Сумрак над Невой

      Звук выстрела казался одновременно глухим и звонким — в нём сочетались два несовместимых явления, и явно присутствовал упорядоченный хаос, находивший своё отражение в следовавшем за появлением густого дымного облака горьком запахе пороха.       Серафим весь сжался, стоило Александру выстрелить в утку.       — Не попал!       Серафим глядел в небо. Несмотря на очки, он едва ли мог чётко видеть удаляющиеся силуэты тройки селезней на холодном сером небе.       — Ну и славно, — шепнул себе под нос Серафим, поправляя бежево-серую шляпу-федору. Ему не нравился этот сомнительный акт насилия.       — Полноте! Что ты так кукожишься от выстрелов? Ты же мужчина! Во всяком случае, будущий! — Александр уверенными шагами приблизился к Серафиму и протянул ему ружье. — Вот! Попробуй ты! Просто выстрели! Тебе понравится!       Серафим неуверенно взглянул на ружье дрожащими глазами: силуэт оружия плыл, казалось, немного дребезжал, словно картинку кто-то тряс, и когда Серафим нервничал, эффект дребезжания становился сильнее. Втянув шею в туловище, спрятав нос в синем шерстяном шарфе и натянув шляпу на глаза так, чтобы её полы закрывали глаза, он бросил неуверенное, но достаточно внятное:       — Нет.       Отец внимательно наблюдал за общением сыновей. Что было у поседевшего графа на уме оставалось лишь гадать.       Серафим ужасно боялся огня, пороха, оружия — любого. Ему не нравилось, как звучат выстрелы — об этом знали все. Он побаивался этого хаотичного, неупорядоченного звука, раздражавшего его чувствительные уши.       Александр силой всучил младшему брату ружье. Серафим хоть и был выше Александра, но на его фоне он всё равно ощущал себя мелким и жалким, а тот смотрел на него так высокомерно и гордо, что казалось — свысока. Осознавая свою слабость, он никогда не решался смотреть Александру — Саше — в глаза и постоянно отводил взгляд. Эта привычка также помогала немного скрыть косоглазие, поэтому противиться ей не было никакого желания. Даже несмотря на неодобрение этой привычки братом.       — Стреляй в то дерево. Ну же. Будь смелее.       Серафим неохотно поднял взгляд и с прищуром выглянул из своего оборонительного пункта из полов шляпы и шарфа. Нехотя он высунул из-под последнего покрасневший от холода нос, переложил ружьё в одну руку, а второй поправил чуть съехавшие очки в позолоченной блестящей оправе.       — Ты хоть помнишь, как держать? — с усмешкой спросил Александр.       — Да. — Он много раз видел, как брат и отец это делали — суть ему была ясна.       Несмотря на неохоту и смущение, Серафим уверенно навёл дуло на одинокую иву, ствол которой для него частично сливался с контурами колыхающейся на холодном ветру серо-зелёной листвы: мир для него был слишком бледен и размыт — едва ли что-то выглядело по-настоящему ярким и чётким.       Пересиливая себя, он выстрелил. Серафим так вздрогнул и отшатнулся, будто выстрелил в самого себя.       — Ты посмотри. Попал ведь, — сказал отец.       Руки Серафима дрожали. В раздражённый холодом нос ударил железный запах сгоревшего пороха и нагретой стали. Он медленно опустил ружьё, а Александр ловко выхватил его из рук.       — А ты скрываешь таланты, — заметил он. — Косой, а меткий!       — Мне просто повезло, — сдержанно ответил Серафим, снова спрятав половину лица под шарфом и отведя взгляд.       Он ненавидел, когда Александр так непринуждённо и даже в насмешливой форме говорил о любых его особенностях. Да и не только Александр. Однажды на одной светской встрече, куда привели их родители, один очень важный князь с длинными чёрными усами приметил Серафима и сказал: «Юноша весьма хорош собой, а лёгкое косоглазие почти не портит столь дивное лицо!»       Вроде и похвалил, а вроде и унизил. Но, на самом деле, все стремились его унизить. Никто не воспринимал его всерьёз. Каждый испытывал жгучую потребность доказать всем вокруг, себе и ему самому, какой он никчёмный и слабый. Не такой, как все.       Сцена часто выныривала из глубин памяти, вызывая у Серафима склизкое, похожее на садового слизняка, чувство стыда, из-за которого хотелось забраться в какую-нибудь холодную яму и схорониться там до скончания времён.       И снова выстрел.       Хлопок. Раскат. Страх.       Снова.       Снова.       Снова.

