(Don't) panic

Ничего не любо — дорого на словах. Уходя от вчера, приносишь в сегодня страх. (с)

***

      Питер устал. Он так устал, боже. Все его мысли — вялые, серые и мёртвые — рассыпаются в голове, словно хрупкие карточные домики, такие бесполезные и абсолютно не вносящие ясность. Питер хочет спать, а еще — умереть (на самом деле, он так сильно хочет начать жить). Питер устал от постоянной сонливости, чувства собственного бессилия и от своих мыслей. Он вновь выпадает из реальности, а когда приходит в себя, то понимает, что сидит на кровати и бездумно чёркает ручкой в тетрадке с домашним заданием. Уже совершенно очевидно, что та бесповоротно испорчена, так что Паркер продолжает своё занятие и лишь вздыхает с некоторым облегчением, вспоминая, что завтра выходные.       К понедельнику он еще успеет собрать себя по кусочку, а пока его сознание затягивает ужас.       Питер не умеет рисовать, но все равно упрямо продолжает — чёрная паста мажет бумагу, оставляет грязные пятнышки на пальцах. Он просто бессмысленно и хаотично двигает кистью, и линованные листы испещряются уродливыми подобиями кругов. Затем ручка перечёркивает их косыми линиями, словно разрезая пополам, и Питеру требуются долгие три минуты, чтобы понять, что именно он рисует. Таблетки.       Питер ненавидит себя. За то, что чувствует. За то, что делает. За то, что существует. Внутри него — мёртвые планеты, сухие опавшие листья и пепел. Внутри него — брошенные города, ледяной дождь и чернота. Питер ощущает постоянное и привычное уже чувство вины. Ему так жаль.       Почему он не может быть нормальным? Тётя Мэй не заслуживает такой жизни: с нестабильным, бесполезным подростком, которого кроет подступающим безумием все сильнее с каждым разом. Она красивая, она самая добрая и замечательная. И она заслуживает ходить на свидания и вновь быть счастливой, спустя столько времени после смерти дяди Бена. А вместо этого она вынуждена заботиться о глупом, жалком, слабом племяннике. И когда Мэй, обнимая его, шепчет "Всё хорошо, мы справимся с этим", Питеру чудится "Мне было бы лучше без тебя". Питер знает, что только мешает. Он старается быть хорошим, быть нормальным. Но получается, если честно, из рук вон плохо, и от этого внутри еще больнее. Ну же, Питер, Мэй ведь просила тебя. Пей таблетки и просто будь нормальным.       Питер дрожит, и стержень ручки все сильнее давит на бумагу, в который раз обводя жирный неровный контур. Что сложного? Всего лишь быть обычным подростком. Или ты и этого не можешь? Слабак.       У Питера дрожат губы и трясутся руки. Питер привык к этому, Питер смирился с тем, что он жалкий. Питер пытается просто сделать вдох. В лёгких словно вакуум, и кислорода так мало... Питер дышит часто и почти со всхлипами, пока его губы выплёвывают неразборчивое "Она же просила меня...". "Просила...", а пальцы давят на ручку так, что бумага рвётся, но Паркер все равно продолжает рисование отвратительных, тошнотворных кругов, рассеченных линиями. Сердце Питера бьётся так сильно, что у него кружится голова. Сердце Питера сбоит, сбивается с ритма, заставляя на доли секунды замирать в ужасе, чувствуя сосущую пустоту в груди. Его пальцы, почти сведенные судорогой, скрюченные, похожие на паучьи лапки (он оценил бы иронию, если бы мог, но сейчас он не может), скребут по толстовке на груди, словно пытаясь выцарапать качающий кровь орган из хрупкого капкана рёбер.       Питеру так жаль. Он чувствует бесконечную вину за то, что с ним происходит прямо сейчас. Питер должен быть более хорошим — племянником, другом, учеником. Но у него не выходит, и всё, что ему остаётся — давиться всхлипами в погруженной во мрак комнате.       Питер падает и пытается почти на ощупь найти свой рюкзак. Он судорожно вытряхивает его содержимое, выискивая блистер с таблетками. У Питера их много — серебристых, шелестящих от каждого неосторожного прикосновения. Они лежат везде, где могут понадобиться: в рюкзаке, в дорожной сумке, в одной из курток, на полочке в ванной, в тумбочке у кровати. Питер заталкивает таблетки в рот трясущимися руками, едва не роняя пачку "Феназепама". Почти не думая, следом глотает "Анаприлин", наплевав на дозировку. Питер знает, что потом будет расплачиваться за это, но надеется на паучью регенерацию.       Питер сидит на полу своей комнаты, в наступивших сумерках, и ждет, когда подействуют лекарства. Он ждет около двадцати минут, и все это время его трясет. Питер глухо рыдает, зажимая мокрой ладонью открытый в немом крике рот, и надеется, что тётя Мэй его не услышит. (На самом деле, больше всего на свете Питер хочет быть услышанным). Собственный разум предаёт его, путает, сводит с ума, и Питер почти молится, — сидя на полу своей комнаты, забившийся в угол, трясущийся от беззвучных рыданий и такой жалкий, — умоляет о забвении. О том, чтобы всё это прекратилось. Но легче всё никак не становится, и Питер тихо плачет, закрывая глаза, потому что когда он открывает их, ему кажется, что из темноты на него кто-то смотрит. Это холодный, мёртвый взгляд пустоты, и Питер в таком ужасе, что не может ничего, кроме как закрывать лицо руками, скрючившись в позе эмбриона на полу.       Питер задыхается.       Питер жалкий.       Питер очень устал.