Shadows Of The Possessed

My dear, my dear, no you don’t have to cry

That ain’t a pretty legacy to leave behind

Stop and smell the roses while you’ve got the time

Pretty soon you’ll be pushing up daisies where the sun don’t shine

Black Gryph0n, Daisies

      Тело лежало, распростёртое, посреди кабинета. Было два часа ночи.       Мужчина резко открыл глаза. Поднял руки. Наконец сфокусировав взгляд на них, опустил обратно. Поддерживая тело, медленно привстал. Свеча догорала, но было достаточно светло, чтобы видеть.       Мужчина повернул голову к зеркалу. Что... Да, да, получилось! Он провёл руками по собственному лицу. Это он.       На него смотрели два оранжевых глаза в обрамлении светлых волос. В отражение смотрел теперь вовсе никакой не Ставрогин, а самый настоящий Пётр Верховенский. По его лицу поползла полусумасшедшая улыбка. Великолепно...       Пётр резко встал, полный жажды действия, но тут же свалился обратно. Тело до сих пор было ватное. Встав во второй раз, уже осторожно, он направился к шкафу чуть покачивающейся походкой, довольно напевая и посмеиваясь. Раскрыв дверцы и зарывшись в Ставрогинские вещи, раскидывая их по всей комнате, он пытался найти свою одежду. Те шмотки, что были на нём, висели мешком и были слишком большими для низкого Пьера. Не то, тоже не то...       А, вот оно! Наконец, клетчатый костюм-тройка, обувь и галстук нашлись. Остальное можно оставить то же. Пётр, сняв Ставрогинскую одежду, нарядился в своё.       Уставившись в зеркало, начал поправлять галстук. Хм-м... Нет. Неидеально. Наконец расправившись с неугомонной деталью одежды, Пётр взял со стола расчёску и стал приводить в порядок волосы. Они должны лежать аккура-атно...       Обернувшись к стене, на которой преспокойно лежала его собственная, обыкновенная, ничего не выражающая тень, он, чуть с издёвкой, спросил: — И как Вам, Николя? Симпатичненько? Нравится? Но тень ничего не ответила, оставшись в том же положении, что и была. Это была положительно самая обыкновенная тень. Верховенский лишь хитро улыбнулся ей и продолжил разглядывать себя в зеркало и поправлять мельчайшие детали.       Удостоверившись в собственной неотразимости и ещё несколько минут покрутившись у зеркала, Пьер, наконец, решил показать свету свою наивеликолепнейшую персону. Но, как на зло, когда он вставил ключ в замочную скважину, тот в ней попросту застрял.       Пётр несколько раз подёргал за ручку, в ярости делая это сильнее и сильнее. Выругавшись, он пнул дверь ногой, но это не дало никакого результата, кроме того, что великий укротитель дверей с позорным визгом запрыгал от боли на одной ноге, придерживая вторую. Раздался чуть приглушённый сдерживаемый смех. — И вовсе не смешно! Мне больно, а Вы тут смеётесь! — Укоризненно крикнул Пьер.       Дверь не хотела отпираться. — А-а, так это же не тот ключ...

***

      Пётр, наконец расправившись с дверью, стал спускаться по лестнице, светя себе уже вконец оплывшими остатками некогда целой свечи. Вокруг него уже не вихрились тени, а одна-единственная, его собственная, преспокойно плыла с ним в одном темпе.       Несмотря на случившийся конфликт с дверью, Верховенский шёл с абсолютно победоносным видом. Она же в конце концов поддалась!!! Хоть и потребовались... Особые меры. На этой мысли революционер поморщился.       Когда Пьер зашёл в зал, праздник ещё продолжался. Танцы, конечно, уже кончились, но все и не думали расходиться. Разве это время — два часа ночи?! Да можно же хоть когда-нибудь побыть на балу до утра!       Новоприбывший, учтиво здороваясь со всеми знакомыми и иногда даже перекидываясь с кем-нибудь парочкой приятных слов, сразу же бодро зашагал к кружку господ революционеров. Они сидели в соседней комнате за столом и играли в карты, весело болтая и строя планы между собой. Лямшин как раз выигрывал, злорадно ухмыляясь и косясь на Виргинского, который при должной смекалке мог составить ему достойную конкуренцию.       Здесь были почти все члены пятёрки, за исключением Шигалёва, он просто не пришёл на праздник: Виргинский, Лямшин, Липутин, Толкаченко, и, конечно, пришёл Эркель. Куда же без него?       Верховенский подошёл к революционерам, тут же напряжённо затихшим и обратившим на него внимание. — Здра-авствуйте, господа революционеры. — Протянул он в обычной для его речи манере. — Конечно вы понимаете, что я пришёл не в карты играть тут с вами... Вы же помните ту комнату? Прямо по коридору, затем налево... Единственный, кто был обрадован приходу Верховенского, Эркель тут же отрапортовал: — Конечно, я всё помню! Даже если кто потеряется, проведу! — Прекрасно, Эркель, прекрасно! Вот, значит, вы всех и поведёте! — Улыбнулся Верховенский. — Да, да, конечно! — заверил юноша.       Члены кружка начали подниматься с кресел, уже не в таком воодушевлённом настроении, как ранее. — Ждите меня там. Буду где-то через полчаса.