***

      — Прекрати стрелять! Прекрати! Мне не нравится этот звук! Не нравится! Прекрати! Саша, чёрт бы тебя побрал! — закричал упырь, хватаясь за голову. Скрипку, выпавшую у него из рук, волк схватил пастью за гриф, а смычок еле слышно стукнулся о тротуар. — Я вырву тебе глотку, поганый ублюдок!       Все бандиты, пытавшиеся прекратить неуместную и подозрительную игру нежити на скрипке, вытаращили глаза. Даже Пастух, сохранявший до этого спокойствие с лёгкой надменностью во взгляде, изумлённо вскинул брови и вытянул бледное лицо.       Свисток не понимал, что происходит. Ни одна пуля не попала в упыря, но тот схватился за голову и надсадно закричал, корчась и скалясь от боли.       — О чём этот Паганини? Что за Саша? — стребовал Пастух.       — Брат его поди? — неуверенно отозвался Бурый, толкнув Свистка.       — Александр Александрович Мецгерский. — Бывший опер мгновенно вспомнил имя на одной из могил в склепе. Высеченные на сером камне буквы мельтешили перед глазами.       — Ещё один упырь? — спросил Пастух, целясь в Серафима.       — Нет. Этот мёртв основательно, — ответил Свисток, не сводя тревожный взгляд с рвущего на себе волосы упыря и крутившегося у его ног гниющего волка.       — Перестань. Перестань. ПЕРЕСТАНЬ! ХВАТИТ! Я не буду больше стрелять! Не буду! — прокричал упырь, упав на колени.       Всем только и оставалось таращиться на будто бы обезумевшего, ссохшегося упыря, который драл на себе волосы и царапал до крови кожу на голове и лице.       Свисток с прищуром поглядывал на волка, который ничего не предпринимал и просто держал в пасти старую скрипку. Одновременно жалкое и пугающее зрелище. Не живое, но и не мёртвое, прямо как его хозяин. Рёбра не двигались, потому что зверь не дышал, веки не опускались, потому что он не моргал — только сизая шерсть, местами выпачканная чьей-то кровью, колыхалась на ветру.       — Волка-то зачем сожрал? — спросил Бурый. Звучал он потерянно. — Это же Буран. Тот, что в прошлом году пропал из зоопарка. Отвечаю.       Свисток не нашёлся с ответом. Действительно: зачем? Что такого в волках особенного? Нежити явно люди должны быть больше по вкусу.       — Давайте уже добьём урода, пока он орёт, — отдал приказ Пастух, первым выстрелив в упыря. Ни один мускул на лице главаря банды не дрогнул.       И снова выстрел.       Снова.       Снова.       Снова.       Серафим свалился наземь. А волк со скрипкой исчез.       — Не самая преданная псина, — ухмыльнулся Олег.       — Босс, что будем с ним делать? — взволнованно спросил косой.       — На куски распилите и раскидайте по области, чтоб вовек не собрался.       — Мне кажется, его есть, кому собирать, — глядя на труп, добавил Свисток. — Свиная башка.       — Так найдите Свиную башку и распилите и его! И псину заодно, — рявкнул Пастух. Глаза его сверкнули. — Это, я надеюсь, вам можно доверить.       Сказав свои последние слова, Пастух вместе со своим косым помощником и остальной группой удалился к машинам. Свисток только и слышал, боясь отвести взгляд от неподвижно лежавшего на земле упыря, как загудели моторы и засвистели шины автомобилей.       Остались он, Бурый и Зубарь.       — Не хочу я его пилить, — недовольно буркнул Бурый.       — А кто нас спрашивает? Не сделаем, босс потом нас самих распилит лично, — сказал Зубарь — до смеху типичный для бандитской среды бугай с лысой блестящей головой и шрамом на лбу в виде звезды. И Свисток был с ним согласен: Олег церемониться не будет, с ним и с Бурым так точно.       Они окружили бездыханное холодное тело упыря. Казалось, что он умер уже давно и успел высохнуть: щёки и глаза впали, кожа истончилась, и из-под неё торчали острые углы костей черепа — неприятное и отталкивающее зрелище. От нежити теперь нестерпимо несло мертвечиной. Свисток был хорошо знаком с такими ароматами благодаря прошлой работе, а вот лица его коллег позеленели и скривились от этой чудовищной, не совсем привычной для них вони.       — Пакуем его, мужики, — на тяжёлом выдохе сказал Свисток и ухватился за довольно тонкую руку упыря — чуть ли не кость под плащом.       Но закончить начатое им помешало что-то отдалённо похожее на рык.       «Неужели, шавка вернулась?» — думал Свисток, замерев над неподвижно лежавшим упырем.       Бывший мент отчего-то застыл как парализованный, склонившись над, казалось, самым обычным холодным трупом. Что-то невидимое давило на него со спины.       — Твою мать! — кричал Бурый. — Ещё один!       Крик товарища привел Свистка в чувства. Он бросил руку упыря, распрямился и в прыжке развернулся.       — Ты?.. — Свисток обомлел, широко раскрыв глаза. Это лицо. С трудом — с огромным трудом, — но он узнал его.       Когда-то совсем обычное, даже по-своему приятное, человеческое лицо исказилось неживой серостью, жутким звериным оскалом и горящими глазами — в них пылало то, что ужасало куда больше облика человека, — в них сверкал чудовищный голод.       