***
Блестящая роговица отражает порочный стыд Саэ всего секунду — Рин резко отворачивается, вскидывает арбалет наизготовку и ощетинивается цепным псом, готовым вгрызаться в глотки врага мёртвой хваткой.
Ебучий защитник, посмотрите на него — посмеивается внутренний голос, с которым Саэ хотел бы согласиться, но от гордости теперь нет ничего, кроме жалкого взгляда исподлобья.
Кто из вас двоих псина, а, Саэ?
Затвердевшие от напряжения ноги Рина упираются в забрызганный кровью пол, лоснящийся чёрным приклад врастает в угловатое плечо, а крепкая рука срастается со стальным ложем, становясь единым целым со своим обладателем.
Как механизированный протез, но выглядит почему-то страшнее — на Рине ни царапины, на Рине только незыблемая аура того,
кому уже без разницы.
Лопатки жмутся к стене, Саэ чувствует, как пропитанная юшкой штанина прилипает к лодыжке. Нужно сказать «Давай свалим, эй, ты совсем ебанулся?», но голосовые связки заклинают невнятно хрипеть.
Пиздец.
Рин шумно тянет сырой, пронизанный металлом воздух, разгрузка на раздавшихся вширь крыльях натягивается так, будто вот-вот лопнет.
— Да беги ты, какого хрена пялишься?! — вдруг вскрикивает он.
Дрожь в надорванном голосе заедает между барабанными перепонками раскалённым прутом, прижигает мозжечок и спускается к спинному мозгу ледяным потом. Фонарь выхватывает из темноты обезображенную морду инфицированного. Саэ ловит этот момент. Ловит трясущейся шеей, скрипит позвонками и сглатывает. Рин спускает курок — тварь валится кулем на пол. Её место тут же заменяет другая, Рин меняет позицию — от прохода между дверьми к выпотрошенному щитку — и чертыхается под нос, направляя свет прямо в глаза противника.
Вместо них — две дыры.
В дырах — грибковое утолщение.
Слепые, но чуткие.
Рин говорил, что они хорошо понимают, откуда капает кровь.
Под пятками крадущейся твари хрустит содранная со стен краска. Растерянный взгляд убегает от неё и стопорится на уровне чужих бёдер. Саэ глядит на брата снизу вверх, пятясь вникуда — бетон скребётся по загривку, пальцы шарят по линолеуму в поисках чего-нибудь острого.
Рин.
Блестящие зрачки огибают грубые складки под каменными ягодицами и поднимаются выше. Руки из раза в раз наталкиваются на пустоту, Саэ неотрывно смотрит на обтянутую тканью поясницу, на острые, но мощные плечи.
Рин так вырос за эти сраные полгода — с непонятной риторикой заключает внутренний голос.
— Саэ, уходи, — едва различимым шёпотом просит брат, не оборачиваясь. — Пожалуйста.
Интонация такая странная и незнакомая, что слух отчаянно отказывается принимать её.
Страдалец, великомученик и альтруст.
Расшифровывать дальнейшее значение опасно для психики, но Рин вновь нажимает спусковой крючок, болт врезается в шею инфицированного.
Крик.
Нет, визг.
Вдоль сухожилий внезапно шпарит лихорадкой, Саэ на автомате хватает подсумок с потерявшим ценность хламом и бросается вниз по лестнице.
Дверные петли лязгают над ухом, устрашающий рёв позади обрывается громким щелчком.
Температура в венах падает ниже нуля.
Сердце пропускает удар.
Рин.
Слизистую глаз сушит от бега, Саэ кусает губы, перемахивая ступеньку за ступенькой. Ногу попеременно пронзает тупая боль, носок липнет к щиколотке, и под пяткой ожидаемо начинает хлюпать, но адреналиновый всплеск обращается в цунами и категорически запрещает делать остановку.
Саэ послушный, Саэ заклинает себя не думать о совести, Саэ практически не чувствует тела.
