Запах одуванчиков

— Ять, ну и дерьмо! — Савва почувствовал, что по его лодыжке ползёт пиявка, и стряс гадину в болотную жижу. Ноги были по колени серыми от грязи, брюки закатаны, но, кажется, всё равно вымокли. Папа умело прощупывал длинной жердью путь к острову и указывал тропу помельче. Жирная лягуха, квакнув, прыгнула с листа кубышки и скрылась в тине. Где-то поблизости в водных зарослях копошились, чавкая, рыбы. Савва двинул шеей вбок, обтерев пот об рукав вышиванки, и хрипло спросил бабушку: — Старая, тебе там удобно? — Удобно, юный падаван, — проскрипела Ярэ, копируя небезызвестного и столь же зелёного, как она сама персонажа «Звёздных войн». Она восседала на хребте Саввы в лучших ведьминских традициях и упиралась посохом ему поперёк горла, чтобы не свалиться, а под зад старуху поддерживал Яхонтов. Илья улыбнулся вполоборота, услышав их переговоры. — Так приспусти палку, душишь.       На просьбу бабка сильнее вдавила ему посох в кадык и вдруг угрожающе прорычала в ухо: — Ты наслэдницу Калтысь в заложники взял, Вий нэчэстивый. — Ба! — испугался Савва. — Лялька... Сама... Так решила! Ба? — Ты брата моэго развэял и эго отца, — Ярэ указала крючковатым пальцем на Илью. — И мать впридачу! Ты мнэ угрожал! Дочэри моэй угрожал! Двух жён сжил со свэту! Сына убил! Ты посохи у вэдьм баляснэнских отобрал! — Ба-а, — Савва налитым кровью глазом увидел, как отец насторожившись, обернулся. — Я... Не... Малюта... Я — Савва. — Ярэ? Ярослава Ростиславовна! — подоспел Илья и потряс бабушку за плечо, отдирая её посох от горла сына. — Всё хорошо, мы в Карасукске, идём камлать на остров, Савва мой сын, Сашин сын, дурное в прошлом.       Старая ворона тряхнула ракушками, точно перезагрузив компьютер, огляделась и выдала: — А я что говорю?       Потом расхохоталась на опешившие лица колдунов, зашлась кашлем матёрого курильщика и хлопнула Савву по макушке: — Ловко я вас подколола!       Савва тут смекнул, что не зря «наслэдница Калтысь» предпочла умотать от этих родственничков к нему в столицу. Бабуля хоть и слыла по всей Свири именитой шаманкой, но, кажись, постепенно впадала в маразм. Отец посмотрел на Савву виновато и вздохнул, мол, понять и простить, бывает.       Наконец, под стопами ощутилась твёрдая земля, чему Савва был очень и очень рад. Он вынес бабушку в островные травы под сень ив и ополоснул ноги в более-менее чистой воде. Ярэ принялась ломать ветки для веника, а Илья собрал сухой валежник в костёр. Красное солнце вставало над рекой, обагряя сеть её разливов, как пуская по руслу ягодный кисель, а сухие камыши и тонущие в Карасу вербовые мётлы качались гривами щетинистых духов. Савва огладил кисти кушака, которым был подпоясан. Да, видать, Самохвалова от души поработала над подарком мужу! Телом ощущалось будто живое тепло рук мастерицы, сумевшей скроить и вышить нарядную рубаху. Дед любил родные вышиванки, и на многих фотографиях был обряжен в них. А осталась лишь одна, прочие маманя сгоряча повыбрасывала сразу после убийства Малюты. Меж тем, про подобные рубахи говаривали, что они наделены особой защитной и целительной силой. Только их нельзя сделать самому, купить или заказать, нужно обязательно получить в подарок из любящих рук. Аня Самохвалова обожала деда и вышила ему защитную рубаху. А тот в обратку размотал жену, чтобы отобрать у неё посох Колпаковки, у малолетней дочери на глазах... — Консыг-Ойка! Иди, садись, всё готово, — окликнула Савву Ярослава, поманив ивовым веником. «Надеюсь, ты не поедешь крышей прямо во время сеанса, бабуль, — подумал Савва, усаживаясь к костру напротив шорской ведьмы. — И полиция не заберёт нас за вред окружающей среде». «Не бойся, мои тёсы их отвадят. А если они не