***

      Пьер вышел от революционеров и направился в зал через узкий коридор. Войдя в основное помещение, он заметил неподалёку Юлию Михайловну фон Лембке, губернаторшу. С ней у Верховенского были достаточно хорошие отношения, и он направился именно к Юлии Михайловне.       Подойдя к ней и поздоровавшись, он начал небольшой приятный разговор, но вскоре перешёл на интересующую его тему: — А не видели ли вы где-нибудь здесь Шатова? Может он не пришёл? Здоров ли? Не видно его что-то... — А, Шатов, Шатов... — Вспоминала фон Лембке. — Где-то его видела. Ах, да вот же он, вместе со своим извечным Кирилловым! Как прикованные друг к другу ходят, право... А вот такие дела...       Но, как ни странно, Верховенский не захотел выслушать монолог о чересчур крепкой дружбе Шатова с Кирилловым. Да не то, что не захотел выслушать — он уже ускользнул в сторону этого вышеупомянутого Шатова. Никогда, нет, ни-ко-гда Юлия Михайловна не видела подобного неуважения от этого прелестного молодого человека. Странные дела... Но ей ничего другого не оставалось, как недовольно хмыкнуть и прищёлкнуть веером.       Пётр, наконец, добрался до Шатова. Он вместе с Кирилловым болтал о так любимых его другом мостах в стороне, сидя на креслах, улыбаясь и ни о чём не заботясь. Но беззаботность его вмиг рассеялась, стоило только Верховенскому подойти к ним. Тот начал: — Ах, ну что за проклятье! — В притворной досаде разводил он руками. — К кому не подойду, все как ежи ощетиниваются, а я только поболтать... Повеселиться... — Что тебе нужно на этот раз, Верховенский?! — Вскричал, встав и перебив его, Шатов. — Да вовсе ничего! Клянусь, ничего! Выпить вместе... — поднял, «сдаваясь», руки Пётр, и чуть отойдя. — Только вот с вами поболтать! — Знаем мы, как вы «поболтать»! С вами держи ухо востро! — Пойдёмте, Шатов, пойдёмте выпьем, что же вы тут сидите? Надо жизни радоваться, праздновать, а вы... — Так выпить? — Конечно, только за этим! — Ладно уж, на этот раз, чёрт вас дери... Кириллов, останься здесь! Не хочу тебя впутывать... Останься, от этого Верховенского чего угодно можно ожидать. — Ну да и ладненько! И правда ведь, останьтесь! — Поддакнул Верховенский.       Бедному Кириллову не оставалось ничего другого, как бросить грустное «Счастливо» Шатову и остаться сидеть на том же кресле, смотря на уходящих. Вдруг его сердце будто сжали, и вогнали в него какую-то тупую иглу. Душа ухнула в какие-то тартарары. По непонятной причине стало жутко холодно, Алексею на миг показалось, что он не сдержится и вскрикнет от боли. Ужасно хотелось остановить Ивана, запретить ему идти куда бы то ни было с Верховенским. Оставить Шатова себе.       Но вскоре иглу вытащили обратно, стало легче дышать. Но холод никуда не делся. Предчувствие колотило изнутри.

