люцифераза

«…да будет воля Твоя и на земле, как на небе…»

В доме Божьем сегодня безлюдно. Одри сжимается, преклоняясь перед высшей силой, повторяя рефреном знакомые с детства слова; чувствуя, как плавится разум, становясь чужим — принадлежащем уже не ей. Ему. Глубоко вдыхает, чувствует пробирающий до мурашек запах ладана и соленые слезы, выжигающие дорожки на щеках. Дрожащее пламя свечи в ее руках вот-вот потухнет. Одри видит наяву и во сне самых настоящих ангелов и демонов. Во снах ее преследует кипельная белизна крыльев Рафаила, уносящего ее от смерти. В реальности — Давид, вырезавший тысячу человек, чтобы отомстить за нее. Давид. Ей нравится, какой она становится рядом с ним. Сильной, стойкой, сексуальной, уверенной в себе женщиной. Ей нравится чувствовать себя такой. И совсем не нравится чувствовать за это преследующее, поглощающее чувство вины. И вот она снова здесь. Ей надоело сбегать и совсем не хочется больше прятаться. Ей хотелось бы сейчас только одного — чувствовать его еще ближе. Кожа к коже. Аляповатыми всполохами пламени перед глазами, бархатным прикосновением языка за ухом. Чувствовать больше. Сильнее. Глубже. Острее. Уже одна мысль о подобном — грешна. И Одри точно соврала бы, если бы подумала о том, что это не будоражит. В помятой футболке, на широкой кухонной столешнице, на шелковых одеялах в ее комнате, на ковре перед камином. Где они бы только это не сделали. Одри чувствует себя грязной, пропитанной этим грехом. Снова и снова приходит сюда, бередя молитвами душу, разрывая сердце. Богу за нее, наверное, стыдно. И отцу было бы стыдно тоже.

«У моего Бога — будешь один ты»

Едва не потеряла управление. Едва не пропустила поворот. Одри выдыхает, фокусируется на дороге. Фонари бьют в глаза до невыносимости. Лесополоса, одна и та же за окнами дорогой машины, прячет не самые приличные мысли. Образы перед глазами бьют в мысли с новой силой — Одри закуривает одной рукой. Кожаный салон заполняется дымом. Ей нравится чувствовать его везде — горячие руки на бедрах, талии, плечах, пояснице — везде, куда только возможно дотянуться. Пересчитывают косточку — каждую, ровно двенадцать штук; клетка ровно из двенадцати прутьев — такая хрупкая и одновременно стальная. Пусть целует снова и снова. Еще и еще. Пусть залезет языком в душу, пусть заберет сердце. Эти отстраненные, подернутые поволокой образы заставляют соски колоться сквозь слои расстегнутых верхов. Пока колеса мягко пружинят об асфальт — ей нравится ощущать другие толчки внутри. Пока за окном лентой тянется все тот же серый пейзаж — километровый лес, где навсегда хочется спрятаться. Стрелка на тонких колготках. Ей точно нравится быть самой желанной в мире. С ним. Стрелку хочется подковырнуть ногтем — необходимо пустить ее дальше. Ниже. Желание пронзительное, захлестывающее с головой. Новое, неизведанное. Желание, в котором она не может себе отказать. Стрелка, которую можно пустить и дальше — Одри не отказывает себе в удовольствии позволить ей пробежаться вниз по длинной ноге — от колена до тонкой голени. Поднимает глаза на ровную дорогу. С двух сторон тонкими пальцами словно смыкаются на шее темные руки елей и сосен. Плавные толчки и яркие образы перед глазами, захватывающие сознание, порождают приятную пульсацию внизу, заставляющую ноги дрожать. И Одри вспоминает. Складывает перед глазами, словно паззл, потрясающую картинку, забыть которую, наверное, не сможет никогда.