справятся, Ыляку призовёт своих келе», — услышал он внутри головы. «Тёсы, значит! А моему Алефу, значит, мне помогать нельзя!» — Нэльзя, — вслух сказала бабушка и затрясла веником вокруг Саввы, пришептывая неразборчивые заговоры. Шорского языка Яхонтов не знал, поэтому повторно помолился Небу о бабушкиной адекватности и прикрыл глаза. Жар костра и голос бабушки, разбивавшийся на множество голосов ведьм местности, вводил в дрёму, а ранний подъем способствовал отключению разума. — Улда-улда, приди, — доносилось тут и там на разные говоры. — Улда-улда, пробудись. Улда-улда, правду говори, тайное открой, роду помоги... «Улда, это же, вроде, медведь на её наречии, — вспомнил Савва тотем Яхонтовых. — Карга знает, к кому обратиться. Камлал бы Ваха, вызвала бы орл...»       Сознание схлопнулось закрытой книгой и затем в ином качестве разлилось над островами Карасу, сделав Савву огромным, как встающее над миром солнце. Под прикрытыми веками замельтешили искры сменяющихся разрозненных кадров — словно бы кто-то перемешивал цветные стеклышки калейдоскопа, только вот цельной картинки никак не выходило. Некто разметал чужую личность в клочья, чтобы невозможно было вернуть ей первоначальный вид, и упихал в Саввину память. Слово «вечность» из такого материала не соберёшь, но...       И тут зазвучал гулким, точно выверенным боем бабулин бубен, собирая из осколков памяти образы, эпизоды прошлого.       Вспышкой образ.       Савва видит себя одетым в грубую душегрейку на медвежьем меху, сыромятные сапоги и рубаху, подобную той, что осталась на его камлающем в ивняке теле. На широкой груди лежит доросшая до пояса, вьющаяся борода. Савва зол, можно сказать, в исступлении. Кругом бревенчатые добротно сколоченные стены, а перед ним на ложе из шкур лежит... Александра Малютична. Снова роды, причём, Савва задним умом понимает — это не Лялька и не Бусинка. Мать рожает сына. И это злит Савву. Она корчится от нестерпимой боли и ревёт медведицей ядоточивую брань, даже не Савве — взывает к Небу. — Будь ты проклят, Леворукий Отвага! Будь несчастен весь род твой до новейших колен, до времён, когда я снова окажусь здесь, на родильном ложе, давая жизнь тебе, а тебя жизнь запихёт в мою шкуру! А до той поры ни ты, ни сын твой, ни правнук твой не будете в ладу и мире, и будете вечными соперниками, и будете ненавидеть сын отца, отец сына, как медведи! Это тебе за то, что ты сделал со мной, за мою дочь, Белую Звезду, за мужа, ушедшего скитаться, за сына, которого ты истязал! Будь ты... — Довольно! — рявкает Савва, бросается на роженицу с ножом в левой руке и резким движением пересекает сосуды у неё на горле. — Мы все потеряли что-то на этой безумной войне! Не воображай, будто ты одна такая! — Хозяйка Калтысь хрипит и изливает кровь из уст, а Савва заносчиво продолжает: — Пустоголовая ведьма. Я заткнул тебя навечно! Развела балясну, а мне нужен был от тебя сын — и не более!       Следующий разрез ложится на круглый, как мир, живот мёртвой женщины, окровавленный нож отлетает в стену, рука рыщет в тёплой требухе и извлекает за ногу синего, пищащего младенца. — Гром! Вот и ты... Племя моё и вороново.       Кусок чужой памяти прокатывается током по нервам и с боем бубна отступает в небытие. Другая картина вспыхивает в голове, и она отчасти похожа на предыдущую. — Кого ты мне родила, Василиса?! — остервенело орёт высокий голос рядом, за прозрачной стенкой, гулом бежит по стёклам бокса. Савва дышит с трудом, еле вбирая воздух несозревшими лёгкими. На лицо налеплена давящая маска, единственное, что держит его живым и ужасно мучает. Но он должен дышать, Савва не понимает этого, но чует подсознательно — должен. — Этот недоносок не чернобог! Это не Яхонтов! Почему ты изволила скинуть плод на семи месяцах, да ещё и выжить? Отвечай, ведьма!       