зеркала

— i don't believe in god but i believe that you're my savior

— ࣪ ָ☾. —

Говорят, дьявол не отводит глаза и всегда смотрит прямо. Лгут. Глаза — зеркало души, и Фел не хочет, чтобы Одри порезалась его осколками. — И это все, что я могу... Соль той ночи въелась Фелонии в кожу. Пеной брызг расплескалась по плечам; не забыть, не вытравить. В сотнях безобразно одинаковых дней служения этот вспыхнул сверхновой звездой. По возвращении домой она долго стоит под душем, стараясь вымыть из волос йод и песок, а с тела — Одри. Мягкие прикосновения оценщицы акупунктурными точками пульсируют изнутри, Фелония по памяти восстанавливает маршрут, но сбивается с курса. Как тот проклятый корабль, дрейфовавший в одиночестве моря, пока Одри не разгадала его тайну. Убитые руки кровоточат под сильным напором висящей набекрень лейки душа. Вода ржавеет, уносит в сток сколы по-пираньи тонких зубов, занозами впившихся в кожу. Необработанные рваные ладони будут срастаться без регенерации — вне особняка, где ей не рады, многие вещи происходят иначе, чем привыкли бессмертные. Очередное наказание, ниспосланное милосердной архангельской рукой. Фелония стремилась разобраться с делом поскорее, не брезгуя способами. Она видела, что Одри напугана, поэтому разорвала сирене пасть. Поэтому сожгла ее заживо, скормила адскому пламени. Свежий пепел прилип к мокрым ногам как черный вулканический песок. О чем она вообще думала? Возможно, о том, что Одри отшатнется на безопасное расстояние, если увидит, что Фел может творить этими руками. Перепишет свои инстинкты, обнаружит Фелонию опасной, недостойной доверия. Недостойной того, чтобы кому-то нравиться. Чтобы кого-то целовать. Просто-напросто недостойной и очень нескладной. Но Одри говорит: «Ты мне нравишься», И вскрываются раны. Одри не стоило начинать тот разговор. Это так усложнило их отношения... Фелония научилась лавировать между ненужными трудностями. В том, чтобы бежать по следу, их нет. Но в человеческих отношениях — каждый шаг как на минном поле. Ступив на тропу, все, на что сможет надеяться демоница — что голос Одри направит ее и убережет от взрыва. Слишком высокая ставка. Фелония рычит от бессилия; ища спасения, утыкается лбом в холодные плитки кафеля. Душ заливает глаза, вынуждает зажмуриться и стиснуть зубы — так её надзиратели не разглядят с небес слез и не расслышат всхлипов. Преступницы не плачут. Убийцы не скорбят. Орудия не мечтают о мире. Дьявол не отводит глаза. Вокруг Фелонии кровь и страх — все свое, чужое или общее, смешалось, слилось; Одри бы поправила очки и сказала, что в терапии ищут первопричину, Фелония бы прищурилась и ответила, что летописи её грехов давно сожжены. Даже острова Памяти не сохранили о ней воспоминаний. Но это неважно, потому что Фел нравится, как Одри поправляет свои очки. Она скребет по отсыревшим швам сбитыми ногтями. Выкручивает кран в кипяток и выпаривает слабости-глупости. По спине стекают грязь и усталость. Затем Фелония выключает горячую воду вовсе, ледяной шквал приводит её в себя. Ожоги её не убьют, контрастный душ не пошатнет здоровья. Мозг все ещё отзывается на боль, но, когда ты бессмертна, это становится очередным незначительным раздражителем. Чувства притупляются, и их накал приходится повышать. Чтобы не забыть, что такое жизнь; чтобы не путать её с существованием. Каждая царапина на теле ноет, когда Фел выбирается из душевой. Побитая и изможденная, она поскальзывается: рассеченная бровь, ушибленное бедро. Лейка, в конце концов, сваливается на голову. Смешно с самой себя, горько и зверски одиноко. В запотевшем зеркале встречают злые глаза, в них пустошь и прах. Отражение Фелонии хочет встретить Одри позади себя. Собственное дыхание кажется слишком громким в тишине ночи. Кровать — слишком большой на одного человека. Сегодня все «слишком»: быстро, близко, жарко, больно. Одри пошатнула в ней что-то основательно, до потери сна, до сердечного спазма. Раньше ведь тоже были и ласки, и поцелуи суккубов в забытьи, и женщины — вечные, смертные, белокрылые и не очень, любящие и любимые. Были связи длиной в эпоху или в один вздох. У Фелонии было все, но «Ты мне нравишься» не было никогда. Это смешно, горько и зверски — дьявольски — одиноко. За пару часов до будильника Фел отчаивается уснуть. Накидывает толстовку и наведывается в круглосуточный во дворе жилого комплекса. Сама не знает, зачем. Выходит с жестяной банкой горячего кофе и невзрачной пачкой выбранных наугад сигарет. Пытается курить — прежде не нравилось, но она пробует снова, и снова отплевывается. Небо на горизонте светлеет, пахнет росой и выхлопными газами. На глазах Фел выключаются городские фонари. Проносится машина скорой, гудит вывеска над головой. В соседнем здании уже выпекают хлеб для утренних продаж. Хорошее место, чтобы жить. Чтобы пригласить Одри — накормить выпечкой из пекарни; почему-то Фелония уверена, что Одри любит круассаны. И ванильную пенку на кофе. Скоро дороги встанут в пробках, но путь к особняку «Астреи» всегда свободен. Фелония кусает обветренные губы и достаёт телефон в порыве написать оценщице. Что она ей скажет? «как добралась?» Набирает и стирает. «как ты?» Стирает. «я не хотела тебя обидеть. я очень ценю тебя и твою помощь [стереть-стереть-стереть]. как ты? как добралась? ты — единственное в Астрее, что мне нравится важно» — Бред. Я несу бред. И то, что я до сих пор думаю об этом — тоже бред. Фелония с выдохом кидает в карман телефон, ничего не отправив. Жизнь среди людей свела её проблемы к человеческим. Она подрывается на первой же мине, внезапно неопытная в построении близости. Расплескав кофе, полицейская выкидывает банку и сигареты в урну, рассчитывая, что поездка в участок и рабочий день вернут все на свои места. Дадут ей шанс вновь зажить обычной и пустой жизнью.

— ࣪ ָ☾. —

Не возвращают. Вторая мина, а за ней сотня следующих. Фел допускает ошибки в отчётах, берет новые листки бумаги и их тоже портит. Её опечатки складываются в имя. Оно — в приговор. Она думает не о том: об атласных лентах у Одри в волосах, о переплетении тонких цепочек на белой шее, о пыльно-лавандовых блузках и о лёгкости, с которой, должно быть, шёлк соскальзывает с тела. Она рехнулась. Оказывается, мир не заканчивается на звере; в нем есть Одри: её проницательность, чуткость и доброта. Сама по себе целый мир. Вселенная с туманностями родинок. Фелония рассеянно кивает дежурным, отвечает невпопад подчинённым. Хлещет неостывший кофе в стаканчике из автомата, до конца дня мучаясь горелым привкусом во рту. В допросной она верит в очевидную ложь подозреваемого, на месте преступления пропускает следы. И, наконец, Фел промахивается в тире — это край, жёлтая полоса, огораживающая от падения на железнодорожные пути; и она пересечена. Дыхание не выравнивается, рука дрожит и прерывает серию мозамбик. Прострелив ненастоящую грудь, сердце Фелонии только тяжелее бьётся. Фел стаскивает защитные очки и наушники, роняет пистолет куда-то на железный стол. Она учила Одри держать оружие: вспомнила персиковый запах волос оценщицы, её готовность слушать и действовать. Звонок Давида застает полицейскую, когда она сжимается у стены и запускает в волосы пальцы. Коротко сообщив о необходимости присутствия Фел, мужчина замечает: — Ты какая-то напряжённая. — Катись к черту, – следует вымученный ответ. — Неизящный каламбур. Фелония обрывает связь и ничуть не обиженный смех по ту сторону. Работа сводит полицейскую и оценщицу вместе как и много раз до этого. Что общего у них было помимо неё? Был ужин — по делу. Разделенный на двоих кровавый закат. И поцелуй на несчастливом корабле, тоже как часть расследования. Так мало, что нестерпимо хочется больше. Фел признаёт это, и жить становится легче. Ожидание встречи сбивает сердце с ритма, пунктиром точек-тире телеграфирует: скучала. Одри ловит этот сигнал бедствия с прямой спиной, расшифровывает моментально. Её голос по-прежнему ровен, когда она говорит с потерпевшим, но от жара чужого взгляда краснеют уши. Давид тактично