Благословение демона

      Кёджуро резко распахивает глаза от удушающих миазмов, клинок легко покидает ножны и охотник делает несколько взмахов, развевая дым. Аказа, который вторую ночь спит под боком охотника, вскакивает следом. И после этого театр сотрясает крик. Юноша тут же выбивает седзи, стремясь на звук и сам замирает, ощущая на плечах неподъёмный груз.       К сцене театра прибит человек в позе звезды, кровь с его разрезанного горла полностью залила деревянный пол, а в пустом взгляде замер предсмертный ужас. Кёджуро старается глубоко дышать, сохранять самообладание, но в мертвеце он узнает того, с кем ещё вчера пил, слушая байки театра и рассуждения о том, сколь высокого о себе мнения люди сцены.       — Ренгоку-сама, что же это такое… — Сато-сан склоняется над трупом, его сотрясают всхлипы и молодой мужчина рукавами закрывает себе рот. — Вы же здесь, мы же надеемся на вашу защиту, Ренгоку-сама, вы же божество, что спасет нас, верно?       Кёджуро набирает в грудь воздуха, чтобы ответить: нет! Он никакой не бог, он простой человек, который не смог выполнить свой долг защитника.       — Сато-сан, позовите несколько крепких мужчин. Нужно убрать тело и отмыть сцену. У покойного были родственники? Нужно сообщить. — Аказа появляется рядом, будто только вышел из тени Кёджуро и смог увести внимание на себя. Как обычно. Видя, что от юноши никакой реакции не дождаться, призрак прикрикивает. — Быстрее же! Шевелитесь!       Когда билитёр скрывается, Кёджуро приходит в себя. Охотник тут же приседает над трупом, касается точки пульса и пытается уловить остатки демонической энергии. Но её нет. Даже в воздухе нет намека, а несожжённые талисманы лишь подтверждают то, что Ренгоку даже боялся предположить. Убийца — человек. Как же так?       — Аказа. — Голос охотника хриплый и тихий. Юноша с трудом касается век покойника, закрывая их. Призрак приседает рядом, его губы растянуты в легкой улыбке и весь его полуобнажённый вид ото сна выглядит неправильно, будто он наслаждается происходящим.       — Да?       — Я не знаю насчёт остальных жертв, но этого человека убил человек. — Слова даются тяжело, вина давит ещё сильнее.       — Отлично, бог мой. — Голос Аказы сладкий, как мед. — И ты готов защищать это место, даже зная, что один из них — убийца?       Кёджуро с трудом давит желание ударить призрака. Его ехидство порочит смерть несчастного, но кулак сжимается лишь ради того, чтобы встретиться ударом с собственным бедром. Это его вина! Он должен был быть готов к худшему. Охотник подымается и обходит место преступления. Ответ остается неозвученным, но очевидным, потому что в зал вбегают Сато-сан и несколько мужчин, таких же растрёпанных от сна, как и Кёджуро с Аказой. Почему-то идеальный вид билетёра на их фоне кажется подозрительным.       — Ренгоку-сама, как же быть, директора ещё нет, что же делать? Что же делать? — Сато-сан чуть ли не падает в руки охотника, всё ещё плача.       — Нужно связаться с родными, убрать тело, позвать людей дайме.       — Нет! — Мужчина вздрагивает, отшатываясь. — Нельзя, господин! Стоит тут заявиться власть имущим и пойдут слухи, а у нас же представления! У нас же господа скоро придут, нельзя, Ренгоку-сама, никак нельзя.       — Человека убили, Сато-сан, а вы говорите, что театр должен продолжать развлекать людей?! — Это безумие, а не театр!       — Господин, жизнь театра зависит от его посетителей и покровителей. А жизнь этого несчастного не стоит закрытия. Его жизнь не стоит жизни рабочих, которые потеряют работу. — Кёджуро вздрогнул от такой решимости и твёрдости ответа от слабого билетёра. Захотелось хорошенько встряхнуть мужчину, чтобы тот понял, что говорит.       — Сато-сан, мы понимаем вас. Театр не может прекратить работу из-за неприятного инцидента, — Аказа мягко касается руки Ренгоку, будто пытается успокоить его. Вот только пламя возмущения охотника разгорается лишь сильнее. Неужели он один понимает, что происходящее не является чем-то нормальным?       — Сато-сама, нам нужна ваша помощь! — Один из мужчин зовет билетёра, чтобы разобраться с трупом и пару охотника и призрака оставляют наедине.       — Аказа! — Кёджуро чуть ли не превращается в бурю, что сравняет здание театра с землей.       — Я знаю, что ты осуждаешь их. — Призрак мягко касается груди юноши, пытаясь сдержать того от необдуманных поступков. — Но это их жизнь, Кёджуро. Ты уйдешь, а им тут продолжать работать.       — Но это же безумие!       — И ты абсолютно прав, бог мой. — Призрак легко поправляет штаны-хакама в которых охотник всегда спит, будто готов к нападению в любую секунду. — Но и они правы. Не гневайся, Кёджуро, не на людей. — Пальцы призрака осторожно зарываются в золотые локоны, распутывая их после сна. Их взгляды встречаются и Кёджуро тяжело вздыхает, отступая от призрака.       — Нужно найти Като-сана. — Кажется, охотник принимает правила игры этого места.       — Конечно. — Аказа легко кивает и мягко улыбается.       — Сато-сан, я проведу обряд очищения души. И поговорю с родственниками, если нужно будет. — Кёджуро подходит к билитёру, который всё ещё дрожит, смотря на завёрнутое в простыни тело.       — Понимаете, Ренгоку-сама, у него не было семьи как таковой. Он часто выпивал, жена выгнала его из дома, детей он не имел. Театр был его жизнью. Но за ритуалы мы вас слёзно благодарим, господин. Ваша любовь к людям — величайший дар, Ренгоку-сама.       Охотник лишь кивает, еле сдерживая возмущение. Он пытается понять работников, поэтому гасит бурлящий гнев. Скандалом ничего не решить, крики ничего не исправят, демон лишь поглубже затаится, а его попросят покинуть театр. Возвращаясь в комнату, Кёджуро обретает подобие спокойствия, его дыхание выравнивается. Юноша берёт необходимые вещи для ритуала. В голове всё ещё витает тяжелое осознание, что убийцей оказался не демон, а человек.       — Воистину, твоя милость — величайший дар этому миру, Кёджуро. — Голос Аказы елейный, чарующий, от такого тона волосы на затылке неприятно подымаются. Ренгоку и забыл, что его спутник — призрак, мертвец, что в прошлом свершил похожее деяние.       — Прекрати. — Жёсткий тон стирает ехидную улыбку и Аказа становится тем, кого Кёджуро знает — готовым помогать охотнику с любой просьбой.       — Ты всё ещё хочешь, чтобы они поставили старую пьесу?       — Не хочу, но эта тварь прячется слишком глубоко, у неё в пособниках человек. Вот только я не могу найти связь между этой Мико и любым нынешним сотрудником. Нужно поговорить с Като-саном, но я не хочу оставлять театр. А времени всё меньше, я должен столько успеть. Я…       Кёджуро вздрагивает, когда со спины на плечи ложатся холодные руки Аказы. Призрак даже укладывает свою голову на плечо, смотря в глаза.       — У тебя есть всё время мира. Проведи обряд, найти Като-сана, узнай о Мике и очисти её дух. Я буду всё время в театре.       — Аказа, он сильнее тебя.       — Ну, я же как-то умудрился так долго просуществовать. Не волнуйся за меня, бог мой. Ты нужен им. — Призрак улыбается и мягко заправляет одну из светлых прядей.       Почему-то от того, как Аказа верит в него, охотнику становится легче. Юноша кивает и отстраняется. Когда Ренгоку возвращается к месту обнаружения тела, там уже убирают несколько женщин, еле сдерживая слезы. При виде Кёджуро, они лишь шмыгают носами и ещё более усиленно начинают тереть щётками пол. Поразительно, как быстро и легко театр скрывает произошедшее. Что ещё безвозвратно тонет в этих стенах, скрываясь за считанные минуты?       — Ренгоку-сама, сюда… — Сато-сан появляется будто из тени.       