Потерянный взвод

Карл злился. Карл мерял широкими шагами церковь. Карл чувствовал бессилие. И тем более он никогда ранее не задумывался, что какой-то мальчишка так плотно войдет в его жизнь. В груди поселилось давно забытое чувство вины, засело там, как какой-то паразит. Засело из-за Итана! Как мальчик не понимает, что сам виноват?! Такие мысли почему-то вообще ничуть не помогали избавиться от обжигающего щеки и горло стыда. Руки била злая дрожь, гнала кровь по венам, закачивала адреналин. Но, что удивительно - не из-за Итана. Беспомощность, как якорь, тянула вниз. Карлу хотелось сесть и закрыть лицо руками, чтобы не видеть, не слышать, не знать. Это не он, Карл не такой. Воспоминания прошедших дней были мутными. Он пришел в лагерь, где впервые за все время, пил тот отвратительный кофе. Хотелось почувствовать горечь на языке, а затем выкурить сигарету. Окурок закинуть в отвратительную гущу, после чего долго смотреть в небо, застеленное мутной пеленой туч. Слышать беспокойные потрескивания керосиновой лампы. Сентиментально и глупо? Да, настолько, что до смеха. Карл думал, Карл чувствовал. Нет, не злость, а что-то, что было намного больнее и глубже, что было завёрнуто в блестящий красный фантик раздражения, видневшийся на поверхности. Вагнер сломал все планы своим новым вторжением в зону комфорта. Итан был не таким. Он не лез в душу. Он знал, когда лучше помолчать. От собственных мыслей вновь стало зло. Итан даже не выслушает его после этого всего. Руки привычно забрались в спутанные волосы. В вечерней тишине уши резали крики козодоев*. Громкий гогот наполнял воздух, заставлял прислушиваться. - Знаешь, я слышал, что эти птицы орут под домами умирающих, – бесцельно высказался Вагнер, забиваясь в угол палатки с кружкой чая. Сонный мужчина олицетворял спокойствие и умиротворение, словно это не он видел ужасы войны, как будто не он прошел с Хейзенбергом бок о бок весь тот ад. А может ему просто было все равно на тех людей? От такого хода мыслей тут же стало не по себе. Мужчине было некомфортно не только в обществе наивного Вагнера, но и всего лагеря. Среда выталкивала его как настойчивую, вредоносную бактерию. Этот слаженный и умный организм общества не обманешь дружелюбной оболочкой, не убедишь в своей схожести с остальными. Симбиоз не возможен, лишь победа одного из двух. Жизнь с людьми для Карла была шуткой, тот неловко смеялся, не смотря на то, что юмора так и не понял. - Не нагнетай, – тихо и недовольно высказался немец, устало прикрывая глаза. Не хотелось спорить с сослуживцем, на это даже банально не было сил. Гадкие мысли, подобно метастазам рака, разрастались мучительно долго и болезненно, задевая корки подсознания. И как бы Карл не старался игнорировать мысли об Итане, те вновь сами собой образовывались, пожирая его тело и сознание, как хищники пожирают свою добычу, иногда быстро, жадно, давясь. А иногда играясь, поглощая больно, медленно смакуя каждый последний вздох, отмеряя ими, сколько осталось до окончательного морального падения и новой истерики. - Выглядишь неважно, не удивлюсь если они за тобой, – Вагнер издал нервный смешок. Это начинало раздражать. Какое ему вообще дело? Прохладный воздух проскользнул в палатку, заставляя поежиться. - Я выгляжу как обычно, – рыкнул Хейзенберг и поставил пустую кружку без ручки на землю. Вагнер удосужился замолкнуть, прислушиваясь к затихающим крикам. Тот еле заметно улыбнулся, всем своим видом радуясь: «Не забрали». Вагнер был младшим радистом, на четыре года моложе Карла, слишком наивный и жизнерадостный для своих лет, пятнадцатилетний мальчишка на его фоне казался и то серьезней. Взгляд