Саэ настолько безобразен в своих животных страхах, что реагирует всего на две вещи — на всеобъемлющий ужас, связавший его кишки в тугой узел, и на отголоски ноющей боли в раненой ноге.
Нужно выжить любой ценой. Выжить.
Он не виноват, нет, он — жалкая материя, подчинённая примитивным инстинктам, подконтрольным спинному мозгу. Эти ощущения — то, что ставит крест на морали и то, с чем невозможно совладать усилием простой человеческой воли. Безусловный рефлекс предписывает спасаться, мозг выбирает одну из двух ветвей — либо намертво вживить ноги в пол, пока не сожрут —
если не сожрут, вернее, ты же якобы дохлый и невкусный суслик, потому что многие звери гнушаются падалью, — либо бросает в бегство.
Желание жить отпечатано на подкорке незыблемым постулатом, который невозможно снести ничем, кроме взрывной волны и огненного вихря вместе взятых. Хотя и тут спорно: иногда организм всё же решает, что он должен жрать, пить и гадить даже в таких условиях, и вот ты уже несёшься сломя голову до Японско-Китайской границы с опалёнными волосами и содранными в кровь ступнями. В глазах — сущий ужас, как у скота на бойне, камни режут ноги, тина воняет так, что хочется вырвать, но ты плывёшь и захлёбываешься в едкой солёной воде, позабыв о том, что разграничительная линия проходит по морю.
А позади тебя — зарево от пожаров.
Небо, почерневшее от дыма и поднятой в воздух пыли.
Саэ не в воде, пожары давно стихли, и кормят его не сказать что плохо — Рин настолько слетел с катушек, что даже научился готовить, — но дышать всё равно тяжело.
Собственный топот сжимает голову тисками, гнетущая тишина сверху нервирует. Желваки напрягаются до мерзкого скрипа зубных рядов.
Сейчас бы локти покусать, да гибкости не хватит. Гибкость у Рина. У Рина ещё и меткость. И бешеное желание спасти их обоих, поставив жизнь Саэ в приоритет.
Он так быстро вырос, так озверел и возмужал в сравнении с тем ребёнком, который едва ли не в соплях сидел на коленях посреди стадиона, что Саэ — признаться честно — даже не заметил. Не заметил, как на место бутс пришли армейские ботинки, не заметил, как длинные и гибкие ноги научились выбивать двери и взбираться по рубероиду, не заметил, как бледные руки с синеватыми витками вен посерели от мозолей.
У Саэ постоянно мылились глаза — здесь же не футбольное поле, кубки не стоят на кону, рекламные гонорары не забивают карманы, и трибуны уже никогда не зашумят восторжёнными голосами. Здесь не футбольное поле, да, здесь даже не Блю Лок с его полоумным очкариком и гениальной по меркам ебланов на диване игрой в вышибалу — правила теперь совершенно другие, не рассчитанные на то, чтобы вытянуть самого сильного на пьедестал, но Рин же справится в одиночку?
Справится? Справлялся ведь с мячами и воротами, высился над всеми свободным от оков славы отшельником, хмурился, сжимал кулаки, пёр локомотивом вперёд — его оковами всегда был Саэ.
Саэ был не просто оковами, Саэ был и ключиком, и каторжными кандалами.
Нумерация на лестничных пролётах проносится мимо ураганным вихрем, насилу запертым в железобетонных сваях, конструкция домов сейсмоустойчива, они выстоят любой катаклизм, в отличие от своих изобретательных создателей, но Саэ вспоминает о трёх болтах в магазине арбалета Рина уже внутри припаркованной машины и внезапно теряется.
Мокрая от пота спина втирается в сиденье отсыревшим свитером, позвоночник и бёдра тормошит нервный зуд.
Рин.
Разводы на лобовом стекле еле пропускают свет, в душном пространстве металлической консервы роится встревоженная пыль.
