семьдесят третья

«show me your thorns, and i'll show you hands ready to bleed»

С некоторых пор кошмары Одри не просто правдоподобные — они вязкие. Липкие, как мокрые от слез и пота простыни, на которых она просыпается. Глубокие и жадные, как дёготь, как смола, как болотная трясина. Опустошающие. Её мозг не отдыхает, он борется, загоняет себя в ловушку и пытается из неё выбраться. Одри ли не знать, как губительна бесконечная фаза быстрого сна, эта непрекращающаяся гонка. Долго она не протянет: ещё пару ночей с выбравшимися из её шкафов скелетами, и она не сможет спать. От бессонницы утратит остроту внимания, её лицо станет серым, а взгляд — мутным. Она превратится в одну из безликих призраков собственных снов. Она устала. День снова начинается раньше обычного — едва рассвело. Во сне она сбегала от пастора-отца, но он находил её по скрипящим половицам. Одри помнит, что споткнулась, раскроила о торчащие гвозди коленку, поцарапала руки и нахватала заноз. Она стряхивает запутавшееся в ногах одеяло и садится в кровати. Нигде она не падала: под ногтями бурые ободки, на запястьях кривые борозды и синяки. Аутоагрессия. Скоро Одри придётся сменить ночнушку из шёлка на смирительную рубашку, чтобы не заколоть себя чем-нибудь ненароком. Она снова по ту сторону баррикад — не выписывает транквилизаторы, а принимает сама. Девушка проводит руками по уставшему лицу, пытаясь стянуть с него налипшую маску. Долгий выдох вырывается меж ладоней, ложится на совсем по-юношески торчащие коленки. Одри сидит так минуту или десять, не ощущая времени в застоявшемся воздухе запертой комнаты. Мыслей просто нет, и это приятно. Она заслужила мгновения покоя. Открывает глаза лишь когда ночная одежда дешёвой синтетикой удушающе льнет к телу, сбившаяся простынь кажется грязной, а кислород — спёртым и тоже каким-то... клейким. Одри встаёт с постели не от желания встретить новый день, как это было раньше, а потому, что нужно куда-то двигаться (чтобы не двинуться головой). Она ухмыляется острым уголком губ и накидывает поверх пижамы кардиган. У Одри нет дел и планов, нет даже хобби, потому что раньше скучать не приходилось. Как и любой трудоголик, без работы она чувствует себя выброшенной на берег рыбой, которую будут тыкать палкой любопытные дети. Слоняется привидением по особняку и, равнодушно минуя кухню в отсутствие аппетита, выходит в сад. Все дороги этого дома ведут сюда. Если кабинет Микаэля — мозг детективного агентства, то сад — его кровеносная система, еле бьющееся сердце. Разбитое сердце. Одри вдыхает свежий, ни с чем не сравнимый, туманный воздух. Так пахнет только утро позднего лета, ожидающее осенних холодов. С души будто падает камень, ложится в кладку поросших плющом дорожек. Неразумно раскрытые ноги быстро замерзают, покрываются гусиной кожей, когда Одри собирает ими по пути свежую росу. Она кутается в крупную вязь серого кардигана, но длинная пола цепляется за разросшийся куст шиповника. Пока она возится с ощерившимися шипами ветками, то вспоминает о том, что не любит чай, заваренный на высушенных красных ягодах. И о том, что в детстве мама все равно продолжала его заваривать. Словно ей мало старых царапин, Одри с безразличием смотрит на глубоко уколотый палец и слизывает проступившую кровь. Статуя Астреи простит ей такое невежество. У Одри все не слава Богу — сегодня или всегда. Скамейка у подножия всепрощающей богини тоже мокрая от росы. Вспоминаются доступные перспективы: вернуться в комнату, где пахнет безумием и болезнью; снова лечь спать; давиться завтраком. Одри обретает смирение и садится, не поморщившись. Вытягивает в траву стройные ноги — домашняя обувь испорчена навсегда, но это почему-то дарит забытое чувство ребяческого удовольствия и освобождения. Одри взирает на статую снизу вверх, изучая. Она давно не доверяет свои мысли кому-то из богов. У Астреи этого сада в груди большая трещина — она, наверное, и сама больше не хочет человеческого доверия. Поэтому вместо слов у них многоголосое пение проснувшихся птиц и реющие на ветру листья декоративных цветов. Одри не смыслит в садоводстве от слова совсем, но хорошо устанавливает причинно-следственные связи: в саду проглядываются кусты разных сортов роз, а они сами по себе не растут. Без ухода нежные цветы погибают, но эти, несмотря на запущенный вид, стоически выдерживают натиск сорных трав и жестокого климата. Очевидно, та, кто за ними ухаживала, уже не вернётся. Сад дичал от тоски по прежней хозяйке.

