Теория и практика малой науки

***

      Обожжённая рука ныла, но боль после мази и перевязки стала терпимой; этим можно будет попросить заняться кого-то из целителей уже в дороге.       Фёдор мылся в одиночестве. После полигона Пётр довёл его до дверей бань, сказал, что придёт позже, но так и не появился. И не должен был, конечно, но у них оставалось совсем мало времени.       Впрочем, он не скрывался. Фёдор дошёл до комнат инфернов. Постучав и дождавшись ответа, вошёл. Пётр был в свежей рубашке, и даже волосы ещё не успели высохнуть. Тоже после бани; очевидно той, что в южном крыле. Значит, не хотел мыться с ним.       Но теперь — зачем? Им полгода жить в одном лагере. Если только…       Не успев додумать мысль до конца, Фёдор сложил жест поиска. И это было…       Он не мог поверить —       Сквозь свинцовую усталость он расслышал желание.       Пётр его хотел.       После всего, после этого года…       Он почти инстинктивно дёрнулся было вперёд, но тут же остановился, увидев взгляд Петра. Тот смотрел даже не на него. На сложенный жест.       Фёдор разжал пальцы.       Весь этот год он прокручивал в голове их возможный разговор. Спорил, злился, оправдывался. Поначалу. У него ушло непозволительно много времени на то, чтобы понять, что именно он сделал — тогда. Но после того, как понял, прикрыться удобными объяснениями больше не получалось. И теперь от одной предательской мысли — было бы так просто оправдать себя чужим желанием снова — стало тошно.       Он закрыл за собой дверь.       Комната уже казалась нежилой. Двое других инфернов уехали на север ранним утром, их койки были идеально заправлены.       Фёдор сел на ближнюю к двери.       Помолчали.       — Уверен, что хочешь об этом сейчас? — наконец спросил Пётр.       — Да.       Их ждал Шухан. И он задолжал Петру этот разговор — если тот был готов его выслушать.       Но Пётр, кажется, готов не был: он помедлил, отступил на шаг к окну. Солнце било из-за его спины, лицо оставалось в тени, и теперь Фёдор даже не видел его глаз. И едва сдерживался, чтобы снова не сложить жест, чтобы не прочитать его.       Но через пару мгновений Пётр всё же тяжело кивнул:       — Хорошо, давай попробуем.       И Фёдор не рискнул медлить:       — Я не осознавал, насколько это было ублюдочно. Я вообще не думал тогда. И сразу после, когда ты пытался со мной поговорить. Я тогда не… — он оборвал себя.       Торопливые оправдания не имели смысла. И он собрался, смог наконец произнести это:       — Прости меня.       Но Пётр молчал. Он не простил за этот год. Так почему должен сейчас? Или в ближайшие несколько лет. Если они у них вообще были.       И ещё Фёдор знал: он сам за такое бы не простил.       Пётр помедлил. Но потом всё же спросил:       — Что это вообще было тогда? Нет. — Он смотрел пристально: — Тебе действительно понравилось? Ты этого хотел?       Обожгло давним стыдом. Но — Пётр давал ему шанс.       Вот только вопрос… вопрос был прямым. И если он сейчас ответит честно, он не успеет объяснить, и —       Но и лгать он не мог. Не Петру.       Ему действительно понравилось; это было невыносимо острым наслаждением — тогда.       — В тот момент — да.       Пётр смотрел на него. Но всё ещё слушал.       Фёдор смотрел ему в глаза и пытался говорить ровно:       — Это была техника допроса. Её дали только для ознакомления. Практика не предполагалась. Её вообще не должны были давать нашему курсу, но как раз рванул Шухан, и... — он остановился. Это снова были оправдания. — Никто не ожидал, что у кого-то из нас получится сразу. Но у меня получилось. И мне дали попробовать живьём. Сначала со старшими корпориалами, — говорить было чем дальше, тем сложнее. — В тот день я прошёл технику до конца. С добровольцем из Первой.       