Рин потратил все три, на перезарядку нужна почти минута.
Саэ с хрипом разевает рот, роняет голову к резиновым коврикам и хватается за волосы, пытаясь выровнять дыхание.
Рин.
Снаружи царит кладбищенская тишь — только чайки в небе клокочут голодными клювами. Пульс стучит в трахее, лёгкие, кажется, саднят в разы сильнее рваной раны, а под ногами едва условимо шуршит принесённый ветрами песок.
Рин вернётся?
Какого чёрта он вообще остался там? Дал фору? Совсем, блять, чокнулся?
Запах запустения внутри салона сводит с ума через сто двадцать один толчок крови по аорте. Колени жмутся к груди, сознание наматывает головокружительные виражи. Саэ поджимает губы и мотает отросшей чёлкой. Ресницы, кажется, липнут к веку.
Кажется.
Саэ ухмыляется, загоняя корни волос под ногти.
Его пропитанный высокомерием взгляд равнодушен к миру на девяносто восемь процентов, его болевой порог равнодушен к горячему и липкому под лопнувшей повязкой на девяносто девять, но к Рину…
К Рину Саэ испытывает что-то неподдельно сильное. Неестественное по самой человеческой природе, системное и опозиционное к общепринятым стандартам, и тем не менее…
Саэ давится воздухом, вжимая бёдра в грудную клетку. Трясущиеся пальцы лезут в подсумок в поисках бинтов. Нужно сделать перевязку. Быстрее. Ну. Нужно сделать перевязку и подождать здесь ещё минут десять, а потом вернуться — до входа в здание несколько метров, потом шесть этажей вверх, до их временного убежища, из которого пришлось рвать когти.
Где-то там остался Рин.
Рин, который вечно творит какую-то херню, чтобы показать, насколько он умный, крутой и взрослый.
Может, хватит уже?
Марля отрывается с глухим треском, Саэ выкручивает ткань в жёсткий жгут, задирает штанину и перевязывает над раной. Машинальное действие никак не отзывается в мозгах — мозги с их нейронами захламлены только мыслями о аналогичных длинных ресницах под нижним веком и более ярких, по-детски серьёзных глазах Рина.
Рину вообще плевать на себя.
Еблан, блять, твердолобый.
Перекись шипит на разодранной коже вишнёвой газировкой. Пальцы отщипывают ещё несколько мотков бинта, Саэ апатично глядит на разводы по носку и думает о том, что Рин израсходовал последний болт для того, чтобы дать ему уйти.
В груди что-то сжимается, к горлу подкатывает сухой ком. Воспоминания о Рине — отрава. Саэ хотел бы выжечь её из себя, как белое солнце пустыни выжигает всё живое, но в песках, которые так мерзко царапают глаза, всё ещё можно найти блядский оазис.
Этот оазис катится по пятнам пыли на щеках, Саэ с трудом глотает ничего — слюны просто нет, во рту мерзко и пусто, — и вселенское давление тревоги в глотке распространяется системной инфекцией на грудь, желудок и дрожащие конечности.
Давиться всхлипами и бичевать себя вместо того, чтобы попытаться сделать хоть что-нибудь — идеальный выход, да?
А что можно сделать без оружия? Всё осталось наверху.
Саэ вытирает нос и накладывает поверх содранной коросты толстый слой марли.
Быть может, он действительно любит Рина. С одной важной ремаркой — любит ровно настолько же, насколько и ненавидит.
То есть, пиздецки сильно.
Саэ помнит, как они постепенно срывали свои стоп-краны.
Срались по какой-то херне с самого первого дня, когда Токио пылал, на улицах творился хаос, а Рин, каким-то хреном возникший посреди гостиницы, тряс Саэ за грудки и волок в укромные подсобки, где получал смачные пощёчины за свои инициативные порывы в спасателя.