— ࣪ ָ☾. —

Когда Фелония находит Одри, та одиноко сидит, оперевшись на руки и подставив небу лицо. Полицейская заглянула в поместье перед сменой, желая расправиться с наиболее неприятными делами с утра, чтобы не портить себе настроение дальше. Потом вспомнила данное Одри обещание: прийти только к ней, лично, потому что она Фелонии рада. Поняла, что соскучилась, и тут же осадила себя за это. Фелония тоже не смыслила в садоводстве, но выкорчевывала из души все чувства с завидным усердием. Только несмелая привязанность к Одри пустила глубокие корни. Зацвела. Покидая кабинет директора на повышенных тонах, Фелония глядела на часы. Для визитов слишком рано — Одри наверняка спит, зачем её, уставшую и измученную, лишний раз тревожить? Хотелось пройти в чужую спальню, успокоить совесть, увидев безмятежное спящее лицо. Но Фелония себя сдержала — как и всегда, демонстрируя поразительную для демона выдержку. Годы службы перекроили характер. Лишь выглянув в окно застекленной гостиной Фелония узнала, что Одри давно на ногах. Ей нужно поторопиться на работу, но уйти сейчас — значит оставить Одри, которая сама словно разбитая фарфоровая статуя, схороненная глубоко в саду. Уйти сейчас — значит позволить ей разбиться до конца, не поймать её в этом падении. Фелония не замечает, как выходит через стеклянные двери во внутренний двор. Держится взглядом за хрупкую спину с торчащими, точно крылья, лопатками. Минует странную будку под коваными пиками забора. Шагает тихо, но ощутимо, чтобы Одри услышала издалека и не пугалась. Оценщица реагирует, стряхивая задумчивость, и поворачивается на звук, ожидая увидеть кого-нибудь из мужчин, которые позовут её вернуться в тепло дома или предложат кофе. Ни тому, ни другому, Одри сейчас не была бы признательна, но она встречается взглядом с Фелонией, и в застенчивой улыбке прячется радость. — Привет, – мягко начинает Фел. Её чёрные волчьи глаза смотрят проникновенно. Выискивают признаки страха, но оценщица только улыбается и щурится. — Привет, – Одри отзывается и двигается в сторону, освобождая с собой место. — Ты рано. Что-то случилось?.. Ей не хочется думать о проблемах, и Фелонии тоже. Почему визиты полицейской ассоциировались с неприятностями — для них обеих не загадка, но Одри думает, что это следует исправить. — Всё в порядке. Фелония спешит заверить и садится рядом. Соприкасаются тёплые бедра, колени и голени, гладкая ткань форменных брюк Фел трется о кожу Одри. В ответ она кивает, успокаиваясь. — Ты надолго? Хочешь кофе? Работа, наверное, ждёт... – Одри мыслит вслух и спрашивает все разом, на последних словах поднявшись, чтобы проводить полицейскую. Или сварить ей кофе, если та захочет остаться... — Подождёт, – едва успев обдумать, Фелония останавливает Одри, поймав тонкую, взмывшую в воздух, ладонь. Осторожно тянет обратно, чуть ближе к себе. Куда бы Одри так не торопилась мгновение назад, её пыл поугас. Пересохшее горло Фел рождает в голосе хрипотцу, когда она в обратном порядке отвечает на каждый вопрос: — Кофе хочу, но не сейчас. Я ненадолго, к сожалению. — Жаль, – только и выдыхает Одри. Она анализирует их диалог по всем пунктам и приходит к выводу о том, что он странный. Невербально они гораздо ближе, чем на словах. Одри сдержанная, а Фелония нерешительная — ни одна из них не способна на смелые и большие шаги навстречу. И тем не менее, они сближались. Осторожно изучая друг друга, не облекая в речь то, что и так ясно. Разговор сходит на нет медленно, в такт опадающим у них под ногами вересковым лепесткам. Одри не нужно беспокоиться, придумывая, чем заполнить тишину: с Фелонией можно помолчать. Оценщица вспоминает, что её рука в чужой, только когда Фел берет вторую и рассматривает их, долго о чем-то думая. Фелонии нравятся руки Одри. Они не огрубели, не покрылись мозолями от тренировок в зале или в тире, не забывали нежности. Мягкие и белые, как вон те астры за её спиной, ладони, тонкие пальцы, которые легко краснеют на холоде — таким Фел позволила бы себя лечить. Хотя бы попытаться. Такие она бы согревала. Пыталась бы. Она оглаживает свежие ссадины и мрачнеет. Одри не похожа на розу — она шипами внутрь, в попытках защититься от мира ранит себя сама. Всё, что может Фел — ласково провести чуть шершавыми пальцами по стеклянным