***

Голову разрывает мучительная боль — открывая глаза, Одри не знает, чего ей хочется больше, курить или никогда не вставать с постели. Разум словно заволокло мягкой, прохладной дымкой — события последних дней смешались в кучу; подсознание запутало в лабиринтах снов, возвращаться в которые ей совсем бы не хотелось — по крайней мере, не сейчас. На прикроватной тумбочке яркой этикеткой манит пачка сигарет; курение еще никогда не казалось Одри таким соблазнительным. Приподнимаясь на локте на мягких подушках, закуривает — с тягучим вишневым дымом в легких в голову приходит блаженная пустота. Совсем не хочется думать о жертвоприношениях Зверю в старых церквях и почему так больно — и в теле, и в душе, и в сердце. «Прости меня, Господи. Я снова и снова грешу» Блаженную тишину в комнате и в голове прерывает мягкий, но настойчивый стук в дверь — впрочем, неожиданный посетитель, казалось, не собирался дожидаться ее согласия. — Давид. Не зовет и не спрашивает; сухо констатирует факт. Зрачки Одри сужаются; ослабленный разум распознает опасность в каждом шорохе вокруг. Замирает с сигаретой в расслабленных пальцах. И резко выдыхает, наконец, подмечая, цепляя взглядом новую деталь. Кровь. С головы до ног. Красные всполохи на лице, разводы на груди. Росчерки на черной рубашке. Ручейки, бегущие по рукам. Ее на нем так много. Но это, почему-то, не пугает. — Ведьмочка. Знакомое прозвище впервые звучит так невыносимо… Волнующе? Разрезает тягучую тишину комнаты, режет, словно ножом, прямо по сердцу Одри. Контраст этого слова, нежного и одновременно такого будоражащего и разводов крови на теле Давида потрошит душу и еще не окрепшее тело Одри. За нее переживали, и ей так нравится эта мысль. Боялись. За нее сжигали яростью. Убивали. И от осознания этой истины все сгорает внутри. Вспыхнувшая не вовремя мысль потекла дальше, будоража. Всколыхнула в памяти горячие касания губ и взгляды — там, в клубе; обжигающие слова и обещания, прошепченные тогда на ушко тихим хриплым шепотом, цепляя за собой жар тела, слишком близкого тела. Горячий ком, спускающийся в низ живота и его руку на талии. И она чувствует, как тонет. Как внутри воспламеняются мосты и рушаться города. — Расскажи мне, что произошло в той церкви. Я ничего не помню, — Одри поднимает взгляд, выпуская струйку дыма. И все внутри кричит — момент, когда следовало бы взять себя в руки и понять, что данный вопрос наверняка останется без ответа. Давид оборачивается, чтобы закрыть входную дверь; резкий хлопок прорезает тишину, отрезая их от внешнего мира с его бедами, смертями, жертвоприношениями, настоящими и выдуманными богами. Он тянет время, и Одри знает — он не ответит на вопрос. Она приняла правила игры с момента, как только переступила порог особняка. — Ты действительно хочешь знать? Его голос больше не смешливый и теплый, как обычно; не искрится высокими, насмешливыми нотами. Пугает холодом и уносит пробирающим до костей ветром. Буря эмоций в его зрачках грозится вырваться наружу ураганом, накрыть ее шальным смерчем, сносящим все на своем пути, и совсем не совпадает со сказанными им словами. Во взгляде перемешано так много чувств — ярость, нежность, страх. Каждое из них захватывает, завораживает — если Давид и правда прячет в себе семьдесят две сущности, Одри готова познакомиться с каждой. — Ты жива, и это самое главное. — Жива. Одри отвечает холодом на холод; ей не нравятся прятки и игры, Давид — не Кассиэль, чтобы играть в горячо-холодно. Что-то неведомое, непонятная тяга изнутри подстегивает ее продолжить, спровоцировать, поддеть. Сделать что-то, чтобы разбить застывший между ними айсберг. Жива. Четыре буквы и острое, стальное, звенящее хладнокровие в каждом звуке для констатации факта: могла бы умереть, могла бы стать жертвой Зверю, могла бы отправиться к Господу какие-то сутки назад. Могла бы. Давид моргнул, хмурясь. Уголок рта дернулся, выдавая невысказанные эмоции, слова, чувства, перемешанные внутри. Чувства, которые он испытал сутки назад, когда она была на волоске от смерти. Чувства, о существовании которых внутри он даже не знал. Когда вырезал гниль, поселившуюся в той деревне; остекленело глядя перед собой и даже не считая убитых. Когда демоны кричали во всю, подчиняя разум. Хохотали на семьдесят два голоса, вовсю играя с