упал на керосиновую лампу. Она единственная освещала полутемный шатер. «Летучая мышь»* переливалась в своем же свете, теплый огонек заставлял обычную серую краску отдавать переливом серебра и золота. Шел третий день после того инцидента. Именно так Карл решил называть попытку изнасилования. Это звучало не так отвратительно и неправильно. Инцидент - потому что он не контролировал себя. Он просто не мог контролировать, правильно? Почему-то оправдания не работали. Хотелось забыться во сне, избавиться от кошмаров, что с новой силой вернулись к радисту. Что ему снилось? Кажется, он перерезал небу горло, но оно рыдало, как человек, вопило, как напуганный ребенок. А может и не небу, может яркие закатные лучи были настоящей кровью, брызнувшей точно в глаза. Мутные образы ускользали слишком быстро, для того чтобы хоть что-то запомнить. Но они были и слишком яркими, чтобы забыть весь их ужас. Все это время Карл не покидал лагеря. Скитался потерянной во времени и пространстве тушкой между палаток. Стоит ли говорить, что своим присутствием Карл доводил еще и офицера? Казалось, весь радист целиком решил вызвериться на Герра. И самое печальное в этой ситуации – офицер терял контроль. Отсутствие ответа сверху, СС с забором - все это очень ударило по нему. Тот стал бледнее, под глазами залегли тени усталости, которая была намного глубже, чем простой недосып. Он нервно ходил по лагерю, пытаясь не терять контроль ни над собой, ни над взводом. По гуляющим без дела солдатам стало ясно, что выходит это у придурка хуево. Карл не упускал ни единого шанса отпустить злую шутку на эту тему. Потому что это помогало. Помогало отвлечься от собственных проблем. Офицер на такие выходки лишь уязвленно щурился и молчал – он терял власть. Генерал бы пришел в ярость от беспорядка и свободы военнослужащих. Хейзенберг отстраненно смотрел на то, как в руках оставались его собственные клочки волос, черные как смоль, на солнце переливались рыжинкой. Глаза бегали по рукам, смотрели на шрамы. Он ни в чем не виноват, так ведь? Пальцы были перепачканы в земле, их стоило помыть. Но прикосновения не смоешь, как и кровь с рук. Кровь ужасно трудно отстирать, та въедается тухлым запахом, преследует тяжестью вырезанных душ. Грязь чувствовалась, как пленка, которую можно содрать, смыть, лишь бы не было так мерзко и грязно. А самое главное стыдно, что он - этими руками… Разбил, испортил, что-то хрупкое. Детскую наивность мальчика, которой не было? Их отношения (а были ли они)? Итан, наверное, тоже это чувствует… ему тоже плохо и мерзко, он теперь ненавидит немца. Он не виноват, Карл всего лишь жертва тревожности. Грязные руки скользнули в волосы, царапая ногтями кожу головы. Как неправильно и стыдно. Немец подорвался, быстро и резко хватая сумку. Словно в каком-то бреду тот прижал руки к лицу, роняя ее обратно на землю. Зря, зря, зря! Ведь он может вновь учинить какую-то глупость. Как же он лицемерил, когда называл всех вокруг дураками. Что-то внутри протяжно ныло, как от удара ножа. Итан ведь как-то приставил нож к его горлу? Стыдно. Ему очень стыдно. В какой момент под штанами задохнулась его совесть, которой не было так же, как и прощения? Мудак пошедший на поводу инстинктов. Он ужасно виноват. Ноги сами собой несли прочь, дальше от себя и своих мыслей. Дальше от мальчика. Дальше от Вагнера… но от себя ведь не убежишь… Немец оказался возле речки, только сейчас заметив отсутствие сумки. А толку с нее? Настроения рисовать не было. Руки подчерпнули зеленоватую, но приятно холодную воду, выплескивая ее на лицо. Освежало, но не смывало отвращение и усталость. Карл так устал… но нужно быть