Запах одуванчиков

      Первая мысль пришла: «Бежать». Вторая: «Не вздумай!»       Дать слабину сейчас, перед аланскими подиями, было недопустимо и малодушно. И Капульцевич мог творить, что хотел — Савва же должен был сохранить лицо и имя. С этими мыслями он заставил себя повернуться и адекватно отреагировать на явление чуда. Слова на язык не лезли, поэтому пришлось просто махнуть фужером и плеснуть кишкам алкоголя. Диня прошествовал мимо и подсел к грозой смотревшей на него сестре. Аланы же шеи посворачивали. Савва, видя это и плавно вскипая изнутри, стиснул хрусталь и услышал треск под пальцами — он раздавил фужер, благо, опустевший. Незаметно поставил посудину под стол и сомкнул пальцы, из-под них взирая на происходящее. Игристое от волнения подскочило наружу. Кусок в горло не лез.       Диня же благосклонно лыбился и щебетал с окружившими его вниманием аланами, каждый из которых походил на голодного волка. О чём — Савва толком не распознавал. Ревность застилала мозг и поджаривала душу, смущение и почти неконтролируемое желание близости не давали успокоиться. «Разные. Разные. Снял линзы, ять, решился, — носилось в голове на повторе. — Какая красота. Солнечное небо под ресницами. Счастье моё бедовое».       Диня впервые явил гетерохромию, как удар с ноги в пах: то ли нашёл верный способ выпендриться, то ли месть за Саввин отказ. Хлопал размалёванными веками, завлекая, и обе разноцветных градины блестели на окружение с томной безмятежностью. Глупый! Если бы он только знал, почему... Савва знаком попросил официанта налить ему выпивки и вполне натурально засмеялся, когда засмеялись все. Над чем и кто пошутил — не имело значения. Капульцевич в упор поглядел на него, заливающегося отчаянным хохотом, болью отдававшим в груди, и Савва, оборвав смех, скрежетнул зубами. Идиотская ситуация, и наибольшим идиотом в ней выставился Яхонтов! К чему пить «Антимудин», если в жизни творится такое! Если аланы узнают... Им не жить! Тут уж не о рейтинге даже беспокойство. Савва отвернулся, не понимая, как быть. За широким окном стемнело, и неспешно вертящаяся площадка ресторана открывала вид разряженной огнями Балясны. Привычный высотный ракурс. В этом пейзаже было спасение, отвлечение от того, что творил Капульцевич, и чему Савва не мог положить конец. Так славно начавшийся вечер превратился в пытку. Савву раздирали монстры влечения и тоски, и сожаление о том, что он так близок к Дине и настолько же запредельно далёк, едва позволяло не разнести тут всё к херам. «Дед был прав. Тысячу раз прав, когда говорил про четыре буквы слова «боль» в слове «любовь». Но бездна одиночества ещё страшнее. Это клеть, откуда нет выхода. О, к Велесу, Гор — дедова забава, при чём тут моё мучение, отчего мне так тошно? Бесит! Бесит...»       Тёмное небо города прорвала комком серая ворона. Уселась на опоры башни, встряхнула перья, подкралась бочком к окну и стукнула горбоносым клювом в стекло, выдирая Савву из дум. — Савва, — в то же мгновение деликатно тронул за локоть Павел Константинович. — Тебе стоит принять участие в общении с гостями. — Да. Простите. Я задумался. — Яхонтов придавил смятение внутри себя и соскрёб последнюю выдержку, не растраченную на переживание по Дине. — И шоу-бизнес оказался с зубками, пришлось добиваться, чтобы доказать себе самой, что я тоже могу чего-то добиться! — сделав чарами тембр голоса повыше и начисто убрав акцент, лил незамысловатые речи Диня. — Зато потом я получила всё — слава, приглашения, поклонники, работа в агентствах, свалилось прям сразу! Так утомительно, аха-ха, для нежной девушки, но я справилась... «Справилась она, глядите-ка, — прислушавшись, Савва остро захотел нажраться в хламину, и будь, что будет. — Кто тебя справил! Белобрысая ты мразь».       Бля, пользуясь моментом, в сторонке расспрашивала Ансара Атабековича про девственные ландшафты Алании и умопомрачительную красоту природы. Заняла беседой, как договаривались до того, очаровала и гнула в сторону развития туризма. Умница. Лайпанов вёлся. Через слово выдавал приглашения приехать и обязательно с Александрой Малютичной, из чего Савва догадался что его не особо ставят в грош. Неудивительно, что мать наработала куда больше уважения, ведь «ГосПар» это мировой бренд, не какой-то там «GPAir» или «Synthetic Health». Но ничего. Неважно. Савва пытался собраться для поддержания диалогов, но понимал, стоит ему открыть рот, ничего лучше заклинания «мантас» оттуда не вырвется. Да и надо было пасти Диню. А потому на идиотские шутки он театрально смеялся и продолжал накачиваться от всякого пробегающего мимо официанта. «Кошмар». — Прозорливость ведуна