Молодой мужчина выглядит измученным, под глазами залегли тени, охотник отмечает это, но списывает на всеобщее напряжение. Билитёр отводит его в небольшую комнатку, где посреди на полу лежит тело, укутанное в белоснежные простыни. Ренгоку прикрывает глаза и начинает готовиться к отпеванию покойника и когда всё готово, осторожно снимает простынь, обнажая лицо. И хоть мертвец ещё вчера пил с ним, Кёджуро вспоминает детали того вечера.       — Вы говорили слишком много вчера. — И не только о том, как в театре сложно, но и прошлых работниках, особенно когда Ренгоку начал расспрашивать о Като-сане. И говорил о них он не в хорошем ключе.       «Да и поделом! Что Като-сану, что девке его!»       — Это была месть. — И от осознания этого свечи в комнате резко вздрогнули, будто само пламя подтвердило догадку. Весь оставшийся ритуал охотник думал о том, кто же является родственником, кто мог услышать их разговор. Или же это сам призрак так отомстил за злые слова? Мелочно, вполне в духе демонов.       — Вселенная дарует процветание и изобилие тому, кто принимает их всем своим сердцем.       Воздух наполнен очищающим ароматом благовоний, даже атмосфера не кажется столь тяжелой. Кёджуро надеется, что этот ритуал мог бы успокоить немного и демона театра. Когда охотник покидает комнату, он находит Аказу рядом с дверью, на полу.       — Закончил?       — Да. Долго меня не было?       — Солнце уже высоко. Его душа явно спокойно ушла в мир иной, особенно после столь длинной церемонии. Моя бы точно так сделала. — Призрак пожимает плечами и с помощью Кёджуро подымается. — Ты на кладбище?       — Да. Попытаюсь найти Като-сана и нужно будет очистить могилу Мики, это ослабит её дух.       — Хорошо. Я тогда начну подготавливать всё к представлению.       Пара ненадолго замолчала.       — Кёджуро? — Аказа склонил голову набок, заглядывая охотнику в глаза.       — Вчера он плохо говорил о Като-сане и Мике. Я думаю, что его услышал кто-то, кто был близок с ними. Это месть, а не убийство ради пищи.       — Родственник? О нём бы явно все уже услышали.       — Я тоже об этом подумал. Сможешь…       — Выяснить семейное древо Като-сана? Я постараюсь, бог мой, но ты мне должен будешь.       — Аказа, нет времени на твои игры. Люди в опасности.       — Как и ты. — На миг два сильных взгляда встречаются, но Аказа сдаётся первым. — Хорошо, сделаю. Ты на кладбище?       — Да. Будь осторожен, Аказа.       — Возвращайся поскорее, бог мой.

***

      Кладбище залито тёплым осенним солнцем.       Кёджуро тихо ступает меж плит, высматривая в табличках нужные имена. Возле каждых «Рэн» и «Мики» охотник останавливается, пытаясь учуять демоническую энергию, но все могилы чисты. А после он слышит тихую молитву и аромат благовоний. Перед небольшой могилой сидит коренастый старик в старой, но ухоженной одежде. Голову уже полностью покрывает седина, седую же бороду треплет ветер.       — Като-сан? — Зовёт на пробу, не будучи уверенным, что это нужный человек, но старик вздрагивает и оборачивается, явно оказываясь нужным. На лице его старость, тяжёлая работа и горе очень глубоко отпечатались, но в тёмных глазах всё ещё видно стремление к жизни.       — Да, господин, как-то могу вам помочь?       — Здравствуйте, Като-сан. — Кёджуро глубоко кланяется старику, а после и могиле, желая показаться в лучшем свете перед стариком. — Меня зовут Кёджуро Ренгоку, господин, я — странствующий монах и судьба привела меня в театр, где вы работали.       — Уходите, юноша. Нечего мне вам сказать, не желаю я ничего иметь с этим чёртовым театром. Он забрал у меня всё. — Старик отворачивается, не желая продолжать разговор. Кёджуро не решает быть напористым, вместо этого он опускается рядом, но сохраняет почтительное расстояние.       — Като-сан, театр страдает от нашествия злого демона. Он разрушает то, что вы и ваша дочь любили.       — Этот чёртов театр должен был пасть ещё давно. Демоны там ошивались ещё давно. Идите прочь, молодой человек, мне нечего вам сказать и говорить с вами я не хочу. Дайте мне оплакивать свою дочь и верить, что душа её упокоилась. — Спина старика горбится, по вздрогнувшим плечам Ренгоку понимает, что мужчина сдерживает слезы. Юноша тихо приближается и мягко опускает руку на плечо Като, крепко держа старика, давая тому понять, что он не один.       — Если бы я мог, я бы вернулся назад и предотвратил боль, что испытала ваша дочь. Но сейчас страдают невинные, Като-сан. А мне нужна информация, чтобы остановить происходящее. Мика-чан хотела бы защитить это место, верно? — Кёджуро чувствовал себя неприятно. Говорить старику о том, что его дочь стала демоном, было выше его сил.       — Мика! Доченька моя. — Като вздрогнул и закрыл лицо, сдерживая рыдания.       Юноша был рядом, молча показывая поддержку. Постепенно плач стихал, а старик с грустью смотрел на камень. Двое замолчали. Птицы где-то беззаботно пели, а ветер шелестел листвой, срывая первые опавшие листья. Спустя долгое время старик вздохнул, подымаясь. Кёджуро молча помог старику собрать небольшую корзину, наполненную ритуальными материалами: благовониями, высохшими цветами, да старыми фруктами — новые покоились у могилы. Старик благодарно кивнул и направился прочь, пока охотник не знал, стоит ли проявить настойчивость или дождаться более благоприятной атмосферы.       — Ну, чего вы там замерли? Идите за мной.       Кёджуро лишь кивнул и быстро нагнал Като, следуя немного позади, показывая уважение.       — Вы давно прибыли сюда, господин…?       — Ренгоку. Нет, Като-сан, пару дней назад.       — Надеюсь, что вас послала моя Мика. — Старец мягко похлопывает себя по груди, со стороны сердца, будто нежно гладил по голове маленькую девочку. Кёджуро поджимает губы и отводит взгляд, ему жаль, что душа девушки, о которой так хорошо отзывается родитель, наполнена жестокостью и кровожадностью. Юноша решается ничего не отвечать.       — Господин Ренгоку, вы действительно хотите знать? Театр живет по своим правилам, которые могут идти в разрез с вашим учением. Вы готовы будете выслушать всё?       — Като-сан, мой долг — защищать людей, не судить их. Я верю, что человеческий потенциал безграничен, любой человек способен стать лучше, если достучаться до его сердца. Я здесь, чтобы помочь им и я готов выслушать всё, что вы готовы сказать, Като-сан. Каждое ваше слово это шаг к спасению.       — Ох! — Кёджуро заметил, как глаза старика увлажнились. Мужчина поднимает руку и Ренгоку тут же помогает ему опереться на себя. — Человеческий потенциал безграничен… Славные слова, Ренгоку-сан. Моя Мика так же говорила. Я расскажу вам. Но прошу вас, пообещайте, что уйдёте сразу, как ваш долг закончится здесь. Театр не должен поглотить ещё одну добрую душу.       — Я клянусь, Като-сан.       Старик лишь кивает на эти слова. Они молчат на протяжении всего пути, Ренгоку приводят к окраине города, где теснятся бедные дома. Возле дома Като-сана даже нет забора, но двор выглядит ухоженным, как и само здание. Видно, что раньше дела были лучше, а сейчас хозяйство пребывает в упадке и клонится к своему закату. Возможно, что со смертью последнего жителя, больше никто не будет присматривать за этим местом.       — Проходите, молодой человек. — Като-сан шаркает ногами, подходя к ирори. Пытается зажечь огонь, но получает лишь искры.       — Давайте я. — Кёджуро легко разжигает пламя, позволяя свету и теплу наполнить комнату. Старик ставит чайник.       — Пламя любит вас, Ренгоку-сан. Возможно поэтому оно у вас в волосах и глазах.       — Ах, нет! Мой предок очень любил креветки темпура, вот откуда у меня такие волосы. — Ответ юноши вызывает смех, который стихает и Като-сан вновь молчит.       