Запах одуванчиков

14 августа 2067 года, Атмосферы, Эллиния.       Он шумно выдохнул, прогоняя неуверенность, нацепил на лицо кислородную маску и показал сервисменам, что дышит свободно. Уцепился за снаряд, готовый умчать его на позицию в тридцать восемь тысяч метров.       Да, матери было бы стократ сложнее. Он молод и силён, для него это не станет таким уж испытанием. Если только он не решится...       Была ни была! Спидометр за воротник скафа, чтобы никто не заметил.       Команда на рычаг вверх, тридцатисекундная готовность. Диньке дадут минуту на старт, но Савву в стратосферу утащит механика. Всё просчитано. Всё готово.       Быстрый, последний перед стартом взгляд. Никаких нежностей — пока не выполнен финишный протокол, дисквалифицировать могут за любой промах.       Рывок. Савва расслабляет тело, несомое на турбине ввысь, прижимает маску перчаткой. Скорость не ахти какая, но без обращения в ветер может сорвать снаряжение. Холодает с каждым метром. Глаза закрыты — чего он не видел в этом безбрежном и беззвучном синем омуте? Искал себя и счастье, и ведь нашёл. Однажды нашёл.       На Земле остаются родные. Мать уточняет в динамик: — Двадцатка пройдена, у тебя всё окей? «Окей», — досылает ей мысленный сигнал Савва. Говорить лень. Мережка яснее зеркала, хоть озоновый слой жжётся хуже медуз. Но атмосфера спокойна.       Магнитная буря отступила, позволив спортсменам ненадолго украсть высокое синее небо. И в этом небе первым станет Динька. Савва не в счёт. Он долетит не сам и дыша через шланг. Опять через шланг. — Двадцать пять. Тридцать.       Уши всё закладывает, Савва глотает и глотает, выравнивая давление. Херово, но терпимо. Ради Дини и не такое впору вытерпеть. — Тридцать пять. Тридцать восемь. Стоп.       Механизм подъемника тормозится и зависает на умопомрачительной высоте. Савва осторожно открывает глаза и приходит в смятение от красоты, открывшейся его взору.       Земля. Мать-Земля в своей нагой, неприкрытой безупречности валит округлый бок за ядерно-алый горизонт. По ней бегут воды Междуземки, едва присыпанные облачками, и полуостров Эллинии выступает, словно кусок недоеденного пирога. Савва проникается нежностью к этой суматошной, но такой родной планете. Богиня Земля, вскормившая ведуний и подий, кажется ему беззащитной и нуждающейся, и пока он видит её, звёзды, рассыпанные по лону извечного синего неба, редеют под натиском рассвета. Савва переводит взор наверх и падает разумом в необъятную мощь Перуна.       Он жив, он всегда жил, и это так же ясно, как наступление нового дня. Он жил во всех поколениях колдунов и дичков, пробирался в лёгкие холодком и исходил теплом выдоха. Перун качал кровь, несомую по живым жилам, Перун трещал в очагах ярым пламенем костров.       Треба, принесённая Саввой Отцу-Небу, вспыхнула молнией шрама поперёк его ладони. Величие Мира ощутилось безграничным. «Распря лишь в сердцах людей, — понял Савва. — Они никогда не были разделимы. Настоящая любовь имеет две стороны». Диня. Динечка. Гор. Ясен.       Стоило вспомнить о соколе, как чёткая и ровная платиново-белая линия потянулась снизу, от Земли до Неба. «Идёт!» — собрался Савва.       Диня мчал болидом, сумасшедшим метеором, но не вниз, а вверх, разя слои поредевшего воздуха и пугая извечный покой своим пылким и упорным сердцем. Белая черта приближалась, споро, неудержимо, отработанно, и вот, поровнявшись, блеснули на Савву серьёзные, совсем не Динины, глаза ветра. Две сияющих звезды — холодная и тёплая. Ярлык с меткой высоты немедленно оказался сорван, Диня развернулся и столь же яро полетел вниз.       К дому, к жизни, к Земле, вскормившей своего легендарного сына! «Высота достигнута», — сообщил Савва матери. — Принято, — отозвалась связь.       Савва кинул прощальный взгляд на эту неземную красоту, на россыпь дальних звёзд, как бесчисленные чашечки цветков раскинувшегося полусферой одуванчикового поля и, отцепившись, сорвался вослед.       Малюта страховал Гора куда ближе к Земле. Но Савва — это Савва. Ему ли бояться смерти?       Свист гравитации в складках капюшона. Писк спидометра. Пятьсот километров в час. Семьсот.       