Окутанный и поглощённый шоком, смешавшимся со страхом, Свисток не заметил, как Бурый и Зубарь начали стрельбу.       Пули со свистом рассекали воздух.       И ни одна не попала.              — Валим! Валим! — заорал Бурый, хватая ошеломлённого, застывшего Свистка в охапку. — К тачке, сука!       Но он не успел.       Свисток услышал страшный звук.       Так рвётся плоть. Так льётся кровь.       Бурый на секунду застыл на месте. Его потряхивало. Миллер, ставший упырём, оказался в ужасающей близости — Свисток мог слышать его рык и сбивчивое дыхание. Новоиспечённый упырь рукой, точно вместо ногтей на ней выросли ножи, нанёс рану Бурому. Свисток увидел, как по спине товарища побежала кровь, которая явно раззадорила своим металлическим запахом взбешённого Миллера — его глаза загорелись ещё ярче.       Свисток успел среагировать: выхватил пистолет и выстрелил, целясь Миллеру прям промеж бровей.       Промахнулся. Как? Как он так быстро и ловко изогнулся, быстро вернувшись в прежнее положение?       Но это дало им фору. Миллер выглядел растерянным. Крошечное спасительное мгновение.       Бурый, не обращая внимания на рану, схватил Свистка за шиворот и рванул со всех ног прочь. Зубарь побежал за ними, но его тут же схватили за ногу и повалили на землю. Свисток понял это по вскрику и грохоту. Он посмотрел назад. Упырь! Это сделал упырь, что неподвижно лежал до этого на земле!       Настолько истощённый и высохший, что кожа стала серо-синей, Серафим, не отпускал ногу орущего и пытающегося стрелять Зубаря. Он не успел ничего сделать: упырь вгрызся ему в голень. Зубы белыми ножами впивались в кожу и мышцы сквозь штанину. На ткани проступило огромное тёмное пятно.       Свистка, наблюдавшего за этим уже несколько поодаль, передёрнуло от звука рвущейся с сочным хрустом плоти, от хлюпанья и бульканья горячей крови, что бурно хлынула из раны не только в пасть свирепому упырю, но и на землю, окрашивая её в ярко-красный цвет.       Секунды длились целую вечность. Свисток и Бурый уставились заворожённо на вампира, вгрызавшегося в ногу ещё живого Зубаря — точно голодное животное — обезумевший от зимнего голода волк.       Снова выстрелы: на сей раз побледневший Бурый, и ему удалось попасть в беловолосую тварь, что тут же вскинула на него голову. Лицо вампира окрасилось кровью Зубаря и стало ядовито-красным. Таким же цветом горели его безумные, полные голода и злобы, глаза.       Вдруг в беловолосого упыря руками вцепился Миллер! Свисток и Бурый обомлели. Обезумевший мент оторвал от Зубаря вампира, во рту которого остался огромный кровавый кусок от ноги их воющего от боли и истерики товарища. Серафим торопливо, особо не жуя, заглатывал откушенную мышцу с кожей, подобно дорвавшейся до хозяйской пищи собаке. Нелепо. Омерзительно. Жутко. Миллер его хорошенько встряхнул, словно требуя отдать кусок.       Отдать ему.       — Бежать. Бежать! Нахуй! Это! — заорал вышедший из оцепенения Свисток. Он не собирался спасать Зубаря: ему конец — это очевидно. Нужно было спасти себя и раненого Бурого.       Но их шансы на спасение таяли так же быстро, как и тело Серафима наполнялось жизнью Зубаря.       Свисток представить не мог, что можно есть — пожирать — человека с такими нетерпением и звериной небрежностью, как это делал Серафим, даже не смотря на то, что в него вцепился Миллер.       Пока эти двое были заняты друг другом и бьющимся в конвульсиях Зубарем, теряющий силы Бурый и Свистком поспешили сбежать: нужно добраться до машины. Фактически, она была припаркована недалеко, но страх создавал иллюзию, отнимал силы, и путь становился невыносимо длинным и долгим.       А в спину дышали упыри. Вот-вот, и нежить примется за них. Позади слышались звуки рвущейся плоти.       Снова рык. Свирепый. Голодный. Он звучал прямо у них за спиной. Страшно обернуться. Бурый же терял силы вместе с вытекавшей из раны кровью, он уже едва переставлял ноги и всей своей массой давил на Свистка, что еле тащил его за собой.       — Ну, давай! Немного! Немного осталось!       — Бля… — вырвалось у Бурого. — Глубоко порвал…       Рык становился громче. Но осталось самую малость. Вот он уже почти дотянулся до ручки двери. Они спасутся. Точно спасутся. Не умрут. Нет. Он не умрёт. Это невозможно. Не так. Свистка трясло. Руки дрожали. Перед глазами всё плыло.       Мир то замедлялся, то ускорялся.