сознанием. Опершись одной рукой о стену подле двери, цепким взглядом подмечает каждую деталь, складывая в мыслях по кусочкам четкий портрет, выведенный кистью талантливого, но не слишком откровенного художника: рассыпавшиеся по плечам шоколадные волосы и съезжающую с плеча тонкую лямку шелковой пижамы. Впрочем, самое интересное все равно целомудренно скрыто от глаз хрустящим белоснежным одеялом — картинка плывет перед глазами и превращается в мягкую сливочную дымку, рассеивается сизым сигаретным дымом, оставляя после себя терпкое послевкусие и горчащее на языке чувство неудовлетворенности. Давид успевает поймать шальную мысль за хвост: Одри похожа на нежную пушистую кошку, лениво подставляющую спинку редкому осеннему солнцу. Совсем не такая, как сутки назад — распластанная под куполом церкви, неудавшаяся жертва Зверю. Ужасное воспоминание поглощает с головой — захватывает разум, поднимает кипящую внутри ярость. Напоминает, сколько ручейков крови бежит по его рукам. Напоминает лицо каждой убитой в этой деревне твари. Каждой, кто посмел причинить ей вред. Одри рвано выдыхает дым и отводит взгляд; в полумраке спальни Давид подмечает дрогнувшие ресницы. Идеальный профиль очерчивает пробравшаяся в комнату из-за плотно закрытых тяжелых штор полоска света. Она выглядит потерянной; заблудившейся в лесу принцессой из сказки, которая, правда, боится совсем не волков. В полутемной дымной комнате запах вишни мешается с исходящими от него нотами дорогого алкоголя и крови. Железа во рту. Терпкие ноты самого страшного, самого будоражащего запаха на свете. Самого желанного в эту минуту. Повисшая между ними тишина кажется тяжелой, словно свинцовой; густой, будто ее точно можно разрезать ножом. В полумраке комнаты, в эту секунду, мысли о ножах и реках крови почему-то захватывают сознание, наползают тучей, опутывают тяжестью ноги, тянут вниз, будят самых кровожадных демонов внутри, заставляя Одри невольно облизнуть губы. И это безобидное действие, конечно, не оставляет Давида равнодушным. Сжигает между ними последний фитиль приторного беспокойствия и притворной вежливости. Тяжелое дыхание толкает его вперед, к ее кровати, заставляя вновь и вновь напарываться на острие ледяного айсберга между ними; окутывающее желание лихорадит. В голове на все лады и тональности вовсю вопит хор из семидесяти двух голосов, затыкая вспарывающее сердце искреннее беспокойство за нее, заботу и счастье, радость от того, что она очнулась. От того, что она жива — и снова курит свои любимые сигареты, язвит, беззаветно провоцирует каждым своим действием; заставляет все внутри переворачиваться и ходить ходуном. «Как же хочется взять ее прямо здесь» «Отбрось этот идиотский контроль, Давид» «Сорви с нее одежду» «Чертова ведьма, что же она с тобой делает» Плохо, все очень плохо. Голоса демонов гонят вперед, застилая последние остатки разума; Давид широким шагом преодолевает оставшееся между ними расстояние — пару метров от двери до ее постели. Впрочем, забиваться в угол Одри, кажется не планирует: смело сверкает глазами в ответ, смотрит снизу вверх заинтересовано — словно на объект исследования, очередного пациента. В темных зрачках плещется насмешливость, отражающая его собственные пожары внутри. — Не боишься сорваться? Бархат ее голоса обволакивает, подгоняет бегущее по венам желание вниз, приятно тянет в паху. Губы Одри тянутся в усмешке — кажется, между ними сегодня все понятно и без лишних слов. Пальцами свободной от сигареты руки она касается выглядывающей из-под рубашки голой груди, размазывая оставшуюся кровь. Петляя и выводя узоры; слегка царапает длинными ноготками. Заставляет наплевать на оставшиеся тщетные попытки самоконтроля. По обе стороны от рук Одри чужие предплечья внезапно упираются в мягкие подушки, не оставляя пространства для маневра. — А что, если я уже? — он уточняет хрипло; и этот голос разгоняет по венам Одри бурлящую кровь, заставляет внутренности сжаться маленьким клубочком желания где-то внизу живота и неосознанно задержать дыхание. Перехватывает из пальцев девушки сигарету, затягиваясь. В голове каруселью бегут мысли о том, что никогда в жизни она не видела чего-либо сексуальнее. Между ними словно по тонкому фитилю ползет обжигающее пламя — и обжигающе взрывается, когда Давид рвано и шумно выдыхает вишневый