отмечала, как крепкие, подтянутые парни из свиты Лайпанова пододвигаются к Дине всё теснее, и мысли их полны сладкой похоти, а Капульцевич купается в чужом внимании, но силой скомороха отводит совсем уж беспардонные поползновения. Пока за него переживать было рано, но напряжение росло, как побег колючеплодника. Потом Дорохов, оставив идею разговорить Савву, так пронзительно позвенел вилкой о фужер, что Яхонтов вздрогнул. — Я бы хотел поднять тост за единство. — Дорохов несколько напряжённо оглядел собравшихся. — Сегодня впервые за многие тысячелетия случилось чудо, в которое мы не переставали верить. Под этой крышей собрались удивительные люди. И на первый взгляд кажется, мы разные. Но я слышу сердца и бегущую по жилам кровь. Живое тепло объединяет нас. Мне бы очень хотелось, чтобы и впредь это тепло не омрачалось холодом недопонимания, а кровь текла внутри наших тел, не проливаясь для удовлетворения чьей-то жажды насилия. Я пью за мир. За единый мир, которому однозначно быть. — Он склонил голову перед Саввой, и вынудил того подняться с фужером. — За мир и единство, — во всеуслышание отчеканил Яхонтов и, чокнувшись с наставником, выпил. Аланы подняли ликующий вой, потянулись к нему выпивкой, и Савва с грацией чучела удовлетворил их восторги, перечокавшись со всеми желающими. Вперёд сунулась тонкая рука с однотонным маникюром на коротких ногтях, и ласковый голос шепнул: — За единство. За наше единство.       Савва ловко отвёл фужер и сделал вид, что не заметил глядящих на него с надеждой контрастных глаз. — А танцы будут? — завёл он своё любимое. Аланы встретили предложение новой волной рёва, а их премьер отвлекся от воркования с Бляхой и довольно закивал Дорохову. Савва вёл себя правильно, как положено радушному хозяину. Несмотря на натянутое начало и явление Капульцевича вечер шёл по плану. Павел Константинович дал знак приглашённым музыкантам, и это был сюрприз для гостей — по залу самого высотного ресторана Балясны полилась народная горская музыка. Звуки лезгинки вытянули аланов на танцы, и они принялись кобениться кто во что горазд, показывая стать и силу. Смотрелось красиво. Природники все поражают мощью и напором, даже без применения чар, а тут их целый выводок! Савва вспомнил, как хорошо танцует лезгинку Вахтанг, и слегка пожалел, что отказался в своё время научиться у брата этой премудрости. А ведь наполовину дзергин, и аланы наверняка об этом знают. — Мы танцуем, нужно, чтобы от вас вышел человек! — потребовал некто из летающих по залу аланов и выдал из обоих кулаков по залпу огня. Остальные зааплодировали, двое даже встали на колено, обратив мелькающие ладони к Савве. — Просим, выйдите, мании!       У Яхонтова не было никакого желания кривляться, но гостеприимство обязывало. Он переглянулся с Бляхой и та виновато прикусила губу — танцевать она явно хотела меньше, чем умела. Дорохов подтолкнул под плечо, мол, иди, стесняться нечего. Савва уже было собрался опозориться ради рейтинга, но тут под всеобщий ажиотаж в круг аланов выскочил Диня.       Яхонтов где встал, там и сел, не в силах оторвать изумлённый взор от скоморошка. Ярко блестя платьем, как искрящимися в вине пузырьками, он будто плыл в танце, ловко семеня ногами в такт барабанам. Руки его вились то ли змеями, то ли ползучими побегами, полуприкрытые глаза взирали на беснующихся вокруг аланов с неприступностью, разгоняющей кровь. Многие из гостей, кто сидел на местах и хлопал, повскакивали и присоединились к танцу, корчась и наседая на Диню. Но того было не напугать. Посреди всей вакханалии он смотрелся, как трепещущий огонёк в кольце колючих ветров — чистый, яркий, влекущий женственностью. Никто бы в здравом уме не подумал, что с горцами танцует парень. Диня умел перевоплощаться с мастерством скомороха и фонил обаянием. Савва то и дело порывался спасать его, когда видел очередной дерзкий выпад в его сторону, но Диня казался неприкосновенным сокровищем, нерушимо целомудренным в своём откровенном платье. Он кружился и кружился, его сильные кисти выписывали узоры в воздухе, а Савва, скованный зрелищем, не смел ни шелохнуться, ни отвести глаз. Диня одним танцем открыл Савве истину, расписал в подробностях его прошлое, настоящее и будущее, дав понять одно: это связано с ним от и до, на все времена до скончания оных, и по другому не выйдет. И от этого стало страшнее. Умереть Савва не боялся. Сгубить Диню — да. Но как было вести себя, если сокол сам летел к солнцу? А солнце проникало в тьму бездны, озаряя её надеждой. Глупой, бесспорно, но разве надежде пристало быть иной? Вот она во всей красе — её погнали, а она не ушла. Её попрали смертью, а она воскресла. «Когда счастье прогоняют, оно не верит и остаётся. Эх, Настя Петровна. Сказать бы тебе тогда по-иному, но разве судьба даёт крен?» — Врёшь ты всё, — шепнул Савва как заклинание, и сморгнул морок. ...