сильным. Солнце выигрывало в беспокойной ряби водных потоков. Хейзенберг лег на землю, смотря в ярко голубое небо, которое было на удивление ясным и высоким, в этот момент немцу казалось, что он ничтожно мелок перед величием неба. Стоило поднять голову вверх, как она начинала кружиться от высоты. Хотелось уйти, сбежать, скрыться, запрятаться в серых стенах, как мелкая, жалкая полевая мышь в норе. В темноте и узких стенах зоны комфорта. Сгорать от стыда в одиночестве. Поддаться соблазну самосуда, где он сам себе судья, обвинитель и обвинённый. Сейчас же вроде как обед? Счет времени потерялся. На удивление, есть вообще не хотелось. Вдали пробил колокол. Пятница, так ведь говорил дедуган? Вдруг его сожрет какой-нибудь ликан? А нет, военные всех отстреляли и колокол надрывался совершенно зря. Карл усмехнулся своим мыслям. Тот был так жалок помышляя о смерти… Это бы избавило его от мучений. Совесть утихла бы вместе с дыханием. Итан наверняка желает ему смерти. Не зря. Карл не мальчика разбил… он себя разбил. Это осознание пришло резко и ужасно болезненно, отдаваясь тянущей пульсацией в висках. Идея родилась внезапно. Удивительно, как мужчина нашел в себе силы на их воплощение. Хейзенберг сам не заметил, как сорвался на бег, он нёсся к старому дому, в котором видел ведро краски. Решение хоть и было принято, но он все еще немного сомневался. Радист выписывал кривые румынские буквы на стенах полузаброшенных домов, стрелки - все они вели к божьей обители. Краска летела в лицо, щипала химическими ожогами руки, те расцветали алыми розами поверх старых шрамов, но мужчине было не до этого. Вязкая краска воняла, не вписывалась в серые тона деревни. Неприятная глазу, как и сам Карл. Отвратительная, мерзкая. Та, которой никогда не покрасят забор возле дома. Радист ходил по заброшенным улочкам, вырисовывая нехитрое сплетение стрелок и указателей, иногда сверяясь с собственноручно нарисованной картой, и на все это он потратил половину дня. Вечер опускался медленно, задевая края неба своими длинными когтистыми лапами. Форма была ужасная, вся измазанная желтой краской. Лицо было почти обезображено от усталости, морального и физического утомления и борьбы с собой. Весь этот день он скитался по деревне. Но, по крайней мере, решился хоть на что-то. Мужчина стоял перед мальчиком и молчал. Не оправдывался. Признавал вину. Глаза слегка поблескивали излишне широкими зрачками. От серебристой радужки остался лишь ободок, ярко сверкавший во время их первой встречи. Мальчик тоже молчал, смотрел с некоторой опаской, но все равно был здесь, пришел. От того больнее. Яркие полосы желтой краски резали глаза, а может напряженный до дрожи Уинтерс? Нужно быть сильным, как бы стыдно не было. Горло сводило, мозг отчаянно нуждался в идеях для будущей фразы. Что ему сказать? Как сделать так, чтобы все было так, как раньше? А что ему мешало просто сбежать, как будто и не было Итана? Карл не знал, и это пугало. — Я здесь, — собственный голос звучал настолько хрипло и жалко, что мог вызывать лишь смех. — Сначала хотел сбежать, но я ведь до этого считал себя сильным, тогда почему я так стыда боюсь? — мужчина сделал глубокий вдох, пытаясь собраться с силами. Волосы упали вниз, скрывая измученное лицо, не давая видеть глаз радиста. — Это гордость, Итан? Мальчик рвано выдохнул. — Гордость, Карл, — Итан мелко вздрогнул, смотря на радиста. Хейзенберг молчал, скрывая под прической блеск серебристых радужек глаз в свете заходящего солнца. То было нежно розовым, осыпало золотом, как будто бы ласкало землю. Итан тоже не делал первых шагов, наблюдая за ним, это мучало. — Извини… — заветное слово