***

      После нескольких рюмок Шатова уже достаточно разморило, и он стал относиться к ситуации и к Верховенскому вообще как-то более благодушно. Ну пошли они выпить, ну и что? Ничего же тут нет сверхъестественного... — Что ж, Верховенский, ты предпочитаешь: водку... Или шампанское? — уже не так внятно проговорил Шатов. — Шампанское, конечно шампанское... — Верховенский, кажется, к спиртному даже и не притронулся. — Не думаете ли вы, дорогой друг, что жизнью надо наслаждаться? Ценить каждый день, проживать его как праздник... Ведь любой день может стать последним. Не правда ли? — Да, да, сегодня как раз праздник... Не напомнишь ли, какой? — Ах, день рожденья. Это не имеет значения. Стоит лучше улыбаться, видите, как я? — Пётр широко улыбнулся, показав ряд белых зубов. — Или вот: смотрите, вон в вазе стоит одинокая роза, да... А аромат у неё... Но представьте: такие, точно такие будут когда-нибудь расти и на вашей могиле... Или, быть может, ромашки... Или же маргаритки... — Да что же ты всё про ромашки да про маргаритки? — А вот про то, дорогой мой друг, что знаю я, вы совершенно не хотите продолжать знакомство с нами, революционерами. Конечно, это очень и очень грустно, — Пётр состроил страдальческую мину, — но вы здесь совершенно свободны решать, как вам вздумается. Я тут совершенно не властен. Но... Вам придётся для этого сделать одну вещь.       Что-то тут не чисто... — Подумал Шатов, чуть протрезвев. — А что именно вы предлагаете мне сде... — Ах, да ничего особенного! Просто подписать документик, да и все дела! Одна расписочка, и вы совершенно свободны! — Защебетал Верховенский, цепляясь пальцами в перчатке за шатовское плечо. — Пойдёмте, ну пой-дём-те же! — А, да была ни была... — Теперь уж Шатов решился. Раз уж есть возможность — почему бы её не использовать?

***

      Они вдвоём шли по тёмному коридору. Верховенский взял свечку, и теперь всё подрагивало в её обманчивом пламени. На тёмных стенах отражались, дрожжа, силуэты ужасных монстров, их рога, зубы со свешивающимися нитками слюны. Слышались их шепотки и хохот. Да нет же, это всего лишь фикция, видение. Эдакий каприз человеческого мозга. Всего-навсего.       Шатов шёл следом за Верховенским, думая об этом. Ничего, ничего, одна роспись и ты свободен... Можно пережить и темноту, и жуткий коридор...       Так прошла вечность. Нет, вовсе не вечность, а всего пара минут. Но по-настоящему всё-таки вечность. Ведь так показалось Шатову, а человек,как известно, мера всех вещей. Но, вне зависимости от того, сколько времени накапало с той секунды, когда они вышли из ярко освещённого зала и направились в бесконечную тьму, наши герои наконец достигли своей конечной цели — небольшой, жутко запылённой, абсолютно неосвещённой комнатки со скрипевшей дверью, посреди которой одиноко стоял стол. Верховенский поставил чуть оплывшую свечу в подсвечник, и посмотрел на Шатова.       Казалось, будто это не свеча освещает глаза революционера, окрашивая в оранжевый, но они светились сами по себе, совершенно непонятным образом, сияя оранжевым светом, даже её заглушая. Пётр произнёс, подавая листок, содержание которого в такой темноте было совершено невозможно разобрать: — Вот здесь распишитесь. Да-да, именно здесь. Вот перо и чернильница, всё к вашим услугам.       В голове Ивана появлялся какой-то гул, постепенно нарастая и уничтожая все мысли, наполняя разум одним пустым безумием. И Шатов, движимый каким-то наваждением, будто совершенно потерявший разум, с остервенением вымочил перо в чернильнице, и, немилосердно закапывая чёрнотой бумагу, черкнул росписью в указанном месте. — И поаккуратнее можно было, друг мой... Наслаждайтесь. У нас не так много времени, чтобы ждать. Так улыбнитесь!       Гул в сознании Шатова рос, усиливался, и через несколько мгновений захватил всё его существо. Верховенский улыбнулся. Раздалось короткое дуновение, и мир исчез во тьме.