Савва силится посмотреть, изображение выходит мутным и перевёрнутым. Перед ним маячат рыжее пятно с энергией матери и беснующееся тёмное с силой отца. — Ты обманула меня, ведьма! — Я не желала, Злат! Я доносила бы тебе сына! — слышит Савва нежный, испуганный голос. — Но... Они сказали, чтобы спасти его, нужно кесарево. Плацента отслоилась. Ты напрасно бил меня вчера... — Плутовка! Рыжая аферистка! Почему ты жива, а он издыхает? — Я не знаю, не знаю, — лепечет женщина, не оправдываясь, не обвиняя отца, просто у неё нет больше сил. Она измучена родами и побоями. — Я родила тебе сына вместо наследницы Темноводной, я плохая ведьма, но хорошая жена! — Хорошая жена колдуна должна умереть на родильном ложе! — получает та, что зовётся Василисой, безжалостный отлуп. — И ты не встретишь свой очередной рассвет! А он, — Савву выдирают из футляра, жестоко хватают, пережимая пополам, срывают маску с личика, делая воздух практически невдыхаемым, — он сдохнет. Он слаб и недостоин фамилии Яхонтовых. Пожалуй, ему даже имени давать не следует. Отродье ведьмы. А впрочем, раз уж он есть...       Савву бросают в бокс и с ненавистью напяливают маску обратно. — Дыши, пока можешь. Малюта.       Нарекает, как плюёт.       Хлопает дверь, слышны рыдания женщины, которые становятся всё тише и тише. Савва же лежит один в футляре, считай, гробу, не в состоянии пошевелиться, и в нём крепнет ярость брошенного, но несломленного существа. Он знает, чует, что выживет и вырастет сильнее всех.       Савва полон негодования настолько, что почти теряет безучастное состояние кама. Скрипит зубами, вращает глазными яблоками, сгибается к костру, но вовремя выравнивается. Бабуля приближает звук бубна к его уху, помогая настроиться. На Савву с глухими ударами по кожаной мембране нисходит новое откровение. Снова больница и колыбель, но на сей раз он дышит сам и шевелится, пытаясь вырваться из узких пелёнок. Зачем его спутали? Рядом кряхтит другой голосок, а будто бы его собственный. Савва наконец-то за всё камлание испытывает облегчение, узнав Ваху. Вахина тыковка выглядит перевёрнуто, он тоже красный от желания выбраться. Их катят по воздуху в светлую комнату, а потом два голоса начинают тихо переговариваться меж собой: — Угадаешь, кто из них твой, э? — Этот, — сразу отвечает низкий женский голос, сильные руки берут Савву и прижимают к тёплой груди. Да, Яхонтова безошибочно угадала своего наследника. — А вот мой, — довольно говорит отец и забирает плачущего Ваху. — Настоящий Арцивадзе, как поёт! — Ты чуть не рипнул свою мать, засранец, — ласково ругает мать Савву и касается шершавыми губами лба. — Неужели сложно было пропустить брата вперёд? Нужно с самого старта чемпионить, рил ток? Два дня реанимации после кесарева, что скажешь в своё оправдание?       Он ловит взгляд её карих глаз, полных восторга, хоть голос и звучит строго. — Ты засранец, — мама снова прижимает его к себе. — Но какой ты сладкий. Будешь Саввой, бро?       Ему нечего возразить, и он соглашается. Мать качает на руках, и Савва ощущает на лице тёплую влагу её слёз. — Кареглазый, как Владик. Небо, он прекрасен, Дато. Спасибо тебе за него. — Это тебе спасибо! У меня бы не получилось, — честно говорит отец, и Савва вспоминает, что Давиду диагностировали в своё время стеноз уретры. Они с Вахой вышли с третьей попытки ЭКО. — Моя любовь. Жизнь моя. Мой первенец. Савва Яхонтов. — Э! Арцивадзе! Оба! Пока маленькие — оба Арцивадзе! — голосит тут ревниво Дато, и Савва до четырнадцати лет носит фамилию дзергинской родни.       Да, и право носить родовое имя тоже пришлось выгрызать зубами. Примерно, как деду. Раз так хочется, поди, докажи, что ты Яхонтов.       