Кёджуро не торопит, он старается быть деликатным. После долгого молчания начинается рассказ.       — Мика-чан любила театр. Всей душой. А театр любил ее. Знаете, когда ты видишь человека и понимаешь, что он в нужном месте, в нужное время. Так было с моей девочкой. Жена умерла моя после родов, я один растил её, мы поддерживали друг друга. Театр был моей жизнью, он стал и её.       Кёджуро замирает, впитывая каждое слово, запечатывая его в себе, чтобы после использовать.       — Театр он ведь, как большая знатная семья со сложной иерархией. Мика-чан никогда не стремилась выше, ей нравилось там, где она была. Но не Рэн-куну. Он был актёром, стремился пробиться, был чрезмерно амбициозным, слишком жадным, нетерпеливым. Но он любил Мику, видят боги, он любил её всем сердцем. А она его. И я одобрил их союз. Они были такой красивой парой, такой красивой. Мика сияла на их свадьбе, была подобна цветущему персику, а Рэн-кун не мог отвести от неё взгляда. Я уж надеялся, что после женитьбы у них всё наладится, что Рэн-кун научится довольствоваться тем, что имеет, что не будет пытаться поймать журавля, когда у него уже есть синица в руках. Ох, бедная моя девочка, бедная. — Като-сан помотал головой. Было видно, что старику сложно говорить о тех событиях, но Кёджуро нужно было узнать, что произошло, а поэтому он немного приблизился к старику.       — Что случилось дальше?       — Сначала всё шло хорошо. Мика хлопотала по хозяйству в их доме, Рэн-кун стал уважаемым актером, у него появились покровители и в театре он сыграл все роли, некоторые даже по нескольку раз. У него действительно был талант, боги одарили его всем, что нужно хорошему актеру, но обделили, как человека. Хоть Рэн и был рад семье, жене и будущему сыну, ему нужно было больше. А больше не получить быстро, нужно ждать, таков уж мир театра. Таланта мало, нужен ещё и род.       — Которого у него не было.       — Он хотел ещё больше признания. Но в тот год в театре появился Ичидзо Аракава. Он был не столь талантлив, как Рэн, но происходил из именитой семьи актёров, что поколениями работают в театре. Его захватила зависть. Эта зависть сожгла Мику.       — Как это понимать?       — Она должна была дать жизнь их первому ребенку. И хоть родила она успешно, её тело приковала к постели та же болезнь, что и её мать. Моя девочка умерла в послеродовой горячке. И Рэн, и я пытались сделать всё, но не вышло. Видимо, на то была воля богов. Но поверьте, Ренгоку-сан, когда она умирала, она надеялась, что её ребенку, её мальчику ничего не будет угрожать и он вырастет здоровым.       Кёджуро глубоко вдохнул и выдохнул. Рука автоматически потянулась к одному талисману, что всегда был в нагрудном кармане.       — Что было дальше, Като-сан?       — Пламя зависти и ненависти сожгло и Рэн-куна. Он начал выпивать, дебоширить. Однажды он напился с господином Аракавой, они оба уснули и подожгли себя. Несчастный случай, но, как мне кажется, Рэн-кун взял на себя тяжкий грех убийства и за это пламя поглотило и его.       В комнате повисла тишина. Кёджуро понимал, что демоном была не Мика, им оказался её муж — Рэн. Несчастный актёр, который не смог совладать со своими жадными амбициями. Несчастной душой во всём этом стал лишь их ребёнок.       — А что случилось с их сыном?       — Я растил мальчика, пытался привить ему любовь к литературе, но отговаривал от театра. Не хотел, чтобы ещё одна несчастная душа пропала. Но меня не услышали. Мальчик сбежал, а я не мог быть больше в месте, которое отобрало у меня все.       Пазл в голове складывался. Осталась лишь одна маленькая деталь.       — Господин Като, а как зовут вашего внука?       — Таро, а фамилия, как и у его отца — Сато.       