сорвалось слишком тихо. Было непривычным для самого себя. Собственные кирзовые сапоги показались чем-то очень интересным. Покрытые каплями ярко-жёлтой краски, перепачканные в уже сухой смеси грязи и глины. Почему-то в голове всплыли его жалкие извинения перед матерью, не имевшие ни капли сожаления. Итан подошел ближе. — Ты что-то сказал? — по спине побежал холодок, заставляя волосы на холке вздыбиться, пройдя мерзлыми мурашками по телу. Воротник рубашки казался удавкой. Немец расстегнул одну пуговицу, пытаясь выжать из пыльного воздуха хоть немного кислорода. — Извини меня, Итан Уинтерс, – громче и с каплей раздражения вспыхнул мужчина. Нет, он не злился на мальчика. Он на себя злился… Итан тяжело вздохнул, садясь на землю. Карл же сел поодаль. Они оба молчали, но их молчание говорило громче душераздирающих воплей. Каждый молчал о своем. Разделяли молчание друг друга, без слов поддерживали. Солнце лишь осыпало своих детей жаркими поцелуями уходящего дня. Становилось прохладнее, сквозняк забирался в волосы, легко играя с ними, а затем и под одежду, вызывая мерзлые мурашки. Несмотря на лето, в Румынии было все так же прохладно. Карл стянул с себя потертый плащ, протягивая его мальчику. Тот принял. Принимал помощь от Карла, принимал Карла. Эти мысли отозвались легким покалыванием в кончиках пальцев. Итан был намного выше… и лучше. Лучше Хейзенберга, человечнее. Итан умел прощать, умел понимать. Свидетель тому – стрижи, рассекающие небо, сверчки – музыканты их маленькой немой идиллии. Их судья – восходящая на престол луна. Небо стремительно темнело, воспламеняя звезды, как тысячи огней. Промеж травы прошелся ветерок, вызывая шелест. Карл чувствовал опустошение впервые за те три дня. Как же он был глуп, когда думал, что все обойдется… муки совести страшнее. Ужасно хотелось курить. Выудив из кармана брюк упаковку, вместо сигарет он ожидаемо не увидел ничего. От чего-то стало так плевать… плевать на сигареты, на себя. Захотелось стать одним целым с землей. Хейзенберг упал на спину, смотря в черную бездну над головой, усыпанную сверкающими точками. Сухая трава колола тело, камни врезались в поясницу. Карл думал, думал о том, что, если бы его жизнь была бы историей, он был бы отрицательным героем. Тем самым, ужасно харизматичным мудаком, который всех бесит, которого отторгает общество, которому плевать на мораль, который одинок, который мир порвет за пустые мечты… Да, именно таким бы он и был бы, таким он и был сейчас. Был таким по жизни. Его судьба была перечёркнута той гадкой желтой краской еще с военного билета, когда он, ничего не подозревая, надевал жетон и горящими глазами смотрел на войну. О, если бы радиста попросили описать войну – он бы сказал, что у нее зеленые глаза и тонкие руки. У его войны светлые волосы и острые черты лица. Его война слишком молода для него, но от того не менее разрушительна. У его войны есть имя… Его войну… Нет, его кошмар звали - Итан Уинтерс. Карл был глуп, когда говорил, что война его преследовала, он сам к ней льнул, пытаясь обуздать красные потоки, но не захлебнуться, пытался оседлать, как своенравное животное, не понимая его хода мыслей, радист никогда не понимал животных… механика была ему ближе. Хейзенберг слишком далек от свободолюбивых мустангов*, далек от моря - так и не научившись плавать, он избегал водоемов. Итан выбросил Карла на серые скалы, скинул с седла, выбил из тела дух, но хер вам, что немец остановиться! Карл слишком заворожен грацией тонких, но таких уверенных рук; заворожен манящей глубиной зеленого омута глаз. Он будет бороться, и плевать на весь мир, на него, ведь… …люди не меняются, так ведь?