только не оставляй меня одного!       — Тише, малыш, потерпи, — раздался голос совсем рядом. — Почти добрались, скоро отдохнем. Деревня близко, а уж там я тебя устрою в тепло и в постель…       Земля под Сюном тряслась, и непонятно было, что происходит вокруг и где он — черная мгла окутала все. Но воздух казался свежее, и еще как будто вдалеке крикнула птица — совсем было не похоже на комнату в гостинице или городские трущобы.       — Нет, господин, — простонал Сюн, с трудом разлепив губы. — Тебе нужно уходить. Нельзя мне с тобой. Я теперь чумной и тебя заражу. Оставь меня, уходи, господин, уходи!       Он умер — догадался Сюн. Ну, конечно! Его, Сюна, везут на телеге, запряженной старой клячей, по дороге к яме, куда положат с другими мертвыми. Он накрыт рогожей с головой, и его босые черные ноги выглядывают из-под края ткани, как у остальных. Холодно, потому что мертвым всегда холодно, как же иначе, никто ведь их не греет. Поздно звать господина, поздно на что-то надеяться. Кончился Сюн. Прожил свою короткую судьбу, и счастье, что хоть под конец узнал хорошего человека! Умереть в постели, в тепле, сытым — разве мог он о таком мечтать? Даже мечтать не мог.       Жаль, конечно, что так скоро. Жаль, что не успел Сюн выучить варварский язык — да что варварский, хоть бы читать по-китайски выучился — и то не успел! Всегда было завидно, с каким интересом утыкался господин в свои книги. Вдруг, и правда, в них было что-то важное? Что-то такое, что и Сюна увлекло бы? Жаль, но что поделать. Раз Сюн умер молодым, значит, его земной путь окончен, и на роду было ему написано не уметь читать. Кто знает, что там в этих книгах — может, ничего хорошего…       Скрип колеса теперь был совершенно явственным. И птица кричала — ворона. Трясло. И кляча фыркала и ворчала рядом. Чертыхалась совсем по-человечески, знакомым голосом… И вот еще что было странно — раскрыв глаза, Сюн глядел теперь на звезды. Они сияли ярко с черного неба, так ярко, что даже щуриться приходилось.       Но разве могут мертвые видеть звезды? Разве глаза их не закрыты раз и навсегда? И разве мертвые дышат? Разве больно им биться головой о доски телеги? Вряд ли. А вот Сюну оказалось больно!       Он застонал, и тряска и скрип тут же прекратились. На лоб ему опустилась знакомая рука.       — Что, малыш, тяжело? — спросил господин. — Пить хочешь?       — Так я живой? — удивился Сюн.       — Живой, — успокоил господин. — Только очень горячий.       — Я чумной, господин! — забеспокоился Сюн. — Брось ты меня, я все равно помру, а ты сам заразишься!       — Это не чума, — тихо ответил Рэй и добавил устало: — И ты не умрешь! Даже думать об этом не смей, а не то я тебе… — сказал он и осекся. И устало добавил: — А то как я буду без тебя? Без помощника такого? Теперь уж точно пропаду!