Ставки росли с каждым часом, мобильная связь шла белым шумом, под низким небом слитно ревели сирены пожарных машин, скорых и сбрендивших от ужаса полицейских.
Рин мрачнел, просачивался в уши сквозь плотную ткань капюшона своим тихим шёпотом, обволакивал руками и пихался ладонью в рот, пока они отсиживались по подвалам и подворотням. Саэ мысленно плевался, вслух слал на хуй и презирал его за то, что он приполз, прилетел, ворвался в крепкую грудь надоедливыми сердечным стуком, от которого хотелось откреститься, размозжив черепушку собственными кулаками.
Бессонница загоняла шарики за ролики, тёплое дыхание спящего Рина в сверхчувствительную шею доводило волнительной дрожи в полусогнутых коленках. Длинные ресницы щекотали и обжигали щёку, доводов против не находилось, и Саэ рассматривал спокойное лицо брата во время дежурств, ловя свои руки в его спутанных волосах.
Саэ видел в Рине то, чего недостаёт ему, Саэ терялся в его разговорах ни о чём, согревался в его объятиях, точно под большим пуховым одеялом, чувствовал блаженную истому между крепко сжатыми бёдрами и нарекал себя самым конченным парнем на свете.
Да, он реально ебанулся.
Ебанулся настолько, что во время очередного скандала из-за того, кому достанется грёбаный арбалет — сопляк, у тебя ещё руки не доросли стрелять, да не хочу я даже слушать твою хуйню, завали свой хавальник и слушай меня, — поймал расширенные зрачки Рина на своих губах, опустил взгляд на его — розовые, тонкие, обкусанные со злости — и задохнулся.
Рин оказался слишком близко. Так близко, что его нос нелепо уткнулся в край носа, а губы смазанно прижались к уголку рта.
Напоминало крик души или попытку выпросить то дешёвое мороженое, но электричества не было уже как месяц, рефрижераторы отъехали, и даже фруктовый лёд наверняка расплющило по упаковкам забродившей жижей, поэтому Саэ шутки ради решил поделиться собой.
Ну, так он утешал себя, поддевая коленом бедро Рина. Так оправдывался, позволяя длинным, неспокойным пальцам закапываться в свой затылок.
Это всё визуал — на деле поцелуй с родным братом ощущался как признание собственного бессилия. Рин неумело, но старательно облизывал его рот, вжимаясь длинным языком в язык, прихватывал губы и обласкивал нёбо так, словно пытался вобрать в себя, закинуть под свой протекторат и дать клятву никогда не пробивать насквозь своими тупыми фразами в духе «у меня больше нет брата».
Надо же, этот прямолинейный кретин реально в упор не понимал, что Саэ уже однажды стоял перед ним на коленях, преклонив свою гордую голову.
За стенами той квартиры — и квартиры ли, а не технического этажа? — тарабанил град и бегали твари, сбоку от спальника чадила свечка — ароматическая, посмотрите, как романтично, — тёплые руки Рина нерешительно блуждали по талии, боясь спуститься ниже бедренных костей, предвкушающе перебирали влажными, ещё шелковистыми и нежными подушечками пальцев по косым мышцам и рёбрам, восхищённо щупали и тянули соски, заставляя Саэ вздрагивать и тереться взведёнными бёдрами о липкую тесноту трусов. Мест на кладбище человеческих ценностей хватило бы на обоих — Рин устроил бесплатную кремацию, лаская языком шею, ключицы и грудь, Саэ плавился, пересыпая прах в общую урну, проклинал мысленно, стонал вслух и дразняще выгибался ему навстречу, раскрывая рот шире и шире.