«Смотрит! Как смотрит! Танцуй! Не ошибись!»       Пусть они кружат стаей голодных духов. Им не напугать и не поколебать Диню. Не сможет этого сделать и чудовищная пропасть под туфельками. Когда Диня танцует, он забывает о высоте и стеснении. Он становится другим. Нужно сохранять спокойствие и пристойность, ни в коем случае не вилять вульгарно бёдрами, использовать только руки, плечи и наклоны головы. Быть неприступным и кротким, как бы ни хотелось пригнуться, ощетиниться и вступить с парнями в соперничество. Проявить мужскую суть. Подруга с модельной студии, Амина, аланка по крови, так и учила его танцевать — женский танец нельзя превращать в мужской. Нельзя смешивать, иначе тебе этого не простят. «Ты сегодня девушка, и тебе никто из них не важен, только он. — Диня постарался отрешиться от близких, сильных, распалённых им горцев. Каждый из них стоил взаимности, но Динины чувства были отданы неприступному. Тому, который сейчас, как на вспыхнувшее солнце, взирал на него. — Не отворачивайся, счастье моё, боль моя, смотри. Смотри жадно и покорённо. Я твой. Я танцую для тебя. Веди меня. Как по ранящим золотым иглам иду я к тебе. Сквозь звериные пасти несу я тебе любовь. Страшно мне? Пусть. Стыдно? Неважно. Главное ты, ты смотришь и бережёшь меня своим вниманием. Отводишь беду. Ты только не отворачивайся!»       И в этот самый миг его баламут выдохнул, сбрасывая связь, и зажмурился. «Ах так? Жестокий! Не нужен я тебе?»       Диню всколыхнуло обидой, обида дала вспышку негодования, а негодование породило протест. Один из аланов с поворота грациозно упал перед ним на колени, другой вздумал превзойти соперника. Капульцевич не отказал себе в желании проскакать на них, растопырив пальцы и развернув плечи, как подобает мужчине. Аланы отшатнулись и выбились из такта, недоумевая, что стало с их красавицей, а Диня почти галопом обскакал кругом них и, крутнувшись, бухнулся на колени. Прогнулся назад, вскочил и напоролся на душащую лапу. Неудачливый ухажёр, взбешённый надругательством над танцем, оголил зубы: — Ты что творишь, э! — Шо хочу, то и туорю, — зло буркнул Диня, сбрасывая морок. Алан люто сверкнул глазами, осенённый догадкой, и следом его кулак свистнул в то место, где мигом назад была Динина «пыска». — Ты не девка! Ты трансвестист! — Тебе-то шо, спать со мной шо ли?       Диня поздно осознал свою тотальную ошибку. Разгорячённых его харизмой аланов скопилось слишком много. Следующий кулак прилетел ему в глаз, так, что искры рассыпались. Диня зарычал, увернулся из-под руки напавшего и в ответ саданул кого-то по лицу. Снова ушёл от атаки. Метнул в другого отстегнувшийся длинный парик, напугав и обескуражив. Папа хорошо выучил пластунить и быть ловким! А противников вокруг всегда восемь, сколько бы их не было на самом деле. Мешают друг другу, дурачьё! С этими мыслями Диню ловкой подсечкой повалили на пол и пару раз зарядили ногами по рёбрам, хорошо вскользь, но....       И тут гуща аланов оказалась расшвыряна парой глухих ударов, Диню вздёрнули на ноги, заслонили собой — пытаясь присмотреться одним глазом, тот увидел маячившую рубашку Саввы. — Допрыгался, мудила, блять? — Саввочка!...       Те из горцев, что остались сидеть во время танца, спохватились и метнулись в драку. Юлька застыла в растерянности. Савва оттеснил Диню и умело отразил удар, поймал какого-то алана и перекинул через спину, укладывая на лопатки, смачно получил в нос, раздал тумаков. Диня съёжился от хруста чужих костей, но позволять Савве драться в одиночку был не намерен. — Куда, бля! Сгинь! — Савва отвлёкся, видя, что Диня вновь кидается в драку, и схлопотал в ухо. Отправил атаковавшего в нокаут, стряхнул с себя его свояка. Костяшки кулаков Яхонтова темнели ссадинами, по губам и подбородку тянулась юшка, перепачкавшая его сорочку. Динино платье, схваченное кем-то, треснуло по шву, накладные сиськи выпали и были раздавлены. Вот это действительно обидно! И Савва. Его, Диню, могли бить, сколько хотели, но сделать больно Савве! Скоморошек ощетинился от праведной злости. — Я с Зазбруйска! Я уличный! — Твою мать! Капульцевич, не лезь! — Яхонтов тряхнул башкой, обрызгав кровью стены и врагов. — Схинем вместе!       Краем зрения Диня видел, как камеры корреспондентов — все до единой — направлены на них, Дорохов неспешно поднимается с места и снимает платиновые часы, к дерущимся спешит охрана Яхонтова, а сестра решительно набирает номер по омнику.