Буду я твоим, Кощеюшка

      Крепкий и мужественный стан остался непоколебимо стоять в центре большого зала. Лицо Князя Тьмы было до того холодным, отчужденным, один лишь Неведомый мог знать, что в мыслях у Кощея делалось. Исчез Блуд стремительно, шумно, ярко, коли младший брат, да что с него взять. Но мышцы Бессмертного содрогнулись, исказили его лицо, страху навел Кощей на всех в своем царстве, вся нечисть ниже травы да тише воды была. Рявкнул он пронзительно, зашипел, представил Князь, что далее сделается, яростным он стал…       — Много тебе, до сего дня позволено было, но этот проступок я тебе во век не прощу… — Еле слышно прошептал Кощей.       Лишь спустя время Бессмертный обратил внимание, что Иван все ещё при нем находится, не испугался гнева страшного, не покинул господина, подле него так и оставался. Смягчился нрав Владыки, глядя на Царевича.       Тот бесшумным шагом ступил, медленно стал к Кощею подходить, вспомнил он напутствие отца, что врагов надо держать близко, да вот враг ли перед ним сейчас стоит, не рискнул Иван проверять милость Бессмертного, послушно подходил, взгляда в сторону ни разу не отвел, блеск золотых очей его пленил будто, заворожен был красотой Князя, такого сурового, злого, до власти жадного. Величие Кощея под сомнение он не ставил, знал что не в том положении находится.       — Я не хочу покидать тебя, Кощей! А если Блуд найдет меня, он будет требовать от меня невозможного, не будет ли лучше, если я останусь с тобой? — Не вытерпел Иван, вспылил юноша.       Резкий взгляд Владыки пронзил Царевича насквозь, прожёг до пепелища и неясно что дальше сделается, убьёт? Глаза Ивана были полны тоски и печали, а сам он имел весьма омраченный вид, что казалось бы, бесчувственному Князю, даже весьма занятным, да напористость и какая-никакая преданность раба недавнего повеселила Князя.       — Нелепый ребёнок стал апогеем конфликта и предметом распри, … да я же смешон. — Бархатный, едва уловимый смех раскатами эха отчеканил от стен.        — Запомни этот час, Царевич, когда из-за тебя мир людской погибать пойдет. — Последнюю фразу Кощей специально бросил в тоне приказном, дабы юношу от себя скорей отвадить. В голосе его, казалось, невиданное доселе отчаяние появилось.       Ваня хмуро из-под бровей глядел на Бессмертного. Но делать было нечего, не пристало ему, воле Кощеевой, препятствовать.       — Неизвестно, как судьба сложится и время как повернётся, но одно дело у меня с тобой не закончено, Кощей, а должником мне, Царевичу Руси быть не пристало. — С вызовом на Владыку смотрел юноша.       Он говорил о сём без тени стеснения и страха. Вид буйного молодца был то тех пор отчаянным, будоражащим само естество, жажду пробуждающее, не было ещё столь желанного и лакомого у Кощея, с любовью он на Ваньку глянул.       — Ты глупец, Царевич, если еще не осознал. Ты извратил его до предела, заставил почувствовать себя невластным над собой, а это пробуждает безумие, только люди над собой не властны, ибо управляют не они своей судьбой, а нечто более тёмное. — Кощей опустился на величавый трон, как недостающий штрих, который в корне меняет суть.       Сам он пристально смотрел на златокудрого, хрупкого юношу, точно цветок, чуть придавишь, и переломишь стебель.       — Не успокоится теперь Искуситель, а соблазн, это самый липкий грех, от него не отделаешься, не выберешься, он тебя поглотит, затянет в болото, а ты станешь захлёбываться этой грязью, злобой, алчностью, но руку, тянущуюся к недосягаемому, не уберешь, пока не сгинешь. — Давил Кощей все сильнее, ждал, когда Ваня сам сломается, воспротивится, возненавидит вновь его.       — Тогда что мне делать? Если мое «недосягаемое» это ты, господин? — Голос Царевича источал горесть и сожаление.       Кощей не переставал думать о том, какие времена худые идут, что теперь предстоит вынести, пока один из темных братьев не падёт… Оба знали о уязвимости друг друга, и если убийство одного предполагает, что нужно добраться до иглы, то погибель другого может случиться, лишь если изгнать его обратно в Навь, к Чернобогу, что ставило под сомнение победу Кощея, коли весь народ Руси Блуда страшился, а значит услужлив он для покровителя был. Покачал он головой, посмотрел на Царевича.       — Даже свою самую любимую овцу волк сожрёт, если будет голоден. — Кощей наблюдал за реакцией Ивана. Иван и бровью не повел, знал что Бессмертный прогоняет его намерено, нехотя, потому что в глазах его, как на берестяной грамоте читалось, люб ему стал человечишка, привык он к юнцу.       — И меня значит сожрёшь? Тогда не поперхнись косточкой… — Зря Царевич Владыку провоцировал, но это проявление непокорности Кощей оценил легким кивком.       — Даже если бы я сделал это, то все отмеренные мне века был бы отравлен твоим скверным характером, мальчишка. — Позабавился Князь, любуясь тем, как Иван сводит брови и дуется.       Мил был золотинушка Кощею, да не ведал Князь Тёмный, как отраду свою сберечь, кроме как сослать его подальше, затаить от цепких рук Блуда. Коли противостояние было неизбежным, то предусмотреть все он хотел, да лишь Ведающим потеху устроил. Озадачился Владыка, смотрел в глаза златокудрому, в них робости не было, лишь кротость и привязанность истинная. Гневался Кощей на судьбинушку, да понимал, не весть ему счастливым быть, Царю Тьмы, по чей край беды навалились одна за одной. Но как притягательна была лишь мысль для Кощея: овладеть Царевичем, ощутить тепло тела человеческого, прильнуть к речам сладким, и устам манким, насытиться чревом любимым, в глубины проникнуть, да стоны хриплые слышать. Дурман мысли Кощея окутал, когда взгляд сизых глаз уловил. Дрожь клокочущая по телу пробежала, диву давался Владыка, какие эмоции в нем кипят.       — Поди прочь, Ваня, не иначе на грех меня искушаешь. — Молвит Бессмертный, да вот только пол правды в его словах есть. Схватить, прижать, любить — всего три слова, но сколько значимости они Кощею приносят.       В мгновение ока Кощей подле хрупкого тела оказался. Мягкость кудрявых волос пленительна была, Кощей нежно пряди сжал, чуть оттягивая, обнажая хрупкую колонну горла Царевича, чувствовал он биение сердца человеческого, а как глаза васильковые на него глядели… была бы воля Кощея, он бы запер Ивана, на семь цепей бы посадил, лишь бы сберечь, не отдавать… Впился Кощей устами в уста юноши, насытился вкусом, так что язык по зубам скользил, а губы царевича все краснее становились. Там где Владыка укусит, там же боль языком залижет, чтобы успокоить, залечить. Хрупкое юношеское тело лишь сильнее прижималось, будто мотылек у пламени. Страсть в сердцах обоих зажглась. Не верил Кощей, что Иван ему добровольно в руки дался, что стонал так сладко и задыхался громко. Ласки свои умелые Владыка Ванечке дарил. Робкий юноша в объятиях его извивался. Тело Царевича пылало, болело… острыми когтями провел Кощей по груди Ивана, тонкие алые полосы остались зиять, как нити на расшитой рубахе. Как мёд сладкие, слух дурманящие всхлипы Иванушки подтолкнули Бессмертного. Руки Князя уже бесстыдно гуляли по груди мальчишки, твердыми пиками соски стояли, так и хотелось его помять, ущипнуть и тут же успокоить. Мил был Иван ему, весь уж извелся, исстрадался от ненасытности.       — Хватит, Кощей, мучить меня, пытками своими! — Выпалил Царевич с придыханием. Взгляд на Князя был неумолим.       Усмехнулся Кощей, так что губы его в насмешливой улыбке изогнулись, чистое желание объяло Бессмертного. Ухватил он Ивана, да покрепче. Подмял под себя тело гибкое. Грудь Кощея по спине Царевича скользила. Пальцами Иван за простыню цеплялся. Кричал, изнывал, желал. Мучился, да терпел… Сам того желал, сам его хотел. Пот по лбу Ивана струился, слюни из губ вытекали, пока имя возлюбленного стонал. Вогнал Кощей член в нутро Ивана, пылкими поцелуями плечи веснушчатые покрывал. Всхлипывал Царевич, от каждого толчка задыхался. Устами его уста искал, слезы хрустальные проливал. А как истинное наслаждение получил, то сдержаться не смог. Отпустил…       Развалился Царевич, не в силах и пальцем шелохнуть. Рядом Князь лежал, на ресницы опущенные налюбоваться не мог. Грусть и тоска его окружили. Как теперь ему с Иваном прощаться? Как отпустить милого туда, не зная куда… как одного оставить. Мысли гнетущие душу Бессмертного терзали.       — Не кручинься, господин, не горюй… твоим я назвался, твоим и буду… — прошептал хриплым голоском златокудрый. Прижался Ваня к Кощею, да в объятиях его уснул, о бедах не ведая.