косточкам на руках, запутаться в линиях судьбы и жизни, доверчиво подставленных Одри. Одри нравится Фелония. Это объяснение исчерпывающее — причина для всего, что она позволяет делать полицейской и не позволяет никому другому. В Фелонии есть надлом и одновременно внутренний стержень. Одри знает, что это две грани одной борьбы. Сила духа, взращенная слезами и кровью. Её стойкий силуэт создан противоречиями, закален болью. Одри не видит этих ран, но чувствует, как они пульсируют, отравляют добровольно проглоченным ядом; чёрные волчьи ягоды — вот, что у Фелонии в душе. Отринутая, одинокая. Предательница и преступница. Как она может — эта верная и любящая? Слова верности и предательства на французском похожи — Одри допускает, что это все лишь чудовищная ошибка. Они исправят её вместе: она рядом, касается в ответ и наклоняется ближе. Фелония поднимает внимательный взгляд. Раскосые глаза — две дуги полумесяца. Пара родинок на лице — звездопад. — Руки ледяные. Фелония подходит к делу серьёзно, как и всегда: она кладёт чужие ладони себе за шиворот, прижимая к горячей шее, прячет за расстегнутым воротом помявшейся рубашки. Это действительно согревает, даже слишком — бросает в жар. Комом в горле Одри становится подскочившее сердце. Домашняя одежда скатывается с острого плеча. — Фел... – имя длиной в выдох, в один взмах изогнутых ресниц. Длиной в порыв северного ветра, который уносит окончание фразы с собой. На кончиках пальцев Одри плавится бронза податливой кожи. Она чувствует пару выпирающих позвонков, щекочущие кончики коротких смоляных волос, которые оказываются мягче, чем ожидалось. У Фелонии по телу шрамы, у Одри — дрожь. Эта женщина — демоница. То, с чем боролась церковь, её община, её мать и отец, отводя молитвами дьявола от семьи. Только Фелония всегда и неукоснительно её защищала. Была осторожна и добра. За одну эту мысль её бы заставили всю ночь простоять на коленях в молельне, но Одри нравились женщины — куда ей падать ниже в глазах отринутой церкви. От ещё одного греха небеса не обрушатся на землю. Фелония её не пугала: Одри приняла это легко. Очевидно, многие вещи оказались не такими, как было принято считать. Ограниченность мышления раздражала Одри, поэтому и религию она оставила, уступив науке. Это позволило взглянуть на ситуацию шире. Если Фелония семьдесят третья изгнанная без имени и дома, Одри поможет его найти. Если Фелонии однажды все-таки потребуется её душа — Одри отдаст её вместе с сердцем. Она бы вскрыла медный кувшин, как Пандора — ларец несчастий, чтобы помочь своему «несчастью» обрести свободу. Даже это не избавило бы Фел от боли. Одри не нашла бы слов, чтобы её утешить, и это смешно. Годы обучения, десятки прочитанных по психиатрии книг, спасенные пациенты — все сплошной пепел, который посыпется Фелонии на голову в бесконечных попытках помочь. Одри хотелось бы стать для Фелонии героиней. Спасительницей — это ли не профессиональная деформация? Чтобы закостенелая бессонница улетучивалась, когда Одри мягко касалась бы её век. В качестве извращенной терапии они бы могли засыпать и просыпаться вместе — большая и маленькая ложка, а кто где — решили бы потом. Хотелось бы, чтобы непосильный груз упал с плеч Фелонии, чтобы она перестала травить себя горькой виной. Она сильнее греческого атланта, в наказание обреченного держать небеса. Но Одри не может спасти даже себя. Как это всегда говорят в самолётах — сначала обезопасьте себя, а затем помогайте другим. У Одри все наизнанку. Помогает, чтобы о себе поменьше думать. Она вздыхает: теряет самообладание, её заносит. Одри смотрит на приоткрытые губы притихшей полицейской — сколько ещё у них есть времени вот так беззаботно сидеть, и когда они встретятся снова? Не отнимет ли следующее дело у одной из них жизнь? Почувствует ли она жареный вкус кофе, если поцелует Фелонию? Одри несдержанная, а Фелония не такая уж нерешительная: когда псевдо-оценщица приподнимается, уперевшись в скамейку коленом, псевдо-полицейская с готовностью поддерживает узкую талию. Взгляд Фелонии нечитаем (она скорее лукаво ждёт продолжения), но Одри точно не находит в нем неодобрения. Она случайно — или нет? — проходится ногтями по задней части шеи Фелонии, от движений вверх ползут мурашки. Одри запускает пальцы в