***

      Звон. Колокольчики бренчат. Бесплотный мир. Калейдоскоп цветов крутится перед глазами. Нет осознания. Нет собственного я. Есть гипнотическое наваждение, непреодолимое желание, незыблемое повиновение.       И музыка. В лёгкий звон колокольчиков врезалась и вклинивалась трескучая, болезненная, но до боли в груди прекрасная в своей безмерной тоске музыка. Скрипка. Кто-то ловко и уверенно водил наканифоленным смычком по туго натянутым железным струнам. Кто-то умело и быстро перебирал пальцами по грифу. Он слышал, как кожа тёрлась о тонкие железные нити; как вибрации, рождающиеся в тесном касании конского волоса струн, проникали в корпус инструмента и превращались в ноты.       Ноты. Они лились одна за другой. Иногда по несколько сразу, штрихами. Звуки вырисовывались в сознании, точно наброски карандашом на шершавой бумаге — линия за линией. Музыка обретала форму, обретала красоту и изящество.       Он слышал, как направление смычка менялось, а вслед за ним менялся и темп музыки, яркость штрихов, всплески тонов — их высота и сила то вздымались вверх торжествующими волнами, то опускались вниз, отдавая гнусавым писком.       Его разум отказывал. Что он есть? Что оно есть?       Красные глаза волков. Они глядели на него со всех сторон. В чёрную воду вылилась красная краска. Две материи смешивались, линии и круги терялись друг в друге, их хаотичные потоки вторили упорядоченным нотам, пытаясь выстроить какую-то визуальную гармонию. Они хотели найти связь.       Быстро. Быстро. Вверх-вниз, вверх-вниз. Смычок резво скользил, а в такт ему билось сердце в груди. Оно билось о рёбра, стремясь вырваться наружу, разбив костные решётки и разорвав мышечное покрывало, не дававшие видеть ему свет. Сердце — это дикая птица, что услышала в музыке свободу.       И эта музыка пленила трепещущую птицу.       Эхо. Эхо. Негармоничное. Уродливое. Оно звучало где-то далеко и глубоко неуместно. Совершенно криво и немузыкально.       С каких пор его волнует гармония звука?       Эхо усиливалось. Всё сильнее и сильнее. Голос. Это голос. Знакомый голос. Он взывал. Он врывался, нарушая упорядоченную композицию, рвал пергамент с рисунками на мелкие кусочки.       Имя. Он услышал имя. В треске рвущейся несуществующей бумаги, в скрипучих нисходящих тритонах, напоминавших сирены, в надрывных штрихах и безумном спиккато — откуда он только знал, что это такое, неизвестно — он чувствовал.       «СЕРЫЙ! ОЧНИСЬ!»       Шум. Шум. Бумага горит. Всё гнусаво трещало, истерично ревело.       Боль врезалась раскалённой иглой в висок, и он закричал. По коже скользнул морозный ветер, в нос ударил металлический запах крови, во рту был такой же привкус.       Всё тело ломило.       Мир перед глазами вращался как в безумном танце.       — Серый, твою мать!       Хлопок. Выстрел. Запахло чем-то горьким — порох!       — Очнись! Очнись же, сука!       Этот голос. Он точно знал его. Этот тембр, эти звуки. Но он словно никогда прежде не слышал в этом голосе такого ужаса.       В нос словно нашатырь попал. Он поднялся вверх от ноздрей до пазух и дотягиваясь до глотки, обжигая слизистую своими горькими парами.       Сергей с воплем очнулся. Он кричал на Андрея. Андрей же лежал под ним и кричал на него, выставив перед собой арматуру, в которую Сергей впился зубами. Руками он вжимал товарища в снег — давил со всей силы, словно хотел переломать ему кости. Охваченный паникой Спиридонов, лицо которого было всё в крови, а глаза выпучены до такой степени, что вот-вот и в них лопнет пара сосудов, воспользовался растерянностью и испугом Миллера и со всей силы вдарил тому коленом в живот.       Сергей завалился с хрипом и на бок, хватаясь за живот.       — Сука... — выругался Сергей.       Андрей, замахиваясь железным прутом, спросил:       — Очнулся? Скажи? Ты очнулся?! Скажи что-нибудь!!!       Его голос. Сергей, обескураженный тем, насколько Андрей был ошарашен и испуган, попытался быстро подняться, но тело не слушалось. Он стоял на карачках, уставившись на пропитавшийся кровью снег под собой.       — Я... Я... — мямлил Сергей, не имея сил сказать что-то более вразумительное и громкое, хотя голова раскалывалась от нахлынувших мыслей. Стиснув, к его ужасу, острые зубы и попытавшись подняться, чем не на шутку испугал Андрея, он продолжил говорить: — Что... Что тут... Произошло, Андрей?       Андрей молчал. Сергей взглянул на него: товарищ с ног до головы был испачкан чьей-то, а может и своей кровью, он весь дрожал и крепко сжимал в руках стальную, арматуру — где он только её нашёл? На нервной поверхности прутка тоже виднелась тёмная кровь.       — Я укусил тебя? — Каждое слово далось Сергею с трудом. Он с тревогой вглядывался в осунувшееся от страха лицо Спиридонова, мысленно молясь всем богам, которых только знал, чтобы ответ был отрицательным.       — Нет. Нет! Ты меня не кусал!       Сергей облегчённо вздохнул.       — А вот этому не поздоровилось... — Андрей перевёл взгляд на то, чего Сергей видеть не хотел бы.       В луже собственной крови лежал мужчина. Пятно под ним растеклось густыми чернилами и впиталось в серый лёд, коркой сковавшей тротуар набережной. Обгрызенные конечности, одной ноги и вовсе не было; разорванная одежда и гримаса ужаса, застывшая на лице убитого навсегда,  — у Сергея мурашки побежали по спине и затошнило.       Он предположил самое страшное. Самое мерзкое. Самое чудовищное. То, о чём он уже думал в участке, то, что мог сделать с мужем нечастной Марины.       — Я? Это… я? Я его?       Слова усиливали рвотные позывы. Весь его рот был в крови — Сергей чувствовал её вкус. Но у него так и не стошнило.       — Н-нет, — ответил Андрей, перехватывая арматуру в другую руку. — Ты одного бугая только ранил. Поцарапал, что ли. Он со своим дружком еле удрал. Этого подрал наш ненаглядный…       — А я? Я не?..       — Я, во всяком случае, не видел этого. — Фраза Андрея поставила точку в этом вопросе и смогла хоть немного успокоить Сергея.       Но лишь немного.       То, что Андрей этого не видел, не значит, что этого не было. Он просто ничего не видел. Ничего. Сергей схватился за голову, готовый рвать на себе волосы. Он сильно потянул за короткие рыжие пряди, желая ощутить боль — простую боль, которую способен познать только человек — живой человек.       И кожу пронзили неприятные, колкие ощущения, сливающиеся с каким-то нездоровым удовольствием. Но Сергей вовремя остановился, отделавшись только парочкой волосков, оставшихся на пальцах, а не целыми клочками. Но боль была. Она постепенно проходила — прямо как у обычного человека.       Он точно жив. Пока что.       — А куда… Куда делся упырь? — спросил Сергей.       Андрей поглядел по сторонам. Красноречивее его слов стали разведённые руки, одной из которых он по-прежнему крепко сжимал стальной пруток.       — Я точно его слышал, слышал, как он… на своей скрипочке сраной…       — А! Это было! Я тоже слышал. Оно как будто в воздухе было. Магия какая-то...       — Что? Что было? — Сергей схватил Андрея за плечи. Тот в испуге замахнулся на него арматурой. — Так! Выброси это!       — Не-а. Вдруг этот со своей собакой ещё тут.       — С собакой?       — Да. Тут был его волк. Вот он тоже немного отъел от того мужика.       — А тебя? Тебя он не тронул?       — Серёг, я цел. Меня только ты об землю приложил.       — Не кусал?!       — Да нет же! Успокойся!       Сергей поник. Он чертовски устал. Всё тело ломило, а голова раскалывалась, словно в неё кто-то воткнул тупой ржавый топор. Он опустил руки и увидел на них кровь. Укол страха заставил его пошатнуться и отскочить от Андрея, а потом внимательно оглядеть товарища.       — Это не моя. Это того, что ты… Поцарапал.       — Да как я его поцарапал-то? — Сергей смотрел на свои руки, то на ладони, то на их покрытые проступающими голубыми венами тыльные стороны. Руки тряслись — никогда прежде с ним такого не случалось. Собственная истощённость уязвила Сергея и он закусил губу. Совершенно забыв о том, что зубы стали острее, чем раньше, он не ожидал ощутить на языке приторный привкус собственной крови. Он сплюнул, надеясь, что это поможет. Но железное послевкусие не оставляло его. Из-за этого к горлу снова подступил ком тошноты, но дальше дело не пошло.       — Да уж, — протянул Андрей. — Может они ещё как-нибудь обратно втянутся. Если что, у меня напильник дома есть…       Сергей потрогал концы зубов. Он поверить не мог своим ощущениям: кончики его пальцев скользили по влажным клыкам. Свою обычную форму сохранили только два резца сверху и четыре снизу. Тело одолела сильная дрожь, и она усилилась в тот же миг, когда Сергей посмотрел на Андрея. Он видел ужас, который Спиридонов так неумело скрывал, он чувствовал запах его страха, и это пугало Сергея ещё сильнее. Страх, паника, ужас — они циркулировали по сосудам вместе с кровью, охлаждая её.       Сергей обнял себя руками, надеясь хоть как-то сохранить тепло, но ничего не вышло.       И он совершенно не знал, что делать.       — А как я пришёл в сознание? Ты до меня докричался просто?       Андрей нахмурился. Такого взгляда у товарища он прежде за всю их совместную службу не видел. Сергею стало от него не по себе.       — Не чувствуешь боли?       У Сергея живот свело от тревоги. Но вдруг он почувствовал — рука потянулась к шее.       — Я воткнул в тебя вакцину. Едва успел… В одной руке она, в другой… — Андрей приподнял арматуру и прищурил глаза. — Не помнишь ничего? Вообще?       — Ничего. Совсем. Где ты её достал?       — Нашёл её рядом со стройкой на...       — Я про вакцину.       — А! Попросил. У меня там есть свои знакомства. Отметили, якобы ты присутствовал, и тебе поставили вакцину в травмпункте, но тебе нужно будет там проставить остальные. Всё как надо сделать. Я договорился.       — А сейчас что будем делать?       — А сейчас я вызову сюда наших, а потом отведу тебя домой. Понаблюдаю. А там, если с зубами хотя бы что-то решится, надо в больницу. Ты только следствию местному тут зубы не скаль, хорошо? Притворимся, что стали жертвами нападения упыря. Нам поверят.       Сергей взглянул на уже, скорее всего, совсем остывший из-за холода труп. Глаза мужчины остекленели.       Вспышка перед глазами преобразовалась в острую боль в висках, а после всё сковало темнотой. Сергей оставался в сознании, но схватился за голову, завалившись на Андрея. Он выронил арматуру, чтобы придержать друга, и та шумно ударилась об лёд и гранитную плитку.       — Это всё закончилось. Тебе надо отдохнуть.       — Я точно его не ел?       — Точно… Я клянусь. Ты не людоед.