Савва понял, что выходит из транса, теряет связь с подсознанием и вновь обретает ощущения тела. Сперва — биение собственного сердца, как замена бубну. Затем — прохладу. Несмотря на гаснущий рядом костёр, вышиванка на его спине мокра от испарины. Потом — шум ветра в ивовой листве и шуршание веника. Бабушкино тихое пение, уже без слов, просто заунывный гортанный мотив. Плеск рыбин в зарослях. Савва открывает глаза и какое-то время стремит взор на рдеющие угли. Отец подсаживается к нему ближе и накрывает спину тёплыми руками. — Не зазябни. Ты как? — Заглядывает участливо в лицо, и Савва поначалу хочет отжать свою пятихатку за увиденную жесть, а потом передумывает. Папу пугать не до́лжно. — Всё хорошо, пап. — Видел что? — Да... — отзывается Савва. — Ты выиграл. С меня пятёра. — А-а! — Илья грозит пальцем, — говорил же, мудрость к тебе придёт! А ты не верил бабушке!       Яхонтов поднимает глаза на старую шаманку, которая сидит, пыхтя трубкой и испытующе щурясь на него. Кивает ей, давит из себя улыбку. — Спасибо, ба.       Кажется, Ярэ знает про Саввин трип чуть больше отца. Но она не выдаёт его мучений, кивает в ответ. Хорошо, Илья неспособен подсмотреть на мережке воспоминания сына, пришёл бы в ужас. А Савва как-нибудь справится. Зал, воздух, работа. Диня... Нихрена не про которого пришлось увидеть мультики. «То, что приходит к тебе, даётся неспроста. Не старайся забыть это. Это путь, подсказка, — доходит до разума. — И мнэ сейчас пришло: быть тэбэ хозяином тайги, Консыг-ойка!» — Бабушкины белёсые зрачки расширены. Она пусть и не видит, но ведает. «Мне — тайги, ну да, ну да. Балясна-то от Свири в двух шагах. Путь в дурдом, понятно, — кривится Савва. Ярэ отвечает насмешливым карканьем. — Ладно. Примем на рассмотрение».       Ну хоть домой можно отправиться на духах! Вернее, отправить. Отца с бабкой. Савве необходимо было купнуться, смыть с себя переживания, и он отпросился у родных слетать до бочага. Карасу прогревалась куда лучше вольхского разлива в Заглядово, и Савва с наслаждением бухнулся в тёмную воду. Выгреб, доплыл, облокотился на дощатый сход, отбросил мотком головы мокрые кудри и призадумался. Ему многое стало понятно из видений, в частности, про то, почему в поколениях Яхонтовых так долго не было мира, и много новых загадок появилось. «Василиса, поди ж ты. «Ведьмино отродье». Это Злат про Малюту? Выходит, Малюта тоже был от ведьмы? Но которой местности, и что ныне стало с её родом, если ей не позволили выжить? Темноводная... Знакомо звучит! Подбалясье?»       Та же история, как у Гелиодорских, судя по всему, произошла у Яхонтовых. Союз Неба у Злата и той Василисы сбил с толку отца Малюты и подписал смертный приговор рыжей ведьме. Впрочем... Вступить в интимные отношения с Яхонтовым уже приговор, как ни крути. «Любовь Яхонтова страшнее его гнева».       Савва сделал себе пометку откопать информацию насчёт Василисы и повертел домой. Днём объявилась мать. Звонила с пересадочной базы на полпути к Таросу, шаттл пережидал метеоритный рой. Савва прильнул к экрану папиного омника и потешался над материной причёской, в невесомости напоминавшей крону раскидистого древа. Александра Малютична в стормерском скафандре грациозно плавала в закрытом пространстве станции без всякого колдовства и выглядела выспавшейся, посвежевшей. Павел Юрьевич Дрокин на заднем плане бегал кругами по потолку. Оказываясь в космосе и степенные скоморохи впадали в детство. Папа махал маме и любезничал с ней, а та одаряла его самой благосклонной улыбкой. Потом они наворковались вдосталь, и Савва смог пристать к родительнице с интересовавшими его вопросами. — Мамань, — он