давит ухмылку в кулаке. Фелония забывает, в чем была суть дела, ради которого она тащилась через полгорода, как только садится за руль. Все неважное остаётся за пределами её машины. Одри садится рядом и щёлкает ремнем безопасности. Все необходимое — здесь. Давид сослался на дела в суде и загадочно исчез, попросив Фел подбросить Одри в агентство. Зепар во плоти. — Ты... голодна? – заговорить первой сложно, но кажется правильным. Из пригорода выезжают на шоссе. Фелония прочищает горло, перестукивает по коробке передач — Одри замечает это непроизвольно, но неотвратимо. Хочет удержать нервные ладони в своих, но не уверена, нужно ли это Фел. До очередной благодарственной близости Одри не будет опускаться. — Не слишком. Поехали домой. — В «Астрею»? – зачем-то уточняет Фелония. — А куда ещё? – в голосе угадывается улыбка. Полицейская только пожимает плечами. Она ведёт осторожно, напряжённо всматриваясь вперёд. Даже ночь без сна не притупит реакции бессмертной, но ради Одри на пассажирском можно и перестраховаться. По радио с сильными помехами к концу дня обещают дождь. Монотонное дикторское чтение разбивает тишину, клонит в сон и дарит уют — в машине Фелонии Одри может не бояться дождя. Рядом с ней вообще бояться нечего, даже её саму, несмотря на старания. На зеркале болтается ароматизатор-ёлочка. Запах химозной жвачки въедается в подкорку. Одри не может представить, чтобы Фел купила и повесила его туда сама, чтобы ей понравился такой навязчивый аромат. Придётся подарить что-нибудь менее ужасное, выбранное на свой вкус. Фелония слышит фыркающий беззвучный смех и сама чему-то улыбается. — Поспи. Дорога долгая. Одри не хочет упускать минуты рядом с Фел. Сейчас бы поговорить о чем-то, уповая на то, что следующая встреча произойдёт как можно скорее и не принесёт им сложностей. Но её ночь тоже прошла без сна. Она нехотя прикрывает глаза: может быть, здесь не грозят кошмары? Фелония убавляет громкость радиоэфира и одним взглядом обещает спокойствие. Одри верит.

— ࣪ ָ☾. —

Пробуждение звучит каплями дождя по стеклу и голосом Фелонии. Звучит как прощание. Необходимость снова расстаться, выйти под ливень без зонта и продрогнуть. — Приехали. Плеча легко касаются позабывшие ласку пальцы; неуклюже расправляют складки широкого рукава, ожидая, пока Одри проснется. Усталость тянет подкрученные ресницы вниз, но оценщица замечает покрывшиеся корками раны и перехватывает чужие запястья, внимательно рассматривая ближе. Стая воронов под ребром клюёт в клочья сердце. В груди тяжело, во рту кисло от боли, плечи сразу сутулятся, опадают. За себя так ничего не болит, как за эти несчастные ладони. — Это не руки... поле битвы, – шёпотом, чтобы не покалечить сильнее. Одри оглаживает висок с разбитой бровью. Фелония сама по себе — проигранное сражение и понесенные потери. — И твои. Фел знает, что Одри не пьёт таблетки для сна, потому что боится не проснуться. Каждую ночь выбирает страх, выбирает слезы на рассвете. Может быть, поэтому она выбрала Фел. Синяки цветут все ярче, царапины глубже. Одри — непроизнесенная молитва и бессонница. Они друг другу подходили. — Пойдём в дом. На это больно смотреть. Там должно стать лучше, верно? У Фелонии есть тысяча причин отказаться. Среди них «должна» и, наоборот, «не должна». Среди них кровь поколений, десятилетиями сохнущая на руках и доспехах. Но против тысячи причин — Одри. Взгляд вынимает душу; глаза — посеребренное ртутью зеркало, озерная гладь в пасмурный день. Этого неожиданно достаточно, чтобы защита пала. Фел согласно моргает, напоследок приникнув щекой к тёплой ладони. Машину покидают быстро. Фелония раскрывает над ними кожаную куртку больше для Одри, чем для себя: оценщица слишком легко одета, чтобы позволить дождю заливаться за шиворот. — Сегодня все куда-то... разлетелись, – объясняет Одри, закрывая за Фел дверь с витражом. Полицейская криво улыбается на подобранное слово. Ей странно находиться здесь в отсутствие остальных. Чувствуя себя лисой в курятнике, партизанкой