Запах одуванчиков

      Диня Капульцевич лежал, с головой накрывшись одеялом, и провожал через щёлку огни редких автолётов за окошком.       Дома. В кроватке. Чистый и живой. Стал участником великого подвига! Чуть не простился с головой и выбрался благодаря Савве. Диня обнял себя за плечи и прикрыл веки.       Вот так. Вот так это было с ним, когда он вытянул за руку из того зеркала, а потом — жаркий, лютый, Самум! — окутал облаком влечения, прижал к себе, как родного. Нет! Крепче! Горячее. Как любимого. И дышал при этом взволнованно, и придерживал затылок, и втирался виском в висок. Ах! И говорил... Что же он говорил? Что отмолил Диню у Хозяина Смерти? У Чернобога, значит. Как это — отмолил?       Диня вздохнул и, приспустив край одеяла, уставился, не мигая, в потолок. Очередной луч от фар пробежал мимо люстры тонкой линией.       Зазбруйск по белородским меркам — город немаленький. Но им заправляла всего одна «празорка», о личной жизни которой никто толком ничего не знал. Скрытная была тётка Хвядоська, себе на уме, но принимала всех и каждого, кто нуждался в совете, и зрила в корень. Вот и Юлька как-то раз подбила Диню на спор сбегать к ней, узнать судьбу. Страшно было, но сестре проиграть страшнее. Зачморила бы! Диня помнил, как звонил в обшарпанную, точно из прошлого века, дверь, и как дородная Хвядоська в переднике и полосатом платке на голове пустила его в квартиру. В памяти чётко остались образы: боязнь вперемешку со стыдом, запах шкворчавших на плите котлет, белый пудель, лизавший руки, и скрипучая табуретка с самодельной сидушкой. И бойкий, сильный голос: — Нема у цебя названной. Не уижу. Слоуно и не быуало никохда. И уж коли хочешь знац усё: цябя тут бывац не должно. — Тут? Прасците, я моху уйти... — потупился Капульцевич, ковыряя котлету и отправляя кусочек пуделю под стол. — Та не круцись! — празорка призадумалась, мешая на другой сковороде капусту. — Тут, у смысле, среди жиучикоу. — Як так? — опешил Диня. — А ось так. Чужеродный ты. Жыццё цябе узаймы дано. Кем — пёс ехо знаец! «Взаймы дано... — прокатилось по сознанию. — Пёс его... Пёс! Вий же пёс. И он знает Савву. Чужеродный! Но я же папин? Я — наследник рода Капульцевичей. Что за лють?»       Диня давно смирился с тем, что у него не вызывали интереса девушки. И мысль о том, что он огорчит папу отсутствием детей, время от времени неприятно колола совесть. А ещё Хвядоськины слова. Колдун без наречённой, без данной Небом, как это? И как быть с тем, что он узнал сейчас? «— Динечка! Вставай, солнце! — Не моху! — Можешь, Динька! Мы всё можем, я же тебя отмолил у самого Хозяина Смерти!» — У самохо Хозяина Смерти, — повторил для себя Диня, чтобы понять то, что понять было невозможно. Следом пришла стыдливая мысль. Савва его вытащил. Отмолил у Чернобога — не стал бы он врать? Стерпел глупости в склепе. Вынес вместе с чуланом. Столько раз спас! А Диня? Когда этот пёс, этот Вий набросился на Савву, что делал Диня вместо того, чтобы, подобно Владе, броситься на защиту? Сидел с пледом на голове и распахнутым ртом! И не знал, как быть! Растерялся! Вий, ведь... Такие большие колдуны спорят, а он такой рядовой... Даже когда Юлька утащила домой, он не нашёл слов, чтобы попрощаться! Вроде брякнул «до свидания», ну кому нужно это «досвидание», если Савве грозят непрятности от губернатора! Диня скомкал одеяло. Нет, так не годится.       Савва спас его. Не бросил в зеркалах. И Дине не стоит бросать Савву одного с проблемами! Иначе — что же это за любовь! Тонкая рука нашарила омнифон. — Надо позвонить. Надо сказац ему... — зашептал Капульцевич, собираясь с волей. — Сказать, что я с ним. Что я... Люблю. Люблю его. Скажу. А потом будет потом! — Диня высветил контакт Саввы и внезапно сообразил, что на дворе стоит глубокая ночь. — Спит, науерное, уже. Уставший. А я тут со своей любоу... любовью! Как дурак.       Саввин контакт мигнул зелёным. Не спал! Или встал пописать. — Звонить, не звонить? — мучался Диня. — Заутра уже не решусь, надо сеуодня! Вдруг он мается, как я? Один против этохо Дорохова. Эх! Была ни была! Зуоню.       Диня набрал номер и замер, даже дыхание задержал. Не возьмёт, не возьмёт, не возьмёт, хоть бы не взял... — Капульцевич. Тебе всё неймётся? — обычный циничный тон. — Ах! Ох! — Диня выпустил омник из пальцев и успел подхватить за сантиметр до пола. Вернул к уху. — Саввочка! Я... Савва Давидович. — Слушаю тебя.       