притулился на подушке у экрана и постарался выглядеть беззаботным, — слушай, а бабка Анна тебя легко родила? — В смысле легко, децл, — отозвалась Александра Малютична спустя время передачи сигнала, — через кесарево, я тебе рассказывала. — Запамятовал, — почесал башку Савва. — И дядьку Владика, небось, достали? — Он что-то такое говорил, — мать напрягла память. — Вроде, да. — Сощурилась остро и догадливо. — Думаешь, у Яхонтовых это закономерность? — Пока бабы умирали родами, это особо не всплывало, а тут... — Хм, а интересно! — Мать сама обладала пытливым умом и любила везде искать подвохи. — И я тебя родила через кесарево. Получается... — Она призадумалась и выдала: — Я первая со времён той царицы, Хозяйки Калтысь, родила Яхонтова и осталась жива! — Получается, мамань, — весело ответил ей Савва. — Можешь собой гордиться. — Может, тобой до кучи? — последовал подкол. — А может и гордись, — начал Савва, но она грубо прервала его: — Не может! Иди, вджобывай. И, раз пошла такая пьянка, мой тебе панч — дэшь к Вахтангу, попали́, кто у них с Реджи родился. — И вырубила связь.       А ведь верно. Лазарь-то Вахин тоже появился через кесарево, через тёть Настино пророчество! Савву обнял холод осознания. А что если? Однояйцевые близнецы. Один геном. Значит, сын Вахи вполне способен оказаться... Так! Всё. Савва уставился на сапфировый перстень, посверкивающий с пальца. Он — глава рода Яхонтовых. Наследник Яхонтовых должен рождаться у главы рода, иному не бывать. Арцивадзе — хорошие колдуны, но шёл бы Ваха куда подальше! У Саввы и собственные потомки будут! Обязательно будут! Он втопил кулак с перстнем в бабкин диван. А способ появления на свет ни о чём не говорит. Регина уже стара, и неудивительно, что после всех многочисленных предыдущих беременностей эта не пошла гладко. Савва стиснул челюсти, гоня догадки прочь, и обнаружил за спиной смиренно стоящую с большим мешком бабулю. — Травки тэбэ обэщала. Для хорошэго сна. Возьмы, — Ярэ протянула мешок. — Ба, да тут лошадь хватит накормить, — отшутился Савва. — Мне это за год не счаёвничать! — Ты знаэшь, кому отдать половину, — подсказала она, узя косые, подёрнутые поволокой бельм глаза. — Кто тожэ плохо спит ночами. — Всё-то ты видишь, — загнанно буркнул Савва, принимая хрустящий мешок. — И тогда эщё видэла, когда тэбя в поминэ нэ было.       Вечером папа взялся стричь Ярославе ногти. Оказывается, Карга уже не могла дотянуться до стоп, а папа обещал ей давеча, и теперь выполнял сыновний долг. Смотреть, как пожилой отец ухаживает за старенькой бабушкой было умильно. Он устроил ей гидромассажную ванночку с содовой распаркой и потом, постелив на колени пушистое полотенце, принялся скоблить мозоли Ярэ крупной пилкой. Бабушка лежала в кресле и просто по-человечески балдела. Савва, краем глаза просмотрев новости, хмыкнул на них: — Хорошо, когда есть кому тебе в старости ножки потереть, да, Ярослава Ростиславовна? Камлать не разучишься, стакан воды, поди, и сама нальёшь. — И нэ говори! — отозвалась бабушка. — Хороший у тэбя отэц оказался, а в молодости был палэц в рот нэ клади. — Дак и я такой же был, — вздохнул Савва, лениво переворачиваясь на живот. — Папань, ты не переживай, я тебе тоже буду когти стричь, если девки откажутся. — Хах, обещаешь? — польщённо заворчал Илья. — Слово Яхонтова. — Раз слово дал, дэржы, — рассудила Ярослава. — В смысле? — напрягся Савва. — Дэржы, в смыслэ, ногу, — бабка вынула вторую ступню из ванночки и поманила, поиграв корявыми пальчиками. — Пока отэц старээт, на мнэ потрэнируэшься.       Савва сперва хотел возмутиться, а потом счёл её слова разумными и попросил у Ильи второе полотенце.       И дело тут было отнюдь не в каждодневном благе.