Сумрак над Невой

      Ноги заплетались, но он шёл. Его заносило то в одну сторону, то в другую. Но какое это имело значение? Он всё равно шёл. Едва ли понимая, едва ли осознавая. Дождь лил как из ведра. Узкая улочка между старыми жёлтыми домами была устлана лужами, на которые он не обращал никакого внимания. Стёртые старые ботинки промокли и хлюпали. Стопы живого человека уже бы заболели от трения и замёрзли от холодной воды, но ему было всё равно. Он продолжал идти, уже временами припадая плечом к мокрой холодной стене то одного, то другого дома.       Из железных труб шумно стекала вода, копившаяся на крышах, ещё более шумно проезжали машины. Одна за другой, то в одну сторону, то в другую. Колёса рассекали глубокие лужи на асфальте, поднимая брызги вверх, создавая ещё больше шума.       Он морщился, оборачиваясь на источники звука, но всё плыло. Огни фар, огни города. А он, точно белая крыса в грязном сером плаще, забрался в тёмный переулок, ощетинившись и скрывшись в тени, сверкая из неё своими красными глазами.       На губах стыла чужая кровь, которую ещё не смыли струйки воды, стекавшие от макушки к лицу, и он жадно слизнул её, тут же ощутив приятный сладковато-солёный вкус на холодном, до этого будто онемевшем и потерявшем всякую чувствительность языке.       Кровь. Столь малая капля, но он ощутил от неё тепло, разошедшееся к кончикам пальцев. Разум откликнулся. Но хотелось ещё.       Ещё.       Ещё.       Ещё.       Голод. Голод. Голод.       На уме был только голод. От него не сводило желудок, не начинало тошнить — ничего, что было бы ему знакомо из его прошлой жизни, воспоминания о которой притуплял этот самый голод, но именно сейчас он вспомнил, как у него сосало желудок, когда он долго сидел у себя в комнате, не выходя отобедать.       У него была комната. Точно. Чуть не забыл! Он укусил себя за руку. Острые, точно звериные, клыки легко вошли в бледно-серую кожу. По ладони и её тыльной стороне побежала тёмная кровь — гораздо темнее, чем у живых, — она также попала и в рот, на язык.       Сплюнул — что за дрянь! Не то! Не то!       Нужна была живая кровь. Тёплая. Вкусная. Дарящая просветление.       Он снова гас.       Кто. Зачем.       Оставался голод.       Город был полон запахов. Из каждого окна сквозь ароматы сырого асфальта, мокрых стен и гниющих помоев до его носа добирались запахи плоти, крови и душ. Наполненное душой мясо — оно манило, оно сводило с ума. Он бы бросился в любое из окон — он мог бы достать до любого, мог бы выбить стекло, забраться как домушник внутрь и разорвать любого, кто ему попадётся. Но он не мог войти. Ни через дверь, ни через окно.       Разорвать. Загрызть.       Кровь. Мясо. Кости.       Сожрать всё.       Он готов был выть и рычать от голода. Хотелось заплакать. Выплакать всю боль и весь голод. Но получалось только рычать, как безмозглое злое животное.       Подкрасться, напасть, сожрать — тело вторило это, диктовало свои правила. Выпить всю кровь и сожрать всё мясо и внутренности.       Он устало переставлял ногами, скатился по стенке вниз и сел. Кажется, прямо в лужу, но ему было глубоко плевать.       Шум. Шум. Много шума. Он совсем близко к дороге. Дождь хлестал его своими крупными ледяными каплями, по холодной коже струилась вода, пряди почти что белых волос прилипли к скулам и впавшим щекам.       Кто-то крутился рядом с ним. Не до конца закрытыми глазами, сквозь ресницы, он видел, что это два парня. На их плоских бесформенных лицах нечёткими контурами проступали глупые ухмылки, а глаза больше напоминали по два чёрных пятна на серо-бежевых кляксах. Они шарили по нему, трогали его холодное тело и говорили:       — Да он сдох! Обдолбался и сдох! Сдох, бля, пошли отсюда…       — Да сдох и сдох! Не мы же убили!       — Нихера у него нет!       — Сука! Он живой!       Они оба отшатнулись, их размытые гримасы выражали вполне себе читаемый его без конца дрожащими глазами испуг. Губы без воли хозяина обнажили оскал, из-за которого на лицах парней взыграл чёткий и яркий ужас.       Рот мгновенно наполнился горячей солёно-сладкой кровью. Терпения не было, и он стал выгрызать кусок за куском, заглатывая не жуя. Сочные, кровавые, тёплые куски мяса. Снова и снова. Он грыз уже кости, как дворовой пёс, загнавший драную кошку и сожравший её с большой голодухи.       Серафим, ешь аккуратнее!       Жуй тщательнее! Испортишь желудок!       Не ешь руками! Где же твои манеры, Симочка?       Набросился, как голодный волк!       В голове зазвенело.       