Отключаться было поздно. Савва ждал объяснений. — Я... — Диня ласково заводил пальцем по гладкой поверхности браслета. — Как вы, Савва Давидович? — Собирался доспать оставшиеся до подъёма часы, а что? — он звучал бодро и недовольно. Совершенно не так, как когда звал Диню из зеркала! Говорил — «солнце»... — А я просто, я решил позвонить и узнать, всё ли в порядке, — залепетал Капульцевич, теряясь и нервничая. — В порядке? Да, в порядке, кроме того, что, как ты слышал, мне предстоит долгая беседа завтра с губернатором. Но ты тут ни при чём, Капульцевич. Хоть где ты ни при чём! — он засмеялся, но не слишком весело. — А пойдёмте вместе! — выпалил Диня. — Куда, ять? — Та к хубернатору! Каяться! — Я перед ним каяться не собираюсь, и потому — нет. Пойду один. — Тохда, — Диня осмелел и решился, — пойдёмте после куда-нибудь? — После? — голос Саввы дрогнул насмешкой, — я боюсь, что беседа затянется, а неокрепшим организмам вроде тебя стоит соблюдать режим. Ребёнком назвал! Позор! — Я соуершеннолетний! — обиженно возразил Диня, и Савва засмеялся. — Ну прауда! Я у клубе по ночам работал! Во Мш... — Ох, зря он это выдал! Язык, что мельница! И чтобы замять неловкость, Диня пошёл в атаку: — Саввочка Давидович! А хотите, я сейчас приеду! К вам! Давайте? Я моху!       Яхонтов всё потешался, но под насмешливостью Дине чудилась признательность. — Смешной ты, ей-Небо. Отдыхай. — Нет, походите! Вы трубку не кладите, Савва Давидович, слышите? — лихорадочно зашептал Диня, сгорая от накативших чувств. — Вы меня только позовите, я с вами буду! Всегда. В хоре и в радосци. В болезни и в здравии! Я ваш. Вы мне сказали, шо отмолили, а я верю. Ваш я. Навеки ваш.       На той стороне замолчали, будто пространство оборвалось порталом. Диня сглотнул и приготовился городить дальше, но Савва устало пожурил его: — Капульцевич. Ну это нам зачем? Подумай. — А? Шо зачем? — Диня так протёр по септуму, что чуть не выдрал его из носа. — Вот это всё, — донеслось безжалостное, и Диня, каким бы ни был дураком, мгновенно понял, что Савва имеет в виду под словом «всё». — Мы с тобой слишком разные. И по возрасту, и по уму, и по статусу. Не находишь?       Как поездом переехал. Как с тучи сбросил. Как развеял, ять-хуять! — Ты маленький ещё, — продолжил вколачивать в него Савва наставления. — Помощь мне твоя не нужна, сам справлюсь, ты за собой получше следи. И своей жизнью занимайся. Карьерой. Образованием. Тебе расти надо. А я всё, дорос. Помочь — помогу, поддержу, посоветую, как старший колдун. В меру своей занятости. Понял? — Аха... Понял. — Диня шмыгнул носом, чувствуя, как горло сдавило разочарованием и постарался не очень громко стучать зубами. А крупных слёз, неудержимо покатившихся по присыпанным звёздочками щекам, Савва бы всё равно не заметил. — Ну, бывай, что ли. Завтра не проспи. — А-аха. ...Всхлипнул. Плачет.       Савва зажмурился и несколько раз протёр физиономию, чтобы сбросить напряжение разговора.       Правильно всё. Как должно. — Больно, но надо, Динька. Не будешь ты со мной счастливым. Небо не даст.       Глаза стали горячими и мокрыми. Нельзя так привязываться. И нельзя привязывать.       Савва знал и боялся, что однажды этот разговор состоится. И знал, что ему нельзя будет дать слабину. — Это ради тебя, моё солнце. Будь, что будет. Выберусь сам. А ты живи.       Яхонтов перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку.       Ять, как же тяжело. Но разве легче ловить кровавый дождь с неба? Разве легче сжимать единственный на память лоскуток от того, что любил больше жизни, и не мог сам себе признаться в этом? Кто бы знал.       Несчастный одинокий ведун. Сапожник без сапог. Но лучше так.       Савва вдруг поймал себя на мысли, что пропустил два дня благих дел. И сразу поправился: одно благое дело он сделал только что.       Можно вечно спорить о том, как правильнее: любовь дороже жизни или жизнь дороже любви. Пусть бы Динька и считал иначе, Савва свой выбор сделал. Потому, что знал, что такое — терять.       Успокоенный такими суждениями, он поднялся с кровати и, глядя на светлеющее по краю небо, поплёлся на тренажёры. Выспаться один шут не выходило.       ...За несколько километров от Сити в маленькой комнате в центре столицы, сунув голову в подушку, медленно умирал от ненужности Диня Капульцевич. Он придавливал звуки рыданий, чтобы не будить сестру с возлюбленной, и не понимал — почему у него не так? Почему Савва сказал, что они «слишком разные»? Разве это правда? Нет! Неправильно! Оба колдуны. Заняты одним делом, одной задачей. Почему нельзя быть вместе? Боевая пара. Как Юлька с Майкой...       Не отказ Саввы, а ощущение какой-то тайной несправедливости, недомолвки скручивало и обесточивало Диню. Будто чувство, что так не должно быть. Отказ бы он понял... Те витязи в зеркале! И небо, полное золотых игл. Зачем же это? Диня всхлипнул и высморкался в наволочку, тут же сообразив, что сделал новую глупость. Стащил бельё с подушки, пихнул под кровать — завтра кинет в стиралку. Вытер септум. Сдвинул брови. «Слишком разные. Ну и что? Капульцевичи не сдаются. И если ему нравятся девушки, то для меня это не проблема. Я докажу Савве, что я его достоин! Я найду повод».