***

Немногим ранее.       Андрей сломя голову бежал, вертя головой. Набережные пустовали. Зимний вечер и подступившая глубокая ночь, принёсшая с собой мокрый холод, разогнала всех, кто мог бы тут оказаться. Взглядом он старался выцепить похожий на Сергея силуэт.       Или похожий на Серафима.       Андрей знал наверняка — где упырь, там и Миллер. С замёрзшей Невы на него бросался разъяренный ветер, его резкие порывы стремились обжечь своими укусами Спиридонова и сбить с ног. Погода всеми силами старалась прогнать настойчивого милиционера с набережных.       Над городом повисла глубокая, неестественная тьма, которую рассекал разве что золотой шпиль собора, скрывавшегося за терракотовыми стенами Петропавловской крепости.       Однако настоящим проводником для Андрея стала долетевшая до него с очередным колючим порывом ледяного ветра мелодия.       Фа минор?       Андрей обладал некоторыми познаниями в музыке, и это позволило ему сделать такой вывод.       Композиция, звучавшая откуда-то со стороны Петровской набережной, не была ему знакома. Набор нот, созданный скрипкой, напоминал скорее депрессивную импровизацию, но очень ловкую и умелую. Музыка то и дело меняла темп и накал скорби и тоски, но каждый переход звучал гармонично.       Это точно Серафим.       Андрей, припрятав в нагрудном кармане заранее подготовленную вакцину от бешенства и найдя по пути брошенную арматуру рядом с фасадом на реставрации, был готов сделать всё, чтобы Сергей пришёл в себя.       Вдалеке Андрей увидел какую-то возню, за ней последовали выстрелы. Звуки доносились откуда-то с Петровской набережной. Срезав через Троицкую площадь с её угрюмыми облысевшими по зиме деревьями и кустами, и потемневшей часовней, Андрей очутился на выстланной плитами набережной, за массивной гранитной оградой которой покоилась заледеневшая широкая Нева. Странные тени чуть дальше пристани со львами Ши-цза метались из стороны в сторону. Две из них казались слишком быстрыми.       Андрей понял, кто это. Серафим и Сергей.       Трое других — обычные люди.       Спрятавшись за пьедесталом дальнего льва, Андрей наблюдал за ситуацией. Двое мужчин, самый рослый был ранен, вырвались вперёд, в сторону Дома военморов, а третьего схватил Серафим и повалил на землю. Тот даже до дороги не успел добежать.       Спиридонов свободной рукой выхватил пистолет и прицелился, чтобы сделать выстрел, но оцепенел от ужаса.       Андрей своими глазами увидел, как упырь вгрызается в ногу заоравшего до хрипа человека. От его воплей у Андрея кровь стыла в жилах.       Охваченный ужасом и омерзением, чувствуя, как его вот-вот вывернет, он опустил руку, но отвернуться или спрятаться полностью за гранитным изваянием не смог — он продолжал смотреть на то, как Серафим с чудовищной простотой откусывает от ещё живого, но уже теряющего сознание, человека куски. Один за другим. Кровь бурными потоками вытекала из крупных сосудов. Её жар, соприкасаясь с холодным воздухом, провоцировал появление пара, окутывающий бешеное, красное от крови лицо упыря.       У Андрея закружилась голова. Он, застывший, как олень перед фурой на ночной трассе, не мог заставить себя не то, что выстрелить в затылок мерзкой твари, но и просто двинуться с места.       Он беспомощен.       Одна рука сжимала арматуру, другая пистолет, но сделать он ничего не мог.       А упырь увидел его.       Серафим тянул жуткую улыбку, обнажая испачканные кровью нечеловеческие клыки. Его глаза полыхали от голода и азарта.       А музыка всё играла.       Но как?       Упырь, подобно выбежавшему из леса волку, нависал над уже, скорее всего, мертвым мужчиной, который больше не кричал. Серафим не мог играть! Но музыка продолжала струиться эхом между потоками морозных и влажных ветров.       Вдруг Сергей схватил Серафима за шкирку и затряс.       В Андрее вспыхнула надежда, давшая ему силы и волю двигаться. Он снова нацелился на упыря, в пасти которого болтался кусок человеческой плоти. Крепче сжимая её зубами, он явно улыбался и вздрагивал — смеялся!       — Не злись, Сашенька! Мяса хватит нам обоим! — вдруг воскликнул Серафим после того, как заглотил кусок плоти. Огоньки его красных глаз скользнули в сторону прижавшегося к основанию скульптуры Андрея.       Внутри Спиридонова всё похолодело. Он с трудом сглотнул, челюсть дрожала, тряслись руки и колени.       «Серафим считает Сергея Сашей? Своим братом?» — подумал Андрей, широко распахнув глаза и уставившись на Миллера.       Сергей тоже посмотрел на Андрея. Его глаза так же горели, как у Серафима, но в них был другой огонь, от которого у Андрея чуть сердце не остановилось — настолько сильный страх его одолел. На секунду он засомневался, что перед ним тот самый Сергей, которого он знает столько лет. Это существо убьёт его.       Вся жизнь пронеслась перед глазами.       Как он ходил в детский сад у дома, как жил со всей семьёй в пропахшей плесенью и затхлостью коммуналке, как осторожно ступал по половицами в неприветливом сумрачном коридоре между комнатами, чтобы добраться до общего санузла или кухни; как пошёл в районную школу, где его прозвали одуванчиком за почти что белые и пушистые волосы. Он даже вспомнил службу в армии, его далёкую часть в глухой неприветливой Восточной Сибири и сослуживцев.       В момент, когда перед глазами проносились годы в академии МВД и начало службы в милиции, Андрей очнулся от страшного звука.       Поняв, что едят не его, он снова посмотрел на труп.       Увиденное заставило его сердце провалиться в пятки и там же разбиться вдребезги. Перед глазами всё поплыло. Андрей не мог поверить в то, что видел, не был в состоянии признать то, что это не сон.       