Солдат Первой армии в чистой эйфории выдал все кодовые фразы меньше чем за полчаса. Это было беспримесное, острое, бесконечное упоение. Фёдор менял потоки своего ядра, но касался не сердца, а самих нервов, и с каждым его жестом солдат всё больше терял контроль: в первую очередь над тем, что говорил, но и над тем, что испытывал — тоже. Он сопротивлялся, конечно, но Фёдор заходил всё дальше, спрашивал, заставлял того отвечать на свои вопросы — и слышать только свой голос. И тот сдавался против воли, говорил и говорил, он уже сам хотел всё рассказать — именно Фёдору. И — это точно не было пределом. Фёдор чувствовал, что солдат хотел рассказать больше, быть нужным, заслужить одобрение — его эмоции переплелись в горячий ком стыда и восторга, а сам Фёдор хотел лишь одного — усилить это. Получить всё, посмотреть, как далеко можно зайти. И заставить рассказать что угодно. Ощутить что угодно.       Но Лидия Свидская, полковник юго-западного направления, остановила его тогда. Похвалила технику. Пообещала спецкурс позже. Не сейчас. Конечно же, он согласился.       Но это всесилие жило в нём на кончиках пальцах, в каждом жесте. И хотелось ещё. До одури хотелось пережить его снова. Повторить.       — И ты решил повторить. Со мной, — сказал Пётр.       — Да.       — Ты даже не предупредил.       В тот день Фёдор вообще не мог и не хотел разговаривать. Это было похоже на сильное опьянение, вот только он этого тогда не осознавал — лишь ощущал, что мир был слишком пресным, слишком блёклым, слишком тусклым. А ему нужны были краски — эмоции.       — По-хорошему, кто-то должен был заметить моё состояние. Но тем вечером Лидия срочно выехала в Оболец. И никто не отследил.       И Фёдор не дал Петру даже шанса понять, что происходит. Ему бы хотелось считать, что он хотел объяснить позже, но — нет. Тогда он вообще не думал. Молча накинул на Петра возбуждение, потому что сам хотел его до безумия; но не как обычно. Он хотел не просто секса и даже не просто эмоций, а всех деталей, тончайших оттенков чувств; хотел открыть их, проявить, вытащить до конца.       Пётр не мог тогда возразить. Или остановить. Фёдор доводил его до оргазма и начинал заново, всё больше подавляя волю — и заставлял говорить то, чего Пётр никогда бы не произнёс вслух; поднимал желания, которые тот не хотел признавать и испытывать. Под конец Пётр отдавался ему, окончательно потеряв контроль, устав бороться, сдавшись воздействию корпориала. Но это Фёдор понял лишь потом, а тогда, в том безумии, он решил, что это их сблизит. Что Пётр будет ему благодарен.       Тот пытался с ним поговорить на следующий день.       — Мне было тошно. Омерзительно. И ты сказал…       Фёдор не мог смотреть ему в глаза:       — Что тебе тоже понравилось. И я не вижу проблемы.       Он пришёл в себя только через неделю.       — Как это можно было объяснить, я не понимал. Тем более, тебе. — Фёдор поднял взгляд: — Но ты не пошёл к старшим. Почему?       Пётр долго молчал. Наконец устало ответил:       — Не знаю. Или… — он подумал. — Не знал последствий. Для тебя. Да и… Если совсем честно, — он усмехнулся, — не хотел об этом думать.       Фёдор кивнул. Он понимал. Думать об этом было невыносимо до сих пор.       Он всё же согласился на спецкурс и закончил его. Но эйфория уже была для него отравлена; и она становилась всё слабее, пока не исчезла совсем.       — Ясно. — Пётр отошёл от окна. Сел рядом: — Сколько ещё?       — Ещё?       — Сколько ещё раз это не было моим желанием, Фёдор?       Сколько раз я просто хотел тебя?       Отвечать было страшно. Но соврать он не имел права.       — Несколько. И тот, первый, тоже.       У Петра сбилось дыхание.       Фёдор молчал.       Они наконец поговорили, но легче не стало. Может, и не должно было; но, может, со временем станет легче Петру.       — Оно того стоило?       Фёдор посмотрел на него. Пётр сидел совсем рядом. И, как в один из тех проклятых разов, можно было просто убрать руку за спину — тот никогда не замечал этого движения — и сложить несложный жест, а затем уже демонстративно прочитать навязанное желание, втянуть в поцелуй и…       Нет. Никаких больше жестов.       Но воспоминание обожгло, сердце забилось чаще. У них был хороший секс. Об этом Фёдор жалеть не мог. И врать самому себе тоже не получалось — он бы всё ещё хотел с Петром спать. Сейчас — возбуждение становилось только сильнее — и позже, если они выживут.       И вместе с тем, он чётко понимал — нет. Это того не стоило. Разрушенного доверия, потерянной дружбы — не стоило.       Фёдор постарался выровнять дыхание:       — Нет. И это больше не повторится.       Он знал, что говорит правду.       Пётр молчал. Смотрел очень внимательно. И вдруг улыбнулся:       — Трудно без жестов?       Фёдор растерялся.       — Успокоиться, — пояснил Пётр. — Этот твой взгляд — ты бы себя видел.       Пётр не слушал дыхание и не считывал пульс. Понял просто по взгляду. Семь лет, и полгода из них…       Это случилось очень быстро. Вот он сидит, а вот Пётр прижимает его к койке; дышит часто и поверхностно, даже не пытаясь скрывать:       — Без жестов. Без ваших техник. Сейчас. И потом — мы будем это обговаривать.       В это было почти невозможно поверить — его простили. Больше — Пётр действительно давал им второй шанс.       Сейчас. Горячее дыхание на губах мешало связно думать. Целый год. Но — без жестов, без ощущений… Пётр буквально просил не дышать. Он понимал? Скорее всего. Проверял? Да к волькрам.       — Да.       Фёдор не помнил, когда в последний раз его целовали так. Он едва мог дышать — и каждое новое прикосновение ощущалось всё жарче, глубже, ярче. Мысли сбились. Пётр прижимался к нему, мял рубашку, пытаясь вытащить из штанов, несильно сжимал шею. Но он никогда…       Пётр резко отстранился, начал стаскивать с себя одежду. Жестом попросил раздеться Фёдора. Это не было сложным. Сложнее было смотреть, как Пётр что-то решает для себя.       Теперь тот сидел рядом совершенно обнажённый и не скрывал возбуждение. Но он медлил, и чем дольше длилась тишина, тем больше Фёдор понимал — он безумно хочет Петра. Это может всё испортить, но… он хочет.       Сейчас. Без ощущения его сердца, да хоть с завязанными глазами, как угодно. Он хочет снова ощутить его тело под собой, прижаться кожей к коже, и войти, медленно, давая время, и чтобы…       Но что-то было не так, и Фёдор медлил. Наконец Пётр вскинул голову и почти спокойно сказал:       — Я тебя хочу.       Дыхание сбилось. Они никогда — Пётр раньше не просил, а он сам…       Фёдор закрыл глаза, прислушиваясь к себе. Он не был уверен. Он вообще лишь пару раз, и то…       Но это был Пётр.       Фёдор провёл рукой по его плечу, коснулся шеи. Тот ждал. И — волькры это всё раздери — Фёдор решился:       — Хорошо.       — Но ты не станешь молчать, если не понравится.       Фёдор только усмехнулся. Он так устал за этот год. От себя. От молчания. Устал от холодных ночей Фьёрды, от бессонных — тут, в Малом. И лишь когда Пётр наконец прижался всем телом и горячо выдохнул в плечо, Фёдор понял, что отпустило. Их обоих.       