во вражеском укрытии, Фелония оглядывается с острым напряжением, готовая отразить любой удар. Даже тот, что придётся в спину. Она не замечает, как исцеляются травмы, но Одри за этим внимательно следит. Едва слышно выдыхает от облегчения. Одри приводит гостью на кухню. В то, что Фел согласится зайти, верилось слабо, поэтому теперь приходится искать, чем занять возникшую паузу. Наедине становится горько и неловко. Зачем позвала? Сейчас Фелония сошлется на занятость, попрощается и уедет в непогоду. Вот сейчас... Она не движется с места. Тишина затекает в щели, Одри царапает кутикулу, вслушивается в бой старых часов в далёкой гостиной. Фелония все не торопится уходить. Одри не выдерживает пытки — расковыряв палец, суетливо достаёт чашки, нажимает кнопки на кофемашине, чтобы её ровным гулом заполнить пробелы отсутствующего диалога. Сидя на высоком стуле, Фелония катает по столешнице зелёное яблоко и не сводит с Одри глаз. У неё между лопаток щекотно, когда Фел просевшим голосом прерывает молчание: — Я много думала. – с предисловиями туго. Решает обходиться без них. — На самом деле я могу кое-что ещё. Одри могла бы поиграть в недоумение и спросить, о чем она говорит. Но это было бы так фальшиво — она ведь тот разговор не раз вспоминала. «Кое-что ещё» обещает слишком многое. В попытке разглядеть, что именно, Одри поспешно оборачивается через плечо. Фелонию тяжело прочитать; не добраться до сердца, спрятанного за гранитной плитой. Фелония высечена из камня. Одри — из стекла. Разбиться страшно. — Я же сказала, все в порядке. Забудь, – она машет рукой, губы трескаются от неискренности. — Не стоит к этому возвращаться. Одри лгунья, и она раскаивается, скрестив пальцы. Она бы возвращалась к этому столько раз, сколько море целует берег. Столько же, сколько волна не боится разбиться о камень, прежде чем сточить его. Чтобы Фел не прочитала лишнего в кривом отражении её глаз, приходится вновь отвернуться. Нервно подхваченная чашка обжигает, разбавленный сливками латте проливается на решётку кофемашины, чудом не попав на кожу. Когда Фел торопливо становится позади, накрыв ослабевшую руку оценщицы, оставленное яблоко даже не успевает скатиться со стола. — Я хочу кое-что ещё. Признание не громче выдоха, чтобы бог не услышал. Яблоко падает на пол и хрустко трескается: от резкого звука замеревшая, зачарованная шёпотом Одри вздрагивает. — Что? Вопрос тише вдоха, чтобы услышала только Фелония. Ресницы дрожат. Неозвученный ответ теряется где-то между так и не повернувшихся друг к другу тел. Одри выше ростом и носит обувь на каблуке, длинные волосы собраны в хвост. Фелонии приходится дышать в основание тонкой открытой шеи, едва не касаясь её носом. Ещё не прикосновение, но уже близость. Вторая рука ложится на чужое покатое бедро, и мир внезапно становится прост и правилен. Бытие сжимается до вновь воссиявшей в груди звезды. — Мне без тебя сложно, Одри. Одной ночи хватило, чтобы это понять. Откровения сыплются одно за другим, Одри не успевает ловить. Она, наконец, становится к Фел лицом. Улыбаясь, выстраивает фразу иначе: — Мне с тобой легко. Давно уже это поняла. Фелония возвращается к тому, что не знает, как выразить признательность. Нутро подсказывает: это поганое слово, обидное для женщины, раскрывшей ей душу. Что тогда? Нежность? Любовь. Фелония попробует любить Одри правильно. Любить её всю ночь и дольше. Одри — Вифлеем, к которому хочется ползти и стремиться. Шанс на перерождение. Фелония обхватывает с готовностью подавшееся вперёд лицо руками.