Стратегия выживания

***

По шеренгам брошенных машин, застрявших в вечной пробке у перекрестка, марширует дождь. Сырой воздух разгоняет запах пыли и запустения внутри квартиры, Рин в последний раз осматривает улицу прицельным взглядом, стряхивает бетонную крошку с ладоней и аккуратно закрывает окно. Доподлинно неизвестно, как долго они проторчат здесь, но рациональнее всего будет лишний раз не светиться. Ближайшие пару дней точно — обоим нужно отдохнуть. Выспаться. Поесть по-человечески, в конце-концов. Сосредоточенный взгляд упирается в распахнутый холодильник с забытой на полках посудой. Рядом с кастрюлей сереет комок чего-то непонятного, завёрнутого в пакет. Сквозь прутья решёток свисает мешочек с непонятной жижей. Рин морщится — возможно, когда-то эта штука была огурцом или помидором, но подходить ближе ради апробации нет никакого желания. На столе — чья-то пустая чашка. Под слоем пыли виднеется иссохшийся чайный пакетик. Рин запирает дверцу холодильника ногой и убирает кружку в раковину. Он хочет было открыть кран, но вспоминает, что воды в домах нет уже четвертый месяц. Возможно, Рин сходит с ума, но не потому, что путает прошлое с настоящим, а потому что даже близко не переживает о прерванных жизнях родителей. Показатель его эмпатии в принципе ушёл в ноль — Рин ничуть не печалится о том, кто вышел из этого дома и уже не смог вернуться, и не ощущает своей принадлежности к масштабным горестям всех, кто увидел, как весь мир обратился в груду хлама. Более того, он постепенно приходит к стадии превращения в бездушную машину, мысли которой наполнены иными приоритетами. Какая ирония — ещё недавно он глазел фильмы ужасов на кровати и хмурился на главных героев, совершавших непоправимые ошибки на пути к спасению, а теперь он бичует себя за то, что не захватил побольше консерв во время вылазки в супермаркет. Ещё и походная плитка никак не хочет загораться. Рин передвигает её по столу, стальное днище безбожно соскребает лакированное покрытие и собирает комья пыли, а из дверного проема слышатся тихие шаги. Шаги того, кого хотелось хватать за грудки и колотить изо всех сил в окружении догорающих огней разорённых городов. Как романтично звучит — последний совместный танец на костях. Даже жаль, что Рин Итоши совсем не романтик и танцевать не любит. Конфорка наконец выплёвывает бледное пламя, вскрытая жестянка перемещается в его центр. Рин упирается ладонями в стол. — Саэ, иди сюда, — вполголоса зовёт он, не сводя глаз с надписей на упаковке. В проходе щёлкает дверная ручка. — Отвали. В груди по-неправильному теплеет, Рин качает головой и устало усмехается. Последний день Земли в его общепринятом понимании закончился шесть месяцев назад, и теперь многовековая история человечества тлеет в углах опустевших квартир, разрушенных аэропортах и накренившихся лайнерах, навечно припечатанных к причалам. Оставленные людьми небоскрёбы глядят друг на друга опустевшими глазницами, покорно ожидая своего последнего часа, а он, Рин Итоши, бывшая легенда Блю Лока и надежда японского футбола, выламывает грудные клетки заражённых арбалетными болтами и отчаянно ищет возможность пировать на последствиях всеобщей чумы. Да, вся его биография обратилась в тончайшую иронию, натянувшуюся леской вокруг беззащитного горла. Стул, на который приземляется задница, кажется совсем хлипким, но Рин всё же укладывается виском в стол и слушает, как мёртвую тишину кухни разбавляет шипение огня. Из консервы пахнет морковью и карри, дождь снаружи обращается в ливень. Скоро стемнеет, нужно ужинать, распределять дежурство и ложиться спать, только вот Саэ вряд ли выйдет из комнаты или пойдёт на диалог — они успели поцапаться по какой-то ерунде, пока ковырялись в стеллажах с продуктами. Нет, серьёзно, только законченные идиоты злятся в тех ситуациях, когда надо радоваться постоянному везению. Пальцы проворачивают колёсико на комфоке, Рин бросает взгляд на чадящее варево — рис с овощами, пиздец, докатились же, — и уходит в гостиную. Круглая ручка проворачивается со слабым шелестом, висок находит новую деревянную опору в виде дверного косяка. В комнате тихо и немного прохладно в сравнении с разморенной готовкой кухней. Пыльное зеркало отражает силуэт Рина, экипированного в снятую с трупа разгрузку. Саэ сидит на диване спиной ко входу, поверх его свитера — ныне бесхозный плед, поверх растрёпанных постоянными перебежками волос — зеленоватые отсветы бегущих по небу туч. Красиво. Так красиво, что хочется дышать как можно дольше. — Пошли есть, — громким шепотом зовёт Рин. Ответа не следует, медный волос не колышется, и нога сама собой делает шаг вперёд. Армейские ботинки топчут чистый ламинат, сердце