Савва знал, что с Земли идёт прямая трансляция. Дроны способны работать и в безвоздушном пространстве. А снимать такую роскошную попытку стоит со многих ракурсов.       Он пообещал Дине, что если будет рекорд, он узаконит их любовь. И он не мог допустить обратного.       Писк спидометра. Семьсот километров в час. Отличный разгон.       Междуземка размазалась внизу, перед белым потоком, чуть нарастившим расстояние между собой и Саввой. И этого расстояния было достаточно.       Савва подобрал потоки. Неважно, что спин правый. Неважно, что меридиан порван. Неважно, что скаф не для гастинга, и неважно, что мать, бдящая там, внизу, устроит головоломойку при посадке.       Сейчас или никогда.       Нагон, закрут, ускорение. Салат из реальности со всех сторон по периметру зрения, кровь, неистовыми толчками колотящая по сосудам, взрыв мышечной тяги, свист, рёв — и тишина. Проникновенная, всепоглощающая тишина, пока на расстоянии кончика носа крутится в бешеном ритме мир. Прорыв в облака, белая юбка, украсившая конусный вихрь по кромке шлейфа, взмес сущего. — Хой! — уносится пустой тишью к Перуну, пока его сын несётся к Земле.       Нагон Дини. Поток матери сбоку. Торможение. Пролёт почти вровень — мягко, филигранно, в унисон, как заправские истребители на показательных выступлениях.       Море. Берег. Посадка. Диня спешивается первым, едет ботами по полосе пирса, достигает стоп-линии, Савва скребёт подошвами рядом и только сейчас слышит настойчивый писк спидометра — он забыл отключить блокировку максимумов. Да, «мах» есть, но сейчас важнее протокол Гелиодорского.       Савва смотрит на любимого, сгоняя прижимом век рябь по сетчатке — нет, нужно удержаться на ногах, и ему, и Дине, нельзя потерять сознание!       Диня дышит и дышит, пока идёт отсчёт времени выполнения протокола, затем — вот дурак! — кажет судье знак, срывает очки и, радостный, говорит, что в порядке.       Нарушение. После такой превосходной попытки — клятое, дурацкое нарушение. Савва аж жмурится, чтобы не видеть, как Диня получает от судьи заслуженную красную карточку. Дисквалифицирован. Вот оно.       Диня видит яркий кусок пластика, жалобно стонет и мимо расстроенной матери мчит каяться в объятья Саввы. — Саввочка Давидович! Прости! — с рёвом падает на руки. — Прости! Я подвёл! Я так обрадовался!       Савва ловит его. Прижимает к себе. Диня волшебно пахнет озоном и одуванчиками. — Мой хороший. Ты мой победитель. Это было классно. — Да хде? — лепечет синими от гипоксии губами. У него на скулах ожоги высоты, но еле видные, несильные. Заживут, как и всё прочее. — Нет рекорда! Не засчитан! — Есть рекорд. — У Саввы трепетно бьётся сердце. Любуясь Дининой оторопью, он достаёт спидометр. — Если у тебя есть я, то зачем огорчаться?       Диня, широко распахнув — милые, славные, гедиодорские — глазёнки, пялится на прибор. Ахает.       Подлетает мать, выхватывает спидометр и выдаёт Перуну вагон отборных словечек. — Ты бешеный думер! Ты мог задеть его! — Нет. Я контролировал попытку. И — это не предел, мамань. Я могу быстрее. Запас есть. Наконец, он видит цифры. Тысяча четыреста два. Нет, не так. Тысяча четыреста два клятых километра в час! Ять!       Его сумасбродство видел мир. Мать тоже видела, своими глазами. Этот рекорд засчитают, хоть он и не сделан на дистанции. Попытка была официальная.       Савва не знает, как себя вести, если исполнил мечту всей жизни. Он глупо улыбается матери, подмигивает, и это срывает вентиль её контроля над собой. — Гордость моя!!! — Она содрогается, рыбкой прыгает на него и цепляется за рёбра скафа. Сильно сжимает и орёт до срыва голоса: — Моё сокровище! Ты наподдал звуку! Ты это сделал. Невероятный. Мой сын. Мой сын.       Её слёзы становятся кислотой, разъевшей их отчуждение, и Савва обнимает мать, разделяя с ней великий момент. — Я люблю тебя, мам.       Она не может ответить. Она не рыдает, рычит медведицей. Он абсолютно счастлив.       Диня налетает с другого бока, жарко, прилюдно целует, поймав рот, и смотрит с надеждой. — На свадьбу я подарю тебе хамелеона, — обещает Савва.       Чего не сделаешь ради любимого!