дым, касаясь своими окровавленными губами ее. «Господи, что же я творю» В поцелуе мешается вишня и виски; ярость, страх, боль и выворачивающая наизнанку обоих, рвущаяся наружу страсть. Кровь на губах Давида горькая. Вмиг становится невыносимо горячо — но как же это невыносимо приятно. Горящий клубок внутри рвется наружу пульсацией между ног — стоит только подумать о том, чья кровь сегодня на нем. В голове Одри проносятся обрывки молитв — сегодня такие далекие от Господа, возносимые не к ангелам — к каждому из 72 демонов Давида. С губ срывается непрошенный, несдержанный стон. Она чувствует, как Давид улыбается в поцелуй; кусает нижнюю, оставляя во рту привкус железа. Обнимает запрокинутую шею Одри, заставляя девушку посмотреть на себя снизу вверх. И этот взгляд, этот абсолютно блядский взгляд, заставляющий всю кровь этого бренного тела прилить к члену. Она совсем не выглядела испуганной — в глазах клубилось невыносимо порочное вожделение. Давиду хотелось вспомнить все моменты между ними с того самого дня, как она переступила порог особняка. Все украденные взгляды и словесные баталии — цепочка, которая с самого начала вела к этому самому моменту. И этому самому взгляду, за который он готов отдать абсолютно все. И эта реальность — горькая от призрака ее возможной смерти, пропитанная сигаретным дымом и отчаянной страстью, подгоняемой невыносимой, больной жаждой жизни — оказывается в тысячи раз лучше любого из его горячих снов, лучше каждой влажной фантазии. Под пальцами Одри — там, где бьется, как сумасшедшее, его сердце — раскаленная кожа, липкая от крови. Ее алый цвет немедленно привлекает внимание, взгляд — плывет ниже, цепляясь за яремную вену на его шее и острые ключицы, в которые хочется вцепиться зубами. Новые чувства накрывают ее с головой — заставляют провести языком по пальцам, на которых застыла цепочка алых бусин. Глаза Давида сверкают в темноте; он подается вперед, завороженный происходящим — ближе, еще ближе, приподнимая ее подбородок и заставляя вновь смотреть себе в глаза. Ловить этот пробирающий, до мурашек, взгляд, от темноты которого собственные демоны поднимают голову, восторженно скалясь. Тьма, спрятанная на глубине ее праведного сознания, гораздо привлекательнее, нежели ангельская невинность. Она завораживает, подчиняет себе — как и все, что есть в мире самое первобытное, древнее. И обрывочные стоны, слетающие с ее губ, пожалуй, сейчас звучат в сотню раз более волнующе, нежели тысяча самых усердных молитв. Давид замирает, не в силах справиться с желанием насладиться представшей перед ним картиной. Она перед ним — открытая книга; открытая во всех смыслах. Шоколадные волосы, разметавшиеся по фарфоровой белизне постельного белья — невыносимый контраст. Взгляд плывет ниже: от полураскрытых губ и подбородка, испачканных алым, по яремной на тонкой беззащитной шейке. Пробегает по острым ключицам, чтобы зацепиться за округлость груди, выглядывающей из-под еще не снятой — какое упущение — тоненькой пижамы. В темных глазах — смесь возбуждения и наслаждения. Шелковая, податливая, горячая, плавящаяся маслом от прикосновений. Невыносимо прекрасная. — Чертово совершенство, — Давид ведет языком по шее, задевая зубами чувствительное место за ушком. — Тебя явно создавал не Господь на небесах, ведьмочка, — шипит и плавится; под ладонями Одри словно расплавленное золото. Прямо сейчас, в этот самый момент, в висках набатом стучит одно больное, невыносимое, единственное желание — обладать, обладать ею. Переливается по венам под кожей раскаленной кровью, тянется по телу лентами артерий-вен; искрится в каждой клеточке нервной системы. Застревает под ребрами в солнечном сплетении. Все его естество тянется к ней; нуждается в ней. — Наверное, все-таки это был Люцифер, — на губах Одри расцветает усмешка. В ответ на голодный, шальной взгляд, притягивает его к себе за загривок для нового поцелуя со вкусом железа, словно в ритуальной агонии размазывая между ними раскаленную кровь, пачкая скулы, подбородок, щеки. Давид оторвался от ее губ и откинулся назад — в полумрак комнаты летит дорогой пиджак; рвутся пуговицы на черной рубашке, пропитанной кровью, в мгновение последовавшей за ним. Это волнительно и до безумия горячо: перед Одри — потрясающей красоты рельефный пресс, мускулистые