Запах одуванчиков

27 ноября 2066 года, Балясна. — Саввочка, поешь ещё. — Спасибо, я наелся, солнце.       Бледный и грустный темнокудрый ангел, пригревшийся между лепестков постели. Смотрит с обречённой привязанностью, страдает, но говорить не станет, гордый. — Да где наелся? Пожалуйста, ну хоть трохи. — Диня перемешивает некогда любимую Саввой кукурузную кашу, подцепляет на ложку. — Саввочка. — Тот виновато улыбается и отворачивается. — Я съем фиников. Договорились?       Диня охотно бежит за финиками. Савва склёвывает пять штук и отодвигает миску. — Спасибо, Динька. — Да ты шо! Ты полуголодный! Савва! Волнуешь меня! — Всё нормально, — уверяет, посмеиваясь, он. — На пяти финиках в день, как говорят бедуины, можно пересечь пустыню или побороть в схватке льва. — Ну нет, — Диня выбирает самый спелый и крупный плод, тянет к улыбающимся небритым губам. — Я лев, и тебе меня не побороть! Давай, рубай ещё. Открывай ротик, а то покусаю! — Мне обжираться ни к чему. И так, наверное, заплыл, пока валялся, как мне в форму приходить велишь? — Да какой! — Диня видит, как сильно обтянулся Яхонтов после болезни. Круглые щёчки впали, скулы и угловатая челюсть торчат, как шестиконечная звезда, умные карие глаза стали огромными в подводке из страдальческих теней. И он говорит — я жирный! — Ну давай, за папу съешь, — потчует Диня фиником. — Шестой. — Ладно, Капульцевич, шестой съем, и довольно. — Савва чавкает, выплёвывает косточку и испускает скорбный вздох: — Вкусно.       У него крайняя слабость и, кажется, болит спина. Дине с трудом удалось усадить его за день пару раз на десять минут. Савва вынес это с явным дискомфортом. Упал головой Дине в плечо и, мучительно кашляя, терпел, а на расспросы сказал что? Правильно: — Всё нормально, я просто старый.       Ну как такого мучить? Капульцевич собирает еду на поднос и, практически нетронутой, уносит. ...— Халатее на тебя пожалуюсь! — доносится из коридора. Эх, не зря Бляха зовёт его Звоночком! — В Минздрав тоже... Не забудь, — веселится Савва, хотя на душе совсем не весело. Ничего весёлого.       Бабушка из камлания так и не вышла, рассказали сёстры. Засела в шкафу и застыла с дедовым портретом в сухих ручонках. Вроде и жива, и не живее Саввы позавчера. Отца не удалось поймать. Он написал Дорохову, что летит на Качурку и, возможно, вернётся не один. В связи с этим и также с метками ягеля, проступившими на коже Саввы, нетрудно было догадаться, за кем Илья отправился. Ректор Карасукского университета, уважаемый учёный временами превращался в мстительного дикаря, и Савве стало страшно за Колю. Он втихую набрал ему. — Коленька, милый, как ты? — Ха! — ответил грубый голос с Качурки. — Мо'гда, у меня к тебе два воп'госа, ты чего такой ласковый, и чего сам звонишь? П'гоблемы какие? — Не волнуйся, Коль, — Савва собрался с силами, чтобы звучать бодрее. — Ты, к слову, ни за что на меня зла не держишь? — Де'гжу, всегда де'гжу, — ворчливо отозвался Черёмухин. — Как укатишь, так г'густь по тебе ужасная, хоть п'гоклинай! А что? Он, конечно, отшучивался, но Савва сказал на это серьёзно: — А то, что к тебе шурует на духах мой отец. — Что за дела? Спе'гма его не уст'гоила? — забеспокоился Коля. — Так матки в'годе все за'гяжены! — Не то, Коль, долго объяснять. Бери руки в ноги, а лучше в снегоход, и пиздуй-ка ты в тундру подальше. Вдруг не найдёт. — Что это я должен бегать?! — возмутился Черёмухин. — От Ка'гимыча! Ещё чего. Я не к'гыса какая-то! Пусть мне в лицо выскажет, что не так, 'газ ты не хочешь! Савва вздохнул так, что в груди стало больно. Чёртовы спайки. — Я был при смерти. Неделю, Коля. Подозревают тебя. — Какого хуя! — Он чуть не оглушил. — Ты?! Ты, к'гасота моя?! Кто посмел, я из него печень достану! А... — он опомнился, — а меня подоз'гевают почему? Савка?       