Ещё не поцелуй, но уже — обещание. Продиктованное не чувством долга, не признательностью. Желанием. Таким по-человечески простым, что похоже на насмешку небес. Дальше слов мало. Скользящие прикосновения, вдумчивое изучение. Одри кажется, что с Фел нужно осторожно и постепенно. Поэтому, когда полицейская увлекает в долгий поцелуй, она только с улыбкой просит: — Не здесь. И Фелония немедленно отзывается: — Веди. Ступени сливаются в монолог отвлекающих пятен. Туфли Одри теперь создают опасную высоту. В коридорах не зажжен свет, пробираются на ощупь, не размыкая рук. Тихо закрывшаяся за спинами дверь спальни обещает покой. Воздух здесь на вкус как Одри — фруктово-сливочный. Она пахнет апрельским утром, оттепелью; пахнет как пропущенная лекция в университете, как шарлотка и шарик пломбира сверху. У Фелонии скручивает живот от нежности. Опираясь на неё, Одри выскальзывает из лодочек. Они недолго разглядывают друг друга, Фелония не отводит горящие глаза, потому что отвернуться сейчас — это уже навсегда прервать протянувшуюся между струну доверия. У Одри расширяются зрачки — то ли от мрака, что царит в комнате, то ли от удовольствия. Она тянет за конец сатиновый бант на своей блузке, распуская узел, и позволяет Фелонии перехватить руку, продолжив начатое. Ленту в причёске Одри развязывает сама и роняет на пол. Раздевать Одри хочется медленно, отрываясь от зацелованных губ, чтобы полюбоваться. Выдохнуть в каскад стекающих по спине волос такие слова, которых Фел не говорила никому. Одри носит красивое белье — мягкое кружево, намётки цветов и бабочковых крыльев. В голову ударяет один на двоих дурман, в теле разливается пьяная лёгкость. Фелония гладит шершавым пальцем по границе кожаной юбки на талии, ведёт нетвёрдой походкой к кровати. Одри успевает выправить рубашку Фел из-под ремня брюк, преодолевает целых три пуговицы, прежде чем лечь на застеленный мягкий плед. Потолок накреняется, полнится светом хвостатых комет, которые Одри ловит на подушечки пальцев, пока касается Фелонии. У неё жёсткое тело, чутко отзывающееся на царапающие ласки. Фел выворачивается из рубашки, когда та начинает мешать. Галстук полицейской щекочет Одри по груди, и она помогает снять его. Незаметно расстегнувшаяся юбка оценщицы следом сползает с бёдер. Мир неустойчив в переплетении раскалившихся нервных окончаний, воздух густеет, напряжением наливает кости. Одри пьёт каждое неровное движение губ. Помада в оттенке пыльной розы смазывается у Фелонии на лице, и её нехило ведёт от горьковатого, с примесью абрикосовых косточек, вкуса улыбки и дорогой косметики. Близость рождает необходимость, тянет Фелонию спускаться вниз по телу Одри: руками и ртом. Тихое прерывистое дыхание примешивается к шуму дождя за стеклом. Шея оценщицы сладко надушена парфюмом, отвлекаясь на это, Фел неосторожно наскакивает зубами на цепочки-украшения. Слышится выдох, похожий на смешок; Фелония в ответ прищуренно смотрит, все время возвращается глазами к чужим, обнаружив ценность зрительного контакта. Она спускает с острых плеч лямки бра, три застежки-крючка расстегиваются за одно движение. Даже самое красивое белье в конце концов лежит рядом смятым клочком. У Одри абсолютно кружится голова, и жар болезненно приливает к щекам — и не только к ним. Какая она в глазах Фел? Ищет ответ в бездне. Глаза Фелонии становятся черными — обсидиановые ритуальные зеркала. Одри видит в них свое нагое тело, распятое на белом покрывале, и задыхается. Фелония шепчет мимо что-то неразборчивое о красоте и вечности. Одри кусает себя за палец, вторя старой привычке держать эмоции в узде. Ни звука из вельветовых губ. Она откидывает голову, особенно шумно вдохнув через нос, когда обожженный язык Фелонии повторяет узор кружевов на груди, окольцовывает мягкий розовый ореол. Одри подаётся навстречу, выгибается в спине, подставляя под губы угловатую окантовку рёбер. Нет сил держать глаза открытыми, под веками калейдоскоп цветных пятен, словно выбившиеся из витража в гостиной стеклышки налипли на ресницы. В бессилии она цепляется за сильные плечи Фел, запускает россыпь мурашек той вдоль позвоночника. Фелония прерывается, так и зависнув сверху, кажется, впервые осмысливает происходящее. У неё ещё никогда настолько ничего не болело и не терзало совесть. Фел целует Одри в солнечное сплетение — в уязвимое место, ловит трепет учащенного пульса, считает переплетения лучей в венах под тонкой кожей. От каленой нежности нечем дышать, хочется дать ещё