руки, словно выточенная из мрамора грудь, испачканная кровью, и… Пирсинг. В полутьме взгляд девушки цепляется за блеск металла в районе груди. Проколотые соски. И насколько же это, черт возьми, заводит. — Нравится? — замечая блеск в глазах Одри и сбитое дыхание, ухмыльнулся Давид. Впрочем, произведенный эффект видно невооруженным взглядом; реакция оценщицы выдала ее с головой. Давид уперся коленом между длинных разведенных ног, чувствуя влажность ее возбуждения; шумно выдохнул и легко провел губами по ее приоткрытым губам, словно дразня. «О, ты и представить себе не можешь, насколько» — в голове каруселью проносятся самые шальные в жизни Одри мысли, когда Давид тянется ниже, зубами спуская с плеча тонкую лямку дорогой шелковой пижамы и приникая к груди. Губами обхватывает затвердевший сосок, перекатывая между пальцев другой. Чувства накрывают лавиной, заставляя Одри выгнуться в спине и выпустить громкий, длинный стон; в голове разом проносятся все выученные молитвы, и это — точно тот самый момент, когда хочется помянуть имя Господа всуе. Давид спускается ниже, покрывая поцелуями-укусами живот. Ладонь повела по пояснице, переходя к бедрам; от контраста с горячей кожей Одри несдержанно стонет вновь. Губы Давида плавно перетекают на внутреннюю сторону бедра — Одри хочется выгнуться вновь, прикосновения к нежной коже сносят все мыслимые и немыслимые баррикады в ее голове. От возбуждения дрожат коленки; губы Давида накрывают пульсирующее чувствительное место, и от мурашек по всему телу сжимаются ноги. Ей кажется такой привлекательной мысль, что на ней, возможно, останутся следы крови. Она, скорее всего, уже вся в ней испачкана. Размышлять дальше не хочется; тем более, когда между ее ног находился самый горячий, самый чертовски привлекательный в мире мужчина («А точно ли человек, Одри?») на свете, прямо в этот самый момент делающий своим по-тря-са-ю-щим языком самые невероятные вещи на свете, заставляющие ее изгибаться дугой и стонать, скулить, метаться по мокрой от крови и смазки простыни. Ей хочется просить о большем, словно она вновь и вновь в церкви молит Господа о спасении бренной души. Ей хочется просить о большем, но в этот раз она умоляет самого Дьявола. А Дьявол — смотрит на нее снизу вверх, подчиняя одним взглядом. Одри не может отвести глаза — словно это не он, а она стоит перед ним на коленях. Гуляет руками по обнаженному, доступному, горячему телу, заставляя чувствовать себя везде и громко стонать в ответ. Накрывает губы в очередном жарком поцелуе, кусая нижнюю, заставляя почувствовать ее свой собственный вкус на языке, смешанный с кровью. Потеря контроля подстегивает Одри вернуть позиции — она обхватывает ладонями лицо Давида, перекидывает ногу через его бедра, усаживаясь сверху. — Вот это да, ведьмочка, — Давид со свистом выпускает воздух. — Потрясающий вид, — открывшаяся ему грудь Одри и нежная шея, которую так хочется укусить, не оставляют шанса на победу в их маленьком поединке. — О, не бес-си меня, — оценщица шутливо шипит, закатывая глаза. Под бедрами звенит металлическая пряжка ремня, этот звук эхом отдается по ушам, заставляя Одри нетерпеливо ерзать по грубой ткани его брюк. Давид чувствует, как она улыбается в поцелуй, а ее тонкие пальцы живут своей жизнью — одна рука зарывается в кудри, оттягивая назад. Одри целует его подбородок, шею, скулы — в ней сейчас столько огня, что еще немного, и особняк Астреи загорится синим пламенем; и все они сгорят. Быстро высыхающая кровь остается на коже грязными разводами. Все в этой комнате пропахло железом. И все в этой комнате, определенно, впитает в себя ее стоны. Пальцами другой руки Одри подбирается ближе к паху — неспешно расстегивает молнию брюк. Гладит его член сквозь преграду ткани длинными пальцами, и от ее прикосновений по телу Давида бегут разряды; он едва успевает утопить свой собственный стон в поцелуе. — Что же ты со мной творишь, — Давид шумно вдыхает раскаленный воздух, когда ее пальцы мягко сжимаются на давно вставшем члене под тканью брюк. — Одри, — это «Одри» звучит слишком, слишком… Слишком волнующе. Чувственно. Так хорошо. Слишком хорошо. — Я… — задыхаясь, выдавил из себя хрип Давид куда-то в район ее ключиц, будучи вот-вот на грани. Так нравится видеть настоящего Искусителя в первобытном