идеально уложенные волосы, и Фел несколько мгновений привыкает к забытым ощущениям удовольствия, позволяя себе запрокинуть голову и прикрыть глаза. Уязвимость — признак доверия. Уязвимость доверие сквозит в подставленной беззащитно шее, в разгладившейся между бровей складке, в руках, что неосознанно прижимают ближе. Одри ценит и доверяет взамен. Она целует так, словно Фел — последний оплот. Словно волчьи ягоды — это малина без шипов. Фелония пахнет пудровыми духами, и её губы действительно горчат арабикой. Горькие, жёсткие, строгие губы немедленно отзываются и отвечают Одри: вопреки нежно. Язык тела стирает невысказанность чувств. Это отчаянный поцелуй, скрывающий за взаимной осторожностью непомерный голод, как открывшаяся рана, выплеснувшая не нашедшую выхода боль. Одри старается не распускать руки, но те все равно успевают залезть под туго затянутые ремни портупей. Фел рвано выдыхает, размазав страсть по острой линии челюсти. Хотела держать себя в руках, но она держит Одри: на ней кардиган в зацепках и одна пижама, под которой нет бюстгальтера. На две трети запустив руку под кремовый топ со съехавшими лямками, Фелония насилу останавливается. Пальцы играют на белых клавишах рёбер, не достигнув мягкой груди. У Одри не кожа — велюр, и Фелонии кажется, что она сотрёт её в кровь наждачной бумагой огрубевших рук. Этого можно избежать, если использовать не руки... — Сбавь обороты, – Фел смеётся в губы напротив, но не отстраняется. А стоило бы. — Прости, – Одри говорит со всей искренностью, но тоже не думает отодвинуться. — Не извиняйся. В моей жизни мало что правильно, но это — одно из немногих. Фелонии со своего ракурса приходится смотреть на Одри снизу вверх, и её взгляд горит восхищением и чем-то большим. Одри красивая, когда вся раскраснелась, распустила длинные волосы по плечам и кусает и без того припухшие губы. Налёт живой страсти вместо привычной профессиональной компетентности. Будоражит разум. На признание Одри улыбается скромно; оно расставляет между ними все на правильные места. Возбуждение уступает нежности. Фел поправляет на Одри пижаму, запахивает плотнее верхнюю одежду. — Если сейчас не остановишься, – Фелония продолжает тихо улыбаться, когда Одри в ответ на предупреждение в последний раз целует её в уголок рта. — Ты заболеешь. Влажные губы покалывает на прохладном воздухе, когда их больше не касаются. — Я остановлюсь. — Благоразумие — твоя добродетель. — Но когда я с тобой, вожделение — мой грех. Ещё немного, и у Одри от перенапряжения и собственной смелости пойдёт носом кровь. Пытаться затащить женщину в постель раньше восьми утра — моветон. Целоваться на глазах у богини и дома, полного мужчин — вовсе нет. Они наверняка знают, что здесь произошло... Одри не успевает постыдиться, потому что из кустов оцветшего жасмина медленно выбирается ужасающий зверь. В нем она узнает своего зверя, поэтому расслабляется. Низко опустив массивную голову, волк по запаху находит Одри. Фелонии он не доверяет, ревностно оградив оценщицу собственным телом. Фел ухмыляется снисходительно и выгибает бровь. Несмотря на настороженность хищника, рук они не разнимают. — О, это... мой волк, – Одри чешет нос, понимая, как же все-таки странно это звучит. У Фелонии вырывается фыркающий смешок, на который волк мгновенно щерится и косит уши. Длинная морда тычется Одри в ноги, мажет мокрым носом. Собачьи повадки у дикого зверя, испробовавшего человеческой заботы. — Прямо-таки твой? Кого ещё можешь приручить? «Демона, возможно?» — мысль невпопад бьёт под дых. Она — этот волк. Одинокий и голодный до любви. У которого в целом мире, наверное, осталась только Одри. Она видит, как Фел мрачнеет, но не задаёт вопросов. — Он сам приручился. — Чувствует, что у тебя добрая душа. Они замирают, молчаливо наблюдая за свернувшимся в ногах волком. Несмотря на то, что каждая думает о своём, возможно, в чем-то их мысли сходятся. Волки хотят домой. Им тесно в сколоченной кем-то будке. Волки хотят свободы. Они не привыкли служить и выпрашивать ласки. Волки хотят сбиться в стаю. Одиночество гложет их. Волки ли?..

— ࣪ ָ☾. —

Венец из звёзд богини Астреи мерцает тусклыми бликами. Она смотрит без укоризны, наверное, даже ласково. В ветках терновника спит золотая овсянка, успевшая свить гнездо.