Касания Петра были жадными и искренними. Он не сдерживался, спускаясь поцелуями всё ниже, а его ладонь…       Фёдор выдохнул, приподнимаясь на локтях. Он хотел слышать; не мог. Но хотя бы видеть, и… Пётр его знал. И даже без потоков эти простые движения ладони на члене отдавались во всём теле, до невозможности усиливали желание. Сейчас он мог просто кончить от его рук. Если Пётр хотел…       Но Пётр не хотел; Пётр наклонился и коснулся его члена языком и — всемогущие святые — как бы он хотел услышать его сердце. Фёдор сжал покрывало, сминая ткань в кулаке. Лишь бы не сложить жест; Пётр поймёт, и всё закончится. Но этот взгляд — мутный, полный желания — на него…       Жест бы помог; жест бы гарантированно не дал кончить, позволяя просто длить происходящее, но — нет. Фёдор откинулся на подушку, стараясь сдержаться; не думать о том, как размеренные движения языка на члене должны были отдаваться в теле самого Петра волнами жара. Он так привык слышать партнёра и совсем разучился сдерживаться. Сейчас, когда его бёдра прижимали к койке, а Пётр сам решал, насколько глубокими и быстрыми будут движения, сдерживаться не получалось вовсе. Он шёпотом попросил остановиться. Пётр усмехнулся и отстранился; встал, отошёл к своей койке у окна.       Фёдор перевёл дыхание.       Потом всё будет иначе. Если вообще будет; если они вернутся из первого дозора, если…       А потом он перестал думать о Шухане: Пётр вернулся, накрыл губы поцелуем и медленно вошёл. С мазью алкемов — почти не больно. Непривычно, горячо, слишком… слишком. Нарочито медленные движения, соскользнувшие на шею губы — Фёдор не понимал, как тот может сдерживаться, ведь он бы сам… Для него это было бы парой жестов — и любой темп сколь угодно долго. Но Пётр их телами не управлял; он брал Фёдора медленно, растягивая мгновения, вжимал в койку, и это было почти невозможно терпеть: в какой-то момент Фёдор начал двигаться под ним сам, ускоряя ритм, а через секунду услышал шёпот у самого уха:       — Ты не представляешь, насколько…       Фёдор здоровой ладонью прижал его к себе с силой, и — Пётр понял.       Движения. Быстрые, стремительные, хаотичные. Горячий шёпот. Что-то об этом годе, о севере, о нём самом — Фёдор плохо разбирал. Он был на грани, а Пётр вдавливал его в койку, двигался в нём, касался члена и… Невозможно было удержаться.       Скрутило быстрым оргазмом. Он судорожно выдохнул, с силой прижимая Петра к себе.       По-хорошему потряхивало. Он ощущал каждую мышцу, собственный пульс, то, как на грани балансировал Пётр, и чужое сердцебиение где-то в конце коридора.       Фёдор резко открыл глаза. Жест поиска. Он держал на шее Петра руку с жестом поиска. И тот, конечно, отследил и сейчас...       Но — тот только улыбнулся. Он был счастлив. Возбуждён.       Фёдор забыл, что секс может быть таким — быстрым, неконтролируемым, неидеальным. Техники корпориалов могли дать многое — но не близость. Он умудрился забыть это за год.       Но Пётр…       Фёдор потянулся было к его члену, но тот отвёл руку в сторону. И просто сел на бёдра.       Пётр по-прежнему на него смотрел. Очень цепко, оценивающе, словно видел впервые. И будь на месте Петра кто угодно другой, Фёдор не чувствовал бы себя так спокойно: слишком пристальный взгляд, слишком большая открытость.       Но — семь лет.       — Что-то… не так? — Фёдор осторожно его коснулся. Кожа под его ладонью была горячей и влажной.       — Не так? — Петр усмехнулся. Качнул головой. — Нет, просто… Я боюсь, что так… — он помолчал, а потом медленно с силой провёл ладонью от его бедра до шеи, — больше не будет.       Что на это ответить, Фёдор не знал. За окном всё ещё была Ос Альта, они были в столице. А через неделю, в южном приграничье, они, возвращаясь из дозора, не будут даже знать, выжил ли их лагерь. И будет очень много усталости и страха. Солнце за окнами Малого дворца и все эти часы будут чем-то из другой жизни.       Он помнил, как было на севере. И знал, что на юге будет хуже.       — Ты изменился, — Пётр смотрел серьёзно.       — Возможно, — Фёдор смотрел ему в глаза. — Как и ты. Но…       Пётр не дал договорить — быстро наклонился, и в его поцелуе не было нежности. Фёдор чувствовал, как желание Петра разгорается с новой силой и… что-то ещё; что-то, от чего сводило пальцы, всё ещё сложенные в жесте.       — К волькрам, — горячий шёпот у самого уха. — Хочу запомнить, как может быть… Я слышал про тень.       У Фёдора перехватило дыхание.       — Мне говорили… — Пётр выдохнул. — И я бы хотел. С тобой — хотел бы. Если это последний раз, я…       Фёдор заставил отстраниться, посмотрел прямо в глаза:       — Это не последний раз.       — Ты не знаешь.       — Не последний.       Сердце Петра билось оглушительно громко. Сейчас Фёдор слышал всё. И это не было страхом — это было отчаянной уверенностью в том, что они не вернутся.       Он постарался успокоиться. Пётр сейчас был в его руках — буквально. Фёдор проводил руками по его ногам, касался рёбер, проходился ладонями по спине и чувствовал, как возвращается собственное возбуждение. Но тот не знал, о чём просил.       А ещё…       — Если бы мы уезжали на Запад, ты бы об этом попросил?       Пётр застыл. Он действительно думал.       Фёдор ждал. Пётр хотел быть в тени его пульса или просто забыться?       А важно ли это?       Фёдор мог просто дать это ему сейчас. Он. Или любой другой сердцебит.       — Да, — сказал наконец Пётр. — Попросил бы, Фёдор.       Не любой. И это было невозможно — слышать его согласие и отказаться от такого…       — Если окажется слишком…       Пётр отмахнулся, откидываясь назад, и потянулся за мазью.       Фёдор почти не помнил Петра таким. Разве что в те пару раз, когда им удавалось достать алкоголь, но сейчас они были трезвы. Фёдор перехватил его. Жар чужого тела, оглушающе громкое сердцебиение. Доверие. Это опьяняло сильнее любого алкоголя.       Пётр опустился на его член молча. Выдохнул. Приподнялся. Опустился вновь. Он двигался сам, ускоряясь с каждым движением — Фёдор не контролировал ритм; он лишь держал жесты, открыто и демонстративно, и это заводило неимоверно — сама возможность не скрываться. Он приглушил ощущения, давая привыкнуть им обоим к ритму, который сбивал дыхание; привыкнуть, чтобы…       — Ты уверен? Это будет…       — Да.       Пётр ответил на выдохе. И Фёдор, не понимая, как сдерживался раньше, скрестил наконец запястья. Медленно развёл, и через силу — пальцы не слушались — сложил жест поддержки.       Пётр остановился, покачнулся, нависая над ним; опёрся рукой о койку. Теперь он дышал глубоко и плавно, как — сам Фёдор. Медленный вдох. Такой же медленный выдох. К тени пульса нужно привыкнуть. Чувствовать чужое тело, как своё — невероятные ощущения, но…       Пётр поднял голову, затем выпрямился и посмотрел совершенно пьяным взглядом. Фёдор придержал его за бёдра и медленно вышел, дал время и снова вошёл — также плавно. Пётр выдохнул.       