Рина, кажется, трясло, как никогда прежде, и Саэ издевательски накрывал ладонью бугорок на его штанах, вынуждая пропускать томные вдохи через невинно поджатый рот. Власть над ним вызывала ухмылку по мокрым от слюны губам, Саэ безжалостно давил пальцами на ширинку, смотрел в бездонную черноту зрачков немигающим взглядом, натирая Рина до повторного сдавленного скулежа себе в гортань, а затем морщился, скулил сам и зажимал зубами рукав любезно предоставленной толстовки. Было страшно, было до дрожи противно от себя, своих мурашек и требовательной истомы в переполненных яйцах, но Рин с запотевшим, поплывшим и раскочегаренным докрасна лицом кусал его за щиколотку, качал бёдрами по кругу, давая привыкнуть к себе, и стоически выдерживал пытку раскрытым перед ним телом.
Пожалуй, за этот раболепный трепет его стоило обсмеять, но тёмная чёлка обрамляла невинный румянец на скулах, скрывала внимательные к звукам уши и соблазнительно отливала зеленью, поэтому Саэ просто не мог выдавить из себя смешок. Яркие отсветы свечи сползали по каплям влаги на пульсирующей шее брата, Рин кусал губы и постепенно проникал глубже.
Подготовка была никчёмной, его кадык трясся, когда он глухо стонал, запрокидывая голову от стыда и удовольствия, а Саэ инстинктивно сжимался, если брат исступлённо наглаживал острые тазовые кости в попытках извиниться или отвлечь. Разумеется, это ничуть не помогало забыть о том, что он внутри Саэ, в его тесном теле, между его блестящих испариной ягодиц и натянутых до боли мышц на стройных бёдрах.
Мокрая от слюны ткань натирала губы, Саэ шипел, раздирая ногтями затвердевшие запястья — Рин слишком быстро подстраивался и учился на ходу, заполняя тело собой. Твёрдый, длинный, горячий, он проникал в кровь сквозь нежные стенки, пульсировал в их обхвате до самого основания, тёрся лобковым волосом о задницу и часто-часто сопел в заалевшую от укусов лодыжку, не зная, куда себя деть — то сгибался в спине в надежде добраться до спрятанных под кофтой губ, то хаотично подтаскивал Саэ ближе и наваливался на грудь сам.
Неуверенность возбуждала.
Возбуждала грёбаная миссионерская поза, два липких тела, нетвёрдые шлепки бёдер о ягодицы, истекающий желанием оттопыренный член и необузданный порыв найти спокойствие в первый раз для обоих — Саэ оттеснял взлохмаченную голову от себя, расщепляясь в ничто от обуявших их двоих эмоций, бесился от того, как приятно пахнет секс с братом, мычал, прогрызал сплетения нитей, подмахивал ему, отрывая поясницу от пола, пока Рин рвано вбивался в онемевшее от боли тело и как-то случайно попадал по нужной точке, заставляя давить пятками на свои плечи или свою поясницу, выпрашивая ебучее «ещё».
В ту ночь Рин впервые не отпускал его дальше, чем на полметра, растирал каким-то вонючим кремом внизу, сладко дышал в загривок и тёрся щекой, будто не согрешил, не устроил здесь филиал Содома и Гоморы, а завоевал целый мир. Утром было ещё страшнее, чем ночью — Рин исцеловал шею и плечи, и впервые сдавленно улыбнулся перед тем, как съебаться на вылазку в одиночку.
В животе крутит так же сильно, как и тогда, но сейчас Саэ обнаруживает себя не на расстеленном спальнике в гнезде из чужой одежды, а на заднем сидении автомобиля с ледяными руками, подсхохшей кровью на штанине и сдавленным воем в бесхозную ортопедическую подушку.
Рина всё ещё нет.
Рыжее солнце за подтёками грязи на лобовом прорезает пласты перьевых облаков, ползущих по тропосфере, метает блики по окнам и стальным опорам светофоров. Кулаки обессиленно бьют по вискам, костяшки врезаются в лоб, повязка на ноге начинает жечь с новой силой.
Рина нет.
Глаз его восхищённых нет.
Рук его мягких нет.
Нет его сильной спины и раздражающих своей нежностью объятий.