больше, взамен всех слов, что не смогла подобрать. Фелония прикасается к молочно-белым бёдрам, оглаживает края тазовых косточек и призывно разведенные в стороны колени. В Одри сейчас мало что есть от смертной. Совершенный эскиз, незавершенное творение бога, священное писание, раскрытое только для Фел. Одри горит, ерзает, виляя куда-то вбок, просит. В Фелонии сейчас как никогда много чего от демона — вихрь вороновых волос, в которые Одри не раз запустила пальцы, влажный блеск облизанных и припухших губ, не до конца обнажённое искушение. В неверной игре теней Одри видятся обожженные крылья, раскрытые во всю ширину. Если так ощущается одержимость — Одри лучше больше не появляться в церкви. На втором кругу Ада слаще всего. Но если Фелония и демон, то самый милосердный. Вдоволь налюбовавшись, она опускает ладонь между чужих ног и выпивает залпом судорожный вздох. Все предыдущие прикосновения вскрываются по телу стигматами. Вселенная — у Фелонии на кончиках пальцев. Откликается горячей пульсацией, рождает новые голодные желания. У Одри под полуприкрытыми веками можно разглядеть грань космоса, родные забытые небеса. Светлые пряди волос налипли на вспотевший лоб, кое-где размазалась неводостойкая тушь. Снова звучат слова о красоте и вечности, о безупречной, вечной красоте. Она сама сжимает бедра вокруг Фел, шарит по её телу внезапно жадными руками и, когда проходится по кубикам живота слишком неаккуратно, вздрогнувшие пальцы Фелонии задевают её в ответ, но уже внизу. У Одри едва не вырывается «Боже», но она вовремя прикусывает язык. Вместо этого в беспамятстве зовет Фелонию по имени, и голос у неё необычно низкий и хриплый. Старые привычки больше не имеют над ней власти — она не стесняется быть услышанной. Одри поднимается, цепляется, елозит о шероховатости осторожной руки. Остаются движения и ласки, потому что мыслей нет — в голове мягкий густой туман, чёрный дым адского пламени, которое Фелония умеет разжигать по щелчку пальцев. Она подстраивается не сразу. Время измеряется вдохами. Пару из них требуется на то, чтобы изучить язык тела Одри, иначе повернуть запястье. Фел только предстоит узнать, что и как нравится Одри, она движется интуитивно, аккуратно скользит внутрь и обратно, и по цепкой хватке, первому и единственному стону понимает — угадала. Блаженство длится ещё немного: нить времени измеряется и сплетается сгибающимися пальцами, количеством произнесенных имён. Они обе вот-вот догорят, остынут, опадут друг другу в руки на простыни, сотрясая воздух тяжёлым дыханием. Налёт нежной усталости смажет черты окружения. Ближе всего к бессмертию Фелония оказывается, когда держит Одри. Словно в созвездиях её родинок найдётся место и таким, как Фел. Щемящая нежность, глубокий взгляд — попытка передать то, что никак не желает быть облеченным в слова. Одри принимает и берет за руку, переплетая пальцы. Целует широкую зажившую ладонь, не отводя глаз от Фелонии. На поле битвы распускаются розы. Одри пытается перевернуть близость тел в близость душ. В подобии объятия притягивает к себе, предлагая убежище, накрывает их обеих сползшим с кровати пледом. Целует в закрытые веки, царапает губы об острие высоких скул. Любовью сшивает раны. Лепит заплатки на атласное сердце своего железного дровосека. — Что я могу для тебя сделать, Фел? Просто скажи. Позволь мне. — Быть рядом. Фелония не произносит того, что приходит на ум. Одри — свобода. Память. Второе крыло. Ей действительно достаточно просто быть. Руки крепче обнимают, жмут ближе. Слышно, как бьётся сердце, но чьё — уже не понять. — Буду. И больше ничего не нужно. ...Вспомнив что-то, Фелония приподнимается, серьёзно оглядывает умиротворенное лицо. — Ты круассаны любишь? Одри смотрит в ответ с сомнением, поиграв бровями, не может сдержать растянувшиеся в улыбке губы. Привычным жестом она откидывает голову и смеётся в рельефный потолок. Самый искренний звук, что когда-либо слышал этот бессмертно-безжизненный дом. — Люблю. Только у нас кофе на кухне остыл.