бьётся чуть чаще, чем при стычках с заражёнными. Рин садится на корточки у края дивана. Локти прижимаются к обивке. Непривычно мягко, в спальниках гораздо хуже. Нужно остаться тут хотя бы на недельку — Саэ, наверное, нравится. — Спишь? — Жду, когда один неудачник от меня отвалит. За рёбрами что-то сжимается, Рин щурится, незаметно дотягивается до бахромы, свисающей с дивана, обхватывает её пальцами и легонько тянет на себя. Попытка примирения номер раз. — До сих пор неудачник? Быстроты реакции Саэ не занимать — он рывком заворачивается в плед, точно гусеница, не позволяя подобраться к телу, и плавно валится спиной назад. Медные пряди рассыпаются по дивану, розоватое от загара лицо поворачивается к Рину. — Да. Лазурная гладь в кайме из длинных ресниц на удивление спокойна. Саэ моргает. — У тебя есть какие-то претензии? На самом деле, появись у Рина блокнот, куда бы он смог записывать все поводы для конфликтов с братом, свободные страницы закончились бы через пару дней. Но какой смысл в этих «если вдруг»? Он правда не хочет ругаться. Послушав внутренний голос, Рин отрицательно мотает головой и давит щекой собственное предплечье, всматриваясь в бледные губы с таким обожанием, будто они — самое дорогое, что у него есть. Да. Было, есть и будет. Между их изгибов белеет вязкая слюна, между ними — источник тёплого дыхания, без которого он намеренно влетит в толпу тварей и там же загнётся. Пожалуй, нынешний Рин с полной уверенностью может заявить, что Саэ — генератор его аварийного питания, смысл жизни и главная головная боль, превратившаяся в каждодневную рутину. Он всё такой же хуёвый брат, но это даже здорово. — …Тогда скажи, почему именно я спасаю тебя, а не наоборот? — монотонно спрашивает он, укладывая руку поверх чужой груди. Саэ вздрагивает, потому что ладонь не исчезает, а перебирает складки ткани, поднимаясь к шее. Сквозь плед и свитер невозможно прочесть чужое сердцебиение, но Рину сейчас достаточно увидеть собственное отражение в расширенных зрачках. Саэ так близко, что хочется ещё ближе, чтобы в одно целое, чтобы плотью об плоть. Щеки теплеют, между бёдер разливается сладкая истома, подушечки невесомо проводят по рельефному кадыку, поглаживают под челюстью и просяще давят на подбородок. Рин шумно посапывает, вновь заостряя внимание на манящих его губах. Поцелуй. Поцелуй, пожалуйста. В стекло стучатся свинцовые капли, медные пряди окисляются в изумрудный. — Неправильная формулировка вопроса, — вдруг заговаривает Саэ. — Ты неудачник как раз по причине того, что спасаешь меня. Рин неодобрительно хмурится, поддевая чужую нижнюю губу большим пальцем. Внутренняя сторона невыносимо яркая, красная, вся в синеватых капиллярах. К паху приливает кровь, чуть выше сводит спазмом, а на физиономии Саэ по-прежнему без изменений. — И руки у тебя грязные, неудачник, — говорит. В голове что-то щёлкает, к глотке Рина подлетает недвусмысленная фраза, которую невозможно не озвучить. — Я умру неудачником. Длинные ресницы встряхивает. Саэ грубо сбивает с себя ладонь, поднимается на локте и силится что-то сказать, но Рин решительно валит его обратно, придавливает сверху собой и целует. Целует бессовестно, нагло, сразу в губы и с языком. Грудную клетку распирает от ударов тока, рот у Саэ тёплый, влажный, нежный, медные волосы — тысячи проводков, за которые безумно хочется хвататься. Рин бережно гладит их, ластится к мягким щёкам и прохладной шее, и несдержанно жмётся к Саэ бёдрами, балансируя на фундаменте новой ссоры. В море в глазах напротив — десятибалльный шторм. Внутри самого Рина, в его венах, между его трепещущими ресницами и туго сплетёнными мышцами — поваленные деревья, искрящиеся провода и сорванные крыши. Дыхание брата становится глубже, его прохладная рука забирается под толстовку и примирительно давит на поясницу. К ладони Саэ тянутся мурашки, Рин покорно прогибается, проезжаясь ширинкой по чужим бёдрам. Колено соскакивает к полу, диван издаёт сердитый скрип, но мысли поглощены ответным трением, поглощены, потому что у Саэ там тоже очень твёрдо. Рин лихорадочно исцеловывает шею, уши, щёки и нос, упирается лоб в лоб — глаза в глаза — прося о большем. Свистящие выдохи брата широко лижут его покрасневшую кожу, на разгрузке безостановочно щёлкают открывающиеся крепежи. Рин смущённо соскальзывает лбом в плечо, разрешая обнажить себя. Звякает ширинка. Прохладные пальцы шуршат у резинки трусов, Рин порывисто прячет Саэ в укрытие из рук перед тем, как толкнуться вновь. На этот раз сильнее. На этот раз в мягкий кулак и с именем на губах. Превращение в робота откладывается на неопределенный срок — двум неудачникам нужно помириться и пойти есть холодный ужин.