Савва постарался навести камеру омнифона на рисунок своих шрамов и понадеялся, что Колина развалюшка примет видео. — Да вот. — Охуеть! — отчеканил Коля. — Ёбнуться! Савка, — он засопел, — это моё, я п'гизнаю... Но... Но я этого не делал. Я бы тебя — не смог! Понимаешь? Ве'гишь? Я пе'гед Малом землю ж'гал! — Потому и звоню предупредить, дорогой. — Не-а. Нет. — Черёмухин забормотал. — Ни хуя я не свалю! Пусть Илюха п'гилетает, бе'гёт меня живьём и тащит к тебе! Как ты сейчас-то? Сам? — Так-сяк, жив, — улыбнулся Савва его готовности помочь, а не пуститься в бега. — Хороший ты, Коль. Я знаю, что это не твоих рук дело. — Да моих, чьих ещё! Ко'гоче! Меньше т'гёпа. — Было слышно, как Коля почесал затылок. — Я жду. Вещи соби'гаю! И ты там не кисни! Всё поп'гавим, сок'говище моё ненаглядное! — Спасибо тебе.       Бедная Бляха-Муха, задолбавшаяся в одиночку рукоблу... руководить Саввиными делами, написала днём: Yulkevich: Бейби, «ГосПару» нужен офис. MiniMal666: Пердюков сердится? Yulkevich: никто не хочет работать из дому. То есть, работать хотят, не работают. Ленивые задницы. Надо думать про отстройку.       Савва выругался в потолок палаты. Кто бы мог подумать, что дедово наследство просто целиком достанется ему и всё! Ебучая елда... Дед как чуял! Ай, да почему как! MiniMal666: понял тебя. Учтём. Держись, подруженька и прости нерадивца, я скоро включусь в работу. Yulkevich: не торопись. Разгребу дела и приеду. Выздоравливай и Дине привет!       Потом в гости принесло ту, о которой Савва и не молил Небо. Русоволосая деловитая женщина с малахитово-зелёными глазами постучала косточками пальцев по двери, и Савва не придумал никакого приветствия лучше, чем: — Я-я-ять! Тётя Наташа, тебя каким ветром надуло?       Это был прямо-таки удар под дых, ведь перед Нехлюдовой он не мог позёрствовать. Хоть бы сил встать... Нет. Пень-колода, ять! — Лежи, лежи. Я всё знаю. — Она подошла, присела на стул рядом с его кроватью, достала из пакета сок и коробку фиников. За время болезни Савва мог бы открыть финиковый магазин, столько сладостей ему нанесли ведьмы! Которые, причём, не должны были вообще узнать про его состояние. Но мережкочат свёл на нет все Саввины попытки сдохнуть втихую. Естественно, его отключка не осталась незамеченной, а остальное доделала паникёрша Владка. — Ты-то что здесь забыла? Я не имею в виду больницу, в Балясне! — Дорохов пригнал на пересмотр проекта, — доложила ведьма Низкого Кряжа. — Сметы не сходятся, бюджет на реконструкцию оранжереи нужно расширить, Сав. Конструкции оказались тяжелее, чем мы планировали. — Волшебно. — Яхонтов потёр глаза. Хотел покопаться ногтем под ногтем, но пальцы не подчинились, и пришлось устроить руку обратно на одеяле. — На сколько? — На треть, если грубо, — безжалостно огорошила тётя Наташа. — Точнее считаем. Плюс появилась идея достроить зал орхидных с лепидоптерами. — Это что за ять? — Тропические бабочки. — Да вы шутите, — Савва аж зарумянился. — Чан с кувшинками, бабочатня... Золотая оранжерея-то выходит.       Нехлюдова покрутила в руках короткий черёмуховый посох с навершием в виде мельничного колеса. Хотела открыть рот, чтобы возразить что-то — об её бойкости на язык ходили побасенки — но Савва опередил: — Я займусь этим в течение месяца. В себя приду немного. Деньги будут, бабочки тоже... Эх, будут. Всё? Нехлюдова поднялась. — Тебя страшно жалеть, вдруг разозлишься. Так и хочется видеть вечно бушующим. Но ты поправляйся, Сав. — И не жалей, правильно делаешь! — одобрил Яхонтов. — Подумаешь, лёгкая простуда. — Он потрудился поиграть левой рукой, чтобы не пугать гостью. — Вы мне тут проходной двор устроили! — Так это хорошо, — сказала Нехлюдова и блеснула своими малахитами как-то по-особому: — Пока тут твой дед лежал, к нему никто не наведался. — Эвон как, — хмыкнул Савва. — Дед знаешь, что писал об этом? «Не так худо, если ты болен, а худо, когда тебе притом всяк смерти желает». — Иногда с ним было сложно не согласиться, — поёжилась она от дурных воспоминаний. — Смешно, но он и меня заставил во многом пересмотреть отношение к жизни. Пока.       