Кёджуро еле сдерживает себя, чтобы не сорваться в театр в тот же миг. Теперь всё ясно. Рэн, который убил человека ещё при жизни, при смерти обратился злым демоном, который привязался к театру. Его желание быть признанным привело к тому, что любых актёров, играющих его роли, он считал бездарями, позднее из того, кто был способен лишь на пакости, благодаря своему сыну, он стал сильным демоном. Боги, как отец мог использовать своего сына в таких ужасных целях?       — Вы услышали всё, господин Ренгоку. Уходите, я не хочу вас видеть, вы достаточно разворошили мои старые раны.       — Господин Като, мне не описать словами, как я вам благодарен. — Кёджуро низко кланяется старику, но тот отворачивается, не желая больше видеть своего собеседника.       Ренгоку же быстро покидает дом. Охотник не доверяет словам Като-сана полностью, а потому возвращается на кладбище и сжигает несколько талисманов. Действительно, могила Мики не дает и малейшего намёка на принадлежность злому демону.       — Я спасу вашего сына и упокою душу вашего мужа. — Юноша подымается и на миг ему кажется, что в шелесте листьев слышится облегчение.       К театру охотник добирается с наступлением темноты, когда фонари лишь зажглись и господа входят в помещение, желая насладиться очередным представлением. Кёджуро хочет выцепить или Аказу, или Сато, дабы прижать того к стене и разобраться, как заставить демона появиться. Но ни того, ни другого нет. Сато будто под землю провалился, а призрак появляется, когда Ренгоку оказывается за кулисами.       — Кёджуро! — Мертвец радостно охает и тут же крепко обнимает юношу, будто не видел его целую вечность. — Бог мой, как же я рад, что ты вернулся. Я так скучал. Как все прошло? Ты голоден? Конечно же голоден, весь день непонятно где был. Хироси-сан, я отойду ненадолго, мне нужно божество смиловать. Пойдём. — Аказа легко берет Кёджуро за руку и тянет куда-то.       — Аказа, есть кое-что, что я должен тебе рассказать.       — Только после того, как поешь. — Призрак быстро ведёт охотника по узким коридорам, будто он в этом театре работает не первый год. Кёджуро смотрит на их сцепленные руки. Аказа даже в такой момент позволяет его ведущей руке быть свободной.       — Это важно. Ты видел сегодня Сато-сана?       — Нет? Это разве важно? — Пара быстро оказывается на небольшой кухне, которой пользуются сотрудники театра. Аказа ловко ворует несколько паровых булочек.       — Ито-сану жена передала, да? — Кёджуро хмурит брови, на что призрак лишь хитро улыбается и подмигивает.       — Ты им жизни спасаешь, это меньшее, чем они могут отплатить. — После этого вновь берёт охотника за руки и вновь куда-то ведёт. В конце концов пара оказывается на небольшом мостике между этажами, с которого открывается хороший вид на сцену. Аказа, видимо, желает насладиться представлением, слушая новую информацию.       — Теперь можешь говорить.       Кёджуро быстро пересказывает информацию, что он получил от Като-сана, но Аказа не выглядит слишком удивлённым. Скорее это его удручает и делает более задумчивым.       — Использует собственного сына. — Призрак хмурится, его взгляд устремляется на сцену. — Я не видел Сато-сана с того момента, как ты покинул театр. Думаешь...?       — Я ничего не думаю, но надеюсь, что Рэн не решил сожрать собственного сына, чтобы набраться сил. Что у тебя?       — В процессе. Но думаю, что будет тебе твоё старое представление. — Аказа на миг замолкает и разваливается на Кёджуро, устраивая свою голову на его плече. — Ты будешь защищать их, даже когда утром увидел, что для них смерть их товарища это лишь неприятная досадность?       — Это мой долг, Аказа. Даже если я умру, я должен защитить их всех.       Призрак тяжело вздыхает, устраивается удобней и обхватывает руками Кёджуро, прижимаясь к тому и тихо шепчет, скорее самому себе, чем юноше.       — Ты не умрешь, бог мой, я не позволю.