Сергей вместе с Серафимом, стоя на коленях, ел человеческую плоть.       Кусок за куском. Он делал это по-настоящему. Андрей хотел кричать, хотел позвать товарища, надеясь, что тот очнётся, но увидев то, с какой жадностью — ещё большей, чем у Серафима, — вгрызается в человечину, он понял, что Сергей не в себе.       Может и прививка не поможет.       Андрей не хотел признавать эту страшную, гнетущую вероятность.       Он мог потерять друга навсегда. А мог и сам распрощаться с жизнью одним из самых мучительных способов.       Держа пистолет в одной руке, он выстрелил. Пуля врезалась в беловолосого упыря. Его одежда и без того была темной и грязной, поэтому увидеть поступившую кровь не получалось. В груди Серафима появилось небольшое чёрное отверстие, на которое он раздражённо покосился.       — Тебе следовало убегать, — рычащим, как у твари из ада, процедил Серафим.       От его речи Андрею стало ещё страшнее, но он, несмотря на нахлынувшие чувство ужаса и тремор рук, не сбежал и выстрелил снова, целясь в голову. Но в этот раз промах.       — Теперь ты! — оскалился упырь, глаза его загорелись ещё ярче.       Два дьявольских огонька в ночи устремились к Андрею. Он стрелял, ещё и ещё, не слыша, как кричит. Он не понимал этого, но в горле першило. Секунды одновременно растянулись до невозможности и обратились самой вечностью.       Зубы клацнули прямо у носа.       Андрей замахнулся железным прутком, и тот звонко ударился о Серафима.       Но не это остановило кровожадную тварь.       Серафим отлетел в сторону, собирая каждую неровность тротуара из крупных гранитных плит заледенелой набережной.       Андрей отскочил от резко возникшего перед ним Сергея. Сейчас, или он умрёт. Он убрал пистолет за долю секунды и так же быстро вытащил из кармана заранее закачанную в шприц вакцину. Осталось только снять колпачок с иглы. Андрей не осознал, насколько быстро это всё сделал и, пока Миллер скалился и рычал на с трудом поднимающегося упыря, воткнул иглу ему в шею.       «Успел!»       Сергей взревел в гневе. Его лицо исказилось ещё сильнее. Звериный оскал мелькнул в опасной близости. Андрей в последний короткий миг закрылся арматурой, в которую впился Сергей.       Озверевший Миллер стиснул сталь с такой силой, что Андрей решил — зубы товарища треснут. Но этого не случилось — они как из стали.       Андрей почувствовал ледяную жёсткую плитку, об которую ударился спиной. Шапка защитила его голову, но затылок всё равно пронзила сильная боль, а перед глазами забегали мушки. Белые пятная мельтешили на том, что перед собой видел Спиридонов — на лице, которое едва ли могло принадлежать человеку. Дикие горящие глаза, синюшная кожа, испачканная кровью убитого мужчины, и два ряда клыков, которые, казалось, сейчас раскусят арматуру, как пассатижи медную проволоку.       Андрей кричал, звал его, выкрикивал имя и бил Сергея коленом в живот, держа перед собой арматуру.       Одна мысль промелькнула в голове Спиридонова: «Чудо, что схватил за плечи, а не за горло».       Но надежда таяла с каждой секундой всё быстрее, мышцы болели от перенапряжения — силы покидали тело. Окровавленное, перекошенное от животной злобы лицо того, кого едва ли можно было назвать Сергеем Миллером, с горящими глазами и хищным оскалом становилось все ближе и ближе. Андрей чувствовал металлический запах крови, доносившийся из пасти его друга, — как будто он оказался на рынке рядом с прилавком с парной говядиной.       — Очнись!!! Сергей!!! Очнись!!! — в истошный крик Андрей вложил все свои последние силы. Он понял: если сейчас Миллер не очнётся, то он умрёт.       Всё кончилось. Самое страшное позади. Они вместе, с огромным трудом сходили до телефонной будки и связались с милицией: оставлять Миллера без присмотра казалось как минимум неразумным, но теперь он казался совершенно нормальным. Разве что выглядел неважно. После Андрей подвёл Сергея к гранитным скамейкам у набережной и сел вместе с ним. Оставалось надеяться, что к прибытию наряда они не отморозят задницы.       Сергей положил голову Андрею на плечо и, казалось, отключился.       — Серый? Серёга? — Андрей немного дёрнул плечом. Сергей в ответ на это только недовольно хмыкнул. — Ну, спи, спи.       Андрей придерживал Сергея рукой, чтобы тот не свалился на землю: тело товарища совсем обмякло. Хотелось облегчённо вздохнуть, но не вышло. Взгляд устремился на труп, лежавший неподалёку. Чудовищная сцена каннибализма не выходила у Спиридонова из головы. Она раз за разом во всех деталях прокручивалась, словно его мозг — это видеомагнитофон, в которую вставили кассету с много раз подряд записанной сценой из самого страшного ужастика, что ему доводилось смотреть.       Эти дикие лица, эти звериные пасти и демонические глаза раз за разом являли себя Андрею, из-за чего у него снова закружилась голова.       Но он не скажет.       Никому.       Ни за что.       Даже Миллеру — это его сломает.       Он взглянул на Сергея. Его одолела глубокая тоска, вслед за которой на плечи рухнула тревога — свинцовая тяжесть не давала глубоко вдохнуть и хоть немного расслабиться.       Волнение продолжало стимулировать выработку адреналина. Сердце бешено колотилось, а каждый мускул был настолько напряжён, что приглушённая боль доходила до костей.       Андрей не без страха поглядывал на уснувшего Сергея. Его лицо как будто снова стало обычным, а теперь ещё и выглядело умиротворённым. Но Спиридонов всё равно видел перед глазами те клыки, покрасневшие от чужой крови; тот оскал, который мог стать последним, что ему довелось бы увидеть в своей жизни.       