Деньги, деньги! Всем правят деньги. Наслушавшись их, Савва захотел взвыть. Да что ж всё разваливается, включая его! Он-то ладно, покушение было закономерным. Башня — сам дурак, а вот оранжерея... Савва подумал о том, что Дорохова тоже вполне себе можно записать в террористы. Личные. С его бесконечными сложноосуществимыми проектами! Баллотируйся в президенты, отстрой дендропарк, обнови оранжерею, держи посох Аксёновки, положенный тебе по наследству, но учти, что там живёт вредный, хоть и симпатичный дух природы. М-да.       Написать папе, чтобы он обращался с Колей понежнее, не получилось. Папа, когда пёр напролом, отключался. Савва надеялся, что их давние приятельские отношения помогут не совершиться смертоубийству прямиком у Коли в теплушке. Хотя, нет, кто же тогда его, Савву, расколдует?       Оставалось валяться и собирать бутылочки. Клятые бутылочки, вечный спутник его немобильности! А теперь ещё и получаться не получалось. Колдовать нельзя. Рука отказала. После битого часа попыток сложить внутри стекляшки пряничный домик — всего делов-то! — Савва запустил своим творением в урну у стенки. И не попал. Даже не расколошматил! — Ну ять, ну что ж такое! Ять! Небо, за что! Как жить инвалидом? Как? — Бесячая беспомощность подступила к горлу комком злых рыданий, и Савва, наверное, дал бы слабину, если бы не напоминание тихим шепотком от двери: — Я тебя люблю. Савва поскорее опомнился. — Да я так, я ничего, Динька.       Диня прокрался к нему, первым делом проверил датчики, потом приоткрыл окошко для свежего воздуха, а после вдруг взял и залез с ногами к Яхонтову на кровать. — Капульцевич, ять, ты что удумал? — расхохотался и раскашлялся Савва, подсовывая под него парализованную руку, чтобы обнять. — Это ты что придумал? Ты не инвалид. Великий чемпион, великий человек. А бизнесмен какой крутой! Я-хон-тов!       Это было произнесено с таким боголепием, что Савва не удержался от подкола: — Ху-я-хон-тов. Капульцевич засопел и выдал: — Зато мой. Нельзя сдаваться. — Диня перебрал пальчиками складки рубахи на его груди. Потянулся, пахнул дыханием по лицу и бережно разгладил скорбную морщину в яхонтовском межбровье. — Я тебе не дам. — Никогда? — в шутку сильнее насупился Савва. — Не дам не то, в смысле, хоревать не дам! А так дам, хоть когда бери! — развеселился солнечный скоморошек. — Не хрусти. Не будешь? — Постараюсь, — сказал Савва и не удержал слёзы внутри. Гадкие нависли у глаз, ни сморгнуть, ни вытереть! Но Диня сам смёл их мякишами ладошек. — Да я ничего, я сдюжу, Динь. Я просто подумал... — Савва решил перевести тему. — В скольких вещах себе отказывал. Именно в простых радостях. Всё работа, кутежи в промежутках, разъезды, спорт, гонка за лидерство эта, кому она нужна? Но я чёрти как давно не наслаждался шумом дождя. Не гулял ни с кем за руку. Не играл с племянниками. Всё не мог остановиться, оглядеться. Может, мне так и надо? То, что я — вот здесь? Вот такой! — Диня слушал и смотрел, не мигая. — Веришь, я даже не помню, — Савве кольнуло сердце в предвкушении того, что он собирается ему сказать, — как пахнут одуванчики! Динь. Ты помнишь запах одуванчиков? — Помню, — кивнул тот, как на обыденную вещь. — А я вот, стыдно признаться, нет. — Яхонтов устремил взгляд в потолок. — Та ерунда! — Капульцевич хлопнул его по плечу. — Хошь я тебе принесу? Нарву и принесу букетик, шоб ты понюхал? Савва не сдержал улыбки. — Динечка. Зима без пяти минут, забыл? Одуванчики отцвели давно. — А, ну да, — призадумался Динька. — Незадача! — Но ты мне своими словами расскажи, — Савва потрепал его по мягким волосам. — Расскажи так, чтобы я сразу узнал их запах, пусть с закрытыми глазами. Вдруг я вспомню?       Диня и сам расцвёл от такой просьбы. Вздохнул, припоминая, точно принюхался. Растянулся на Саввиной кровати, взяв его за ладонь, отчего та сделалась чуть менее онемевшей, и начал описывать: — Ну, одуванчики, они пахнут летом. Солнышком. Мёдом. Пчёлками. Кока-Колой...       Яхонтов слушал его, млел и после каждого слова касался губами отраставшей макушки. Кажется, Динька описывал ему себя, славный, радостный, невечный цветок. «Ты мой одуванчик, — подумал Савва. — С огромным корнем в моем... сердце».