***

      Шатов распахнул глаза так широко, как только можно было. Но тьма не дала ему ни проблеска осознания, что творится. Через секунду он почувствовал, как множество рук, растущих из почти ощущаемой тьмы, сжало его тело. Он не мог шелохнуться, будто попал в кошмар. Ах, да это, наверное, и есть кошмар! Что же тогда так беспокоиться?       Руки повлекли его куда-то назад, припечатав с ударом к стене и сжав ещё сильнее, не давая надежды на движение. Он висел на них, как тряпичная кукла, забытая и брошенная ребёнком где-то в закоулках сознания.       Ещё через миг во тьме вспыхнуло множество огоньков. Так и выглядят глаза монстров из кошмаров? Да разве это так страшно? Но всё равно сзади, за чётко сформированным мыслительным процессом, пока медленно, но верно ширилось наводнение паники. А вдруг всё же не сон? Глупо...       Огоньки горели оранжевым, стоя на одном месте и не сдвигаясь. А, да это же глаза тех, чьи руки сдерживали Шатова! Понятно... Два огонька вспыхнули отдельно от других, чуть в отдалении, и начали приближаться. Послышался шелест, будто у говорящего во рту не язык, а змея: — Так что же, отпустить тебя? Или нет...       Огоньки сузились и приблизились почти вплотную. Почувствовалось ледяное прикосновение пальцев в перчатке к подбородку. — Нет, конечно! Ты же будешь так рад ещё раз послужить революции... — Огоньки отдалились, вспыхнул ещё и ряд острых треугольных зубов. — Так улыбнись! Ты служишь идее...       Вот же безумец... — Подумалось Шатову. Действительно помешанный.       Послышался шорох, как будто кто-то доставал из кармана нечто металлическое. Шатов закрыл глаза. Когда же можно будет проснуться... Как надоел этот кошмар.       Выстрел. В черепе Шатова, прямо по центру лба, зияет чёрная дыра. Вокруг, на белой стене, чёрно-красный адский нимб брызгов крови.       По бесконечным граням закоулков тьмы переливами миллиардного эха раздаётся высокий, совершенно безумный хохот.

***

      В кабинет зашёл Верховенский, на руке которого болтался сложенный пиджак. Он, напевая, точно так же, как и до этого поставил свечку в подсвечник и открыл шкаф, положив на самое дно своё клетчатое одеяние. Достал из тайного ящичка оранжевое зелье, присмотрелся, чуть взболтал. — Не испортилось ли? Когда же приехала эта партия от Джекила... – Верховенский тут же развернулся к своей тени. — Ну что, Николя, как вам? Хорошо сделал дельце? Ответом было молчание. — Ну не хотите отвечать, как хотите. Я пью зелье. Пётр откупорил склянку и выпил содержимое.       На этот раз превращение произошло довольно быстро и безболезненно. Уже через четверть часа с ковра поднимался Ставрогин. Он тяжело сел в кресло и, положив голову на руки, замер. В зеркале его уже поджидал Пьер. Приложив ладони к стеклу, он затараторил: — Ставрогин! Как впечатления? Приятно, конечно, знаю, приятно убить моими руками! Но скажите же, приятно? И всё же, как мне обойтись без вашей похвалы? Вы же та-ак мне дороги! — Верховенский, заливаясь приторно-сладкой тирадой, выплыл из зеркала и, обвившись вокруг Ставрогина сзади, начал фантомно гладить его по волосам. — Вы буквально моя лучшая половина! Хахах, я, конечно, всего-то маленький бесёнок, но ведь безраздельно ваш! И только...       Ставрогин поднялся и поглядел с чуть ироничной улыбкой Верховенскому прямо в глаза, да так близко, что тот от резкости даже чуть отшатнулся. — Изволите подхалимничать, Pierre? Со мной такое не пройдёт, вы же знаете... И всё же, советую, по вашему выражению, ценить каждую минуту, проживать её как праздник... Ведь следующей может и не быть... Ставрогин поднялся с кресла и даже, кажется, подмигнул Верховенскому. Мужчина подошёл к шкафу и начал рыться в содержимом. — Что вы... Что вы делаете?! — Напряжённо вскричал Верховенский. — Ах, да ничего особенного... Вы же помните, мой милый Пьер, что вы — моя негативная часть? И что, в любом случае, если на что-то способны вы, то я уж точно на это способен? — Ставрогин поднялся с тем самым револьвером Верховенского, который так недавно оборвал шатовскую жизнь. — Хороший... Маленький, но действенный... — Что вы мне сделаете? Я всего лишь фикция, как вы недавно говорили, вы не можете мне навредить без само... — Пётр осёкся. — Вы же не не будете себя... — Вы так думаете? Сами говорили, я на всё способен! Что же вы меня так недооцениваете? — Хохотнул Ставрогин. — Вы же боитесь... — Чего же мне бояться? Я, конечно, вовсе не герой, и делаю это не для того, чтобы избавить мир от вас, мой дорогой, — Ставрогин приложил револьвер к виску. — Мне просто чуть наскучило ваше бесконечное общество. Верховенский пытался забрать револьвер, кричал что-то о революции, но всё это было лишь фантомом, фикцией...       Ставрогин развернулся к Верховенскому и протянул: — Прощайте, мой дорогой, любимый Пьер! Не представляете, как я мечтаю увидеть вас снова, но, к моему сожалению, этому не суждено случиться!       Николай лучезарно улбнулся и нажал на спусковой крючок.       На стене брызги крови легли рогами.