Его передёрнуло.       Вздох дался с трудом, от холода дрожала челюсть.       — Как ты это сделал?       Этот голос.       Андрей чуть не вскочил, но вовремя понял, что тогда бессознательный Сергей скатится по скамье и упадёт на твёрдую плитку. Он рефлекторно сильнее прижал к себе товарища.       — Ни с места! Я открою огонь!       Серафим заложил руки за спину и чуть наклонился вперёд. Он держал дистанцию в пару метров, но от этого было не легче. Упырь больше не выглядел как уродливая мумия или зомби: восстановился. Свободной рукой Андрей попытался достать пистолет. Процесс занял позорно много времени, а упырь с детским интересом наблюдал за потугами милиционера.       — Я бы мог тебя уже убить. Ты медлительный.       — Захлопнись! Стреляю я быстро. И метко. Уж поверь.       Серафим покачал головой. Его рот расползся в глумливой улыбке. Из-под синюшных губ показались кончики клыков — Андрей встрепенулся, но нацелиться сумел.       — Так как ты это сделал?       Андрей ничего не понимал. Серафима это не устраивало: ехидная ухмылка и азартной прищур сменились на пасмурное выражение лица и туго поджатые губы.       — Я не понимаю, о чём ты говоришь! — рявкнул Андрей.       — Он почти что стал таким же, как я. Почти! Почти! А ты это остановил. Что ты сделал? — требовательно спрашивал Серафим.       — А тебе-то какое дело? Меньше конкуренции!       Серафим только нахмурился и ничего не сказал.       Отвлечённый этим сомнительным разговором, Андрей не сразу заметил, как к трупу подобрался тот, кого ему не доводилось видеть воочию. Увидев Свиную башку, Спиридонов чуть не закричал, но воздух словно пробкой встал в горле, и Андрей смог только пискнуть как мышь.       То, что когда-то было Лесцовым, сидело на корточках и вырезало внутренние органы убитого мужчины огромным тесаком, а потом складывало в мешок: лёгкие, сердце, печень, тимус и что-то ещё. Андрей не стал вглядываться — становилось не по себе.       Голое выше пояса тело Лесцова покрывали трупные пятна, тёмные раны и уродливые, небрежные швы. Самый страшный шов опоясывал шею чёрным воспалённым ожерельем, он торчал из-под жёсткой серо-бурой шерсти, принадлежавшей отрубленной голове лесного кабана. Глаза убитой лесной свиньи давно побелели. Клыкастая пасть тоже была зачем-то зашита.       Но на этом убогая сцена не заканчивалась.       Объявился волк. Тот самый волк из зоопарка по кличке Буран, пропавший в начале года. Животное выглядело неважно. Андрей от этой мысли скорчился и отругал себя за такую глупость: конечно, ведь волк уже давно мёртв. В пасти животное держало скрипку, которую тут же забрал Серафим. Смычок упырь подобрал неподалёку с земли, совершенно не обращая внимание на то, что волк принялся доедать обгрызенную ногу убитого Серафимом мужчины.       Андрей уже не то, что бы боялся, но омерзение вызвало в нём приступ дрожи. Пугать начинало лишь осознание того, что эта картина становилась отчего-то привычной. Или просто не такой страшной, как то, что ему довелось увидеть ранее.       — Что вы делаете? Тебе мало было? — процедил Андрей. Собственная беспомощность злила его не меньше, чем надругательство над покойником.       — Тут могут найти его следы. Собака это сожрёт, — ответил Серафим, раскачиваясь с носков на пятки и разглядывая смычок. — А я не хочу, чтобы Сергия посадили. Мне будет скучно! И собаке надо есть... Собака, когда голодная, очень злится...       — Сергий? Ты называл его Саша.       Серафим с неподдельным удивлением округлил чуть косящие глаза. Андрей только сейчас заметил косоглазие у упыря: на фотографиях оно казалось более выраженным.       — Правда? Как же так...       — Саша — это твой брат. Причём тут он?       Серафим сменил маску ребяческого удивления на гримасу недовольства. Типичный подросток.       — Я не помню, чтобы такое говорил! А ты не говоришь мне, Андрий, как ты смог вернуть ему рассудок. Почему я тебе должен что-то говорить? — Серафим поводил смычком по скрипке, даже не поднимая инструмент — это породило уродливый мерзкий звук, резанувший по ушам Андрея, и он поморщился.       — На кой тебе это знать?!       Упырь оскалился и снова ничего не сказал. Но его глаза были красноречивее любых слов: в них горела ярость, она яркими искрами устремлялась к чёрным бездонным зрачкам — этот гнев действовал будто бы гипнотически, и Спиридонов каждой клеточкой тела ощутил что-то эфемерное, но проникающее глубоко внутрь, подобно вколотому внутривенно препарату. Желание подчиниться поселилось на затворках разума, но он крепко стиснул зубы, чтобы удержать язык за зубами.       — Я, может, тоже хочу быть нормальным, Андрий.       Сердце Андрея пропустило удар, от испуга он чуть не выстрелил туда, где секунду назад стоял упырь. Но его больше там не было — он исчез, стоило моргнуть.       Серафим оставил его и измученного, бессознательного Сергея наедине с зимними ветрами и растерзанным трупом в ожидании милиции. Вдалеке уже была слышна сирена и поблескивали мигалки. Андрей снова взглянул на ещё более изуродованный труп пострадавшего и подумал о том, как будет хорошо, если районное следствие ничего не найдёт. Не должно. Во всяком случае, Сергей не убивал этого мужика. Он его просто ел.       Желудок чуть было не подвёл своего владельца. Каннибализм — это статья и это аморально. Страшные образы снова возникли перед глазами, вызывая у Спиридонова приступы паники и тошноты. Он не знал, что делать, — безысходность рвала его на части огромными когтями. Но он знал, что Сергея, который сделал это всё по вине и воле Серафима с его дурацкой скрипкой, нужно защитить любой ценой.       И от него самого в том числе.