экстазе, подчиняющегося, подчиненного. Полностью в ее власти. Мускулистое тело под ней напряглось. Взяв себя в руки, Давид приподнимает ее бедра, чтобы в следующее мгновение резко насадить на член, входя целиком. Тьма ее глаз сливается с темнотой комнаты вокруг — ему так нравится то, что плещется в них. Давид мажет взглядом по едва видным очертаниям лица перед собой и приоткрытым губам, жадно ловящим кислород. Двигается в ней вновь и вновь; вдалбливается всем телом в ее раскаленное нутро, двигая бедрами и наращивая темп, соединяясь на молекулярном уровне и выбивая из Одри протяжные стоны. Все, чего ей так давно хотелось. Все то, о чем она так давно мечтала — умоляла Господа простить ее за грешные мысли. Раскаленное желание внутри путешествует по телу, разливаясь по венам и собираясь в животе. Горячий, влажный от пота и крови, сводящий с ума своим потрясающе невыносимым запахом — смесь дорогого виски, табака и крови, Давид целует красивое лицо перед собой, ловя ее стоны; прикусывает тонкую кожу на беззащитной шее, оставляя расцветающие багровые следы. Сейчас она так беззаветно, так первобытно прекрасна — в этой потрясающе блядской позиции, по-кошачьи выгибается, двигаясь бедрами ему навстречу, запрокидывает голову, открывая взгляду испачканную кровью великолепную грудь и шею с постепенно багровеющими, оставленными им следами-метками. Чтобы каждый в этом доме знал, кому она принадлежит. Одри утыкается лбом в изгиб его шеи, бессознательно проводит длинными ногтями по его спине, оставляя полосы царапин, когда все естество внутри взрывается сверхновой, заставляя дрожать от сотрясшего тело оргазма. Пульсация в каждой клеточке тела заставляет мышцы сжаться вокруг него; волна истомы постепенно прокатывается по телу Давида, толкая грудную клетку навстречу и порождая сдавленный стон. Невольно Одри ловит себя на мысли о том, что любуется его расслабленным, уставшим видом; мокрыми колечками волос, которые теперь узорами украшают скулы и лоб. Совсем не хочется разрушать хрустальное ощущение полнейшего удовлетворения в раскаленном полумраке комнаты. — Мне определенно нужно будет потом прибраться, — спустя пару минут Одри тяжело выдыхает, разрезая голосом томящую тишину, откидываясь на подушки и убирая с лица мокрые волосы. Обводит взглядом испачканные простыни и удовлетворенно скользит взглядом по вымазанной алым груди Давида и искусанной шее, кожей ощущая и на себе засохшие следы от крови. И не только от крови. — Это действительно единственное, что тебя сейчас волнует, ведьмочка? — Давид хрипло смеется. — Не знаю, как ты, а я бы сейчас совсем не отказался от второго раунда, — приникает к оголенной шее, целуя одну из оставленных им алых меток. Одри пропускает между пальцев волны-кудри; так не хочется, чтобы он сейчас уходил. Не хочется оставаться наедине со своими мыслями и душащими из темноты комнаты демонами. Хочется, чтобы он был рядом навсегда — такой горячий, волнующе чувственный, игривый. Чертово искусство, точно созданное не на Небесах. — Утром Микаэль, наверное, пришлет тебе самую лучшую домработницу, — Давид приподнимается на локте на кровати. — Ни о чем не беспокойся и ничего не бой… — Ч-шшш, — Одри кладет палец ему на губы, сдерживая поток таких ненужных сейчас слов. — Останься, — пальцами свободной руки пробегает от локтя до предплечья; прикосновения пьянят не хуже самого первоклассного виски. — Чертовка, — улыбаясь, Давид утягивает ее в очередной поцелуй. Хор демонов в голове негодующе кричит на семьдесят два голоса. Но кто он такой, чтобы сопротивляться Ей.

***

Воспоминание рассеивается тяжелой дымкой, оставляя после себя приятное послевкусие. Колени Одри дрожат; она сжимает в руках руль в попытках вернуть остатки самообладания и спокойно доехать до особняка Астреи. Опускает взгляд на коробку передач, где загорается экран телефона от пришедшего нового сообщения. «Невыносимо хочется разложить тебя на этой барной стойке прямо сейчас, ведьмочка. Приезжай поскорее» Одри со свистом выдыхает, улыбаясь. Чертики в голове услужливо подкидывают картинки возможного продолжения вечера — и каждая мысль нравится ей гораздо больше предыдущей; совсем не хочется терзаться новыми сомнениями. Сейчас она — самое легко воспламеняемое вещество. + 1 новое уведомление: «Кстати, не хочешь заглянуть в каминную? ;)»