Саэ даже не понимает, как оказывается в холле того злополучного здания, где они ночевали последние несколько дней. Левая прихрамывает, подсумок с мелочью брошен где-то в салоне, в руке — долбанная арматура, а в раскрасневшихся от бессильных рыданий глазах — непримиримая жажда мести.
Какие-нибудь парни из Реала бы посмеялись над тем, какой он безутешный и больной — бывший нападающий, неудавшийся полузащитник, позор всея Японии, в которой он застрял навсегда без возможности выбраться.
Жёлтая пресса любой страны — кроме Ватикана с его заморочками, у них же есть жёлтая пресса, да? — наверняка бы окрестила его извращенцем, нарушившим всё, что только можно.
Родители бы отказались, лишив его дома, права общаться с ними и ходить на могилы предков.
Саэ глотает слёзы в себя, на языке солёно-солёно.
Херня это всё, Рин бы от него никогда не отказался.
Но Рина больше нет, как нет какого-либо толка опираться на то, что треснуло по щелчку, вытекло на пол и обросло смертельно заразным грибком.
Саэ глухо смеётся в темноту пролётов и в кои-то веки держит подбородок прямо. Радужка стекленеет, обрастая иссохшейся тиной.
У Рина в глазах вода была чище, узор над хрусталиком живее и красивее, и разве что-то на этой планете вообще имеет смысл, кроме него?
Ранее незнакомое чувство потери выгрызает мясо шмотами, Саэ безвозвратно расплывается клейкой, аморфной биомассой, и не совершенно не понимает, что замечает первее — густые облака в окне, истошный визг пролётом выше, приглушённый удар о стену, хлопок двери или надсадное рычание у шеи.
— Да чёрт бы вас всех, уёбки!
Шкаф с грохотом валится под дверь, преграждая путь на этаж, у прибитого к стене Саэ подкашиваются ноги. В металлическую дверь долбят, Рин смело скалится не видящим его заражённым и падает задницей на деревянный бок своей импульсивной баррикады.
Живой.
Вроде целый.
За его плечами трясутся дверные петли, тёмная чёлка прилипает к виску. Рин переводит изнемождённый взгляд на застывшего в полумраке Саэ, неясно фыркает и потирает лицо ладонями.
Охуевший ублюдок.
— Дверь открывается наружу, они слишком безмозглые, чтобы догадаться, — говорит.
Да пошёл ты на хрен — думает Саэ, уязвлённо сжимая арматуру. Под нижним веком и в груди так больно жжётся, что хочется демонстративно насадиться на штыри, чтобы этому засранцу было неповадно изводить его.
Рин реально конченый. Вот он непринужденно хрустит шеей, вот он вытирает лоб закутанным в форму предплечьем, будто ничего не сделал, и наконец открывает глаза.
— Ты зачем вернулся? — спрашивает он, окидывая Саэ взглядом. — Я же сказал тебе уходить, переждал бы и…
Опять глядит со всей своей фанатичной любовью.
Щурится, бессовестная сволочь.
Саэ поджимает губы и в один рывок оказывается напротив брата. Арматура бесшумно опускается на край шкафа, взмокшие от волнения ладони ложатся на серые, перемазанные в пыли щёки. Кайма из ресниц Рина сплетается паутиной на сердце.
— Что-то случилось? — шепчет он, укладывая ладони на бёдра.
Прикосновение вмиг нагревает до температуры плавления, Саэ переходит в новое агрегатное состояние, заправляет пряди за чужие уши и рвано выдыхает, обнаруживая веское обоснование подумать о том, что глаза Рина хранят в себе лазурь растаявшего Северного Ледовитого и хлёсткий свист морозного ветра.
Рин всегда смотрит на внешний мир со свойственным ему холодом, но Саэ так хорошо видеть, как эти зрачки вновь облизывают его губы с неисчерпаемой преданностью, что он злобно всхлипывает напоследок и целует первым.