Точно, его ведь так зовут. Он чуть не забыл!       В испуге Серафим вскрикнул, выронив изгрызенную, обглоданную белую бедренную кость на землю. Она звонко стукнулась об стёртый мокрый тротуар, а потом откатилась к рябящей от капель дождя чёрной луже.       Он, не моргая поглядел сначала на кость, а потом на свои застывшие перед лицом руки, испачканные алой кровью. Её следы немного подмывал нескончаемый, только усиливавшийся дождь.       Серафим всё понял: он убил одного из них. Убил и сожрал. Не съел. Он не мог назвать акт этого звериного пиршеством культурным словом «съесть». Его зубы нервно стучали друг об друга. Глянув в сторону, он понял, что убил обоих.       Он убил их. И сожрал. Как и всех до этого.       Ему не было страшно. Он почти что привык.       Но он услышал её.       Неужели, она видела?       Маменька.       Серафим тревожно взглянул на небо, чёрный от туч огрызок которого виднелся над его головой. Холодные капли дождя сильнее забили по лицу и по глазам, но он не чувствовал боли.       Маменька. Неужели, она видит его преступления? Неужели, она видит, каким он стал?       Серафим, держась за стену и пошатываясь, встал на ноги. Его всего колотило. Нутро разрывало и рвало изнутри. Голова раскалывалась от болезненных догадок. Он схватился за волосы и заскулил, упав на колени.       Она видела.       Видела всё.       Она видела, как он убивал. Видела, как он сжирал людей.       Всё видела.       Маменька. Она будет ненавидеть его. Она проклянёт его с неба.       А что если он уже проклят?       Что если она уже прокляла его тогда? Но за что? За что?       Он кричал. Кричал в небо. Кричал в ладони. Выл, как волк на луну, которой даже не мог увидеть за тучами, пока кровь с трупов утекала по ручейкам в канализацию вместе с дождевой водой.       Серафим взглянул на два трупа, лежавшие на земле. Один практически полностью обглоданный до костей, с вырванными сердцем и лёгкими, которые Серафим точно съел. Кишки вывалились наружу и уродливой серо-красной кучей, напоминавшей гигантских червей, раскинулись на земле. Уже остывшие. Где-то в этом ворохе потрохов затерялись селезёнка, мочевой пузырь, почки и всё остальное, что он есть не стал.       Второй труп целый, но покусанный. Серафим увидел рваные кровавые следы от собственных зубов на руках и ногах остывающего парня. Сложно было понять или вспомнить, умер ли тот от потери крови или же от заразы в ране.       Серафим давно усвоил, что если он кого-то просто укусит, то тот в итоге неминуемо умрёт. Умрёт в муках и судорогах, как покусанный бешеной собакой, не имея ни единого шанса на спасение.       Но почему он жив?       Сергий.       Он выжил. Он живее всех живых.       Ходит с ним по одной земле, вдыхает воздух, ест обычную пищу и пьёт свежую воду. Но это точно он. Серафим запомнил его. Запомнил его необычный запах и, самое главное, — необыкновенный вкус крови. Ни с чем не сравнимый. Ни на что не похожий. Вспоминая её вкус, Серафим начинал ощущать приступ дрожи. Он застучал зубами и снова прикусил руку, высасывая собственную кровь. Не то.       Рассвирепевший, он бросился на второй труп, разорвал на нём одежду и вгрызся в него со всей яростью и остервенелостью, вырывая кусок за куском, глотая один за другим практически не жуя, подобно измученной нестерпимым голодом псиной. Всё его лицо окрасилось в багряный цвет. Кровь ещё тёплыми струйками стекала вниз и впитывалась в его одежду.       Но вкус этого мяса не шёл ни в какое сравнение с кровью Сергия.       Но почему. Почему он выжил. Вопрос этот мучал Серафима не меньше голода, разрывал изнутри не меньше той чёрной дыры, что будто бы была у него теперь вместо желудка.       Он принюхался.       Нужно было убираться отсюда.       После хорошей трапезы ему теперь всегда хотелось найти глубокую яму, желательно на кладбище, ведь там тихо, чтобы хорошенько отдохнуть и сделать записи в дневник. На сытую голову мыслей в голову приходило много. Образов вспоминалось больше. Теперь перед глазами возникал не только образ этого странного Сергия. Было что-то ещё, что-то ещё довольно приятное, напоминавшее языки пламени в камине, у которого он часто грелся зимой, закутавшись в одеяло.       У него был камин. Он чуть не забыл!       Он изо всех сил старался вспомнить, но нужно было ещё больше свежей плоти.       И яма. Необходима.       Больше плоти Серафим желал только свалиться в свежую могильную яму и пролежать в ней до первых лучей солнца, а там уже и тёмный подвал сгодится.