Тень затмевала собственные желания находящегося в ней. Ещё немного, и для Петра грань исчезнет окончательно — он начнёт чувствовать, как именно он хочет себя; как он должен двигаться, чтобы Фёдору стало хорошо, но вместе с этим — и ему самому: наслаждение Фёдора станет его собственным.       Фёдор хотел медленно — теперь; потому что теперь можно было всё. Пётр судорожно выдохнул. Закрыл глаза. И приподнялся на его члене очень плавно. Вверх. И вниз — снова.       По телу прошла волна жара. Фёдор хотел показать, как это на самом деле может быть — без той спешки и бешеного ритма, к которому они оба привыкли. Растянуть скручивающее тело удовольствие без страха кончить.       Но и сам Фёдор терял грань — он слушал Петра, и было почти невозможно различить, где было ещё его собственное желание, а где ощущение, как от каждого медленного толчка в теле — не его теле, но одновременно и его тоже — расходится жар. Он мог снять хотя бы жест поиска и просто смотреть, как Пётр подчиняется его воле, но хотелось не этого. Фёдор коснулся его члена, провёл по всей длине, и Пётр отозвался — расставил ноги шире, стал опускаться глубже и быстрее, в такт движенями ладони; дышал всё тяжелее. Пах скрутило жаром. Если бы не жест контроля, сейчас Фёдор мог бы кончить от одного этого вида: Пётр откинулся назад, опёрся на его бёдра, полностью открылся и позволил ласкать себя, двигаться в себе, подавлять свой накатывающий оргазм.       Фёдор больше не мог, он отчаянно хотел быстрее. Одна-единственная мысль, и — его с головой накрыло ощущениями — своими, Петра, их общими. Он просто не мог больше сдерживаться, он слышал и чувствовал.       Одно желание на двоих, и — каждое следующее движение, в котором Пётр опережал его мысли. Медленнее, быстрее, как они оба хотели, или… — Пётр отдавался ему полностью.       Как… тогда.       Его глаза были по-прежнему закрыты. Он молчал; он всегда молчал, но и не был настолько…       Это не его желание.       Страх мелькнул и исчез; Пётр с силой сжал его плечо, и —       Нет. Это их желания. Пётр позволил, разделил, он…       Это было запредельное разделённое ощущение — всего. И понимание.       Фёдор чуть сдвинулся — Пётр остановился, выдохнул, посмотрел на него тяжёлым бездумным взглядом. Лёг на спину рядом.       И теперь Фёдор был сверху и, заставляя прогибаться под собой от глубоких движений, он говорил, что они вернутся; что будет много ночей; что им просто нужно вернуться, продержаться, что остальное не важно. Пётр не верил; но одновременно, в тени пульса — не мог не верить.       Горячее тело под его руками. Ускоряющийся темп и — Пётр слабо дёрнулся. Фёдор мог бы растянуть, или хотя бы убрать ладонь с его члена, но… он поцеловал, глубоко, жадно; он хотел, чтобы Пётр кончил сейчас так — будучи полностью его. И сквозь пелену собственного наступающего оргазма он сложил жест усиления. Пётр кончил, не отстраняясь и не прерывая поцелуя. И это снесло последние крохи самоконтроля — Фёдор вышёл, отпустил себя, разжимая пальцы, сбрасывая жесты.       Накативший оргазм был опустошающим.       Он без сил лёг рядом. Они молчали. Дыхание медленно восстанавливалось. Тишина была оглушающей, но вместе с тем — ему никогда не было так хорошо просто молчать; просто слушать успокаивающийся пульс рядом; просто понимать, что его простили, что это не на один раз и…       Фёдор не знал, как начать разговор, но — приподнялся Пётр. Сел. Он всё ещё ощущался уставшим, но — Фёдор всё же сложил жест — из его спокойствия почти исчезла обречённость.       — Южные или западные? — наконец спросил Пётр.       Его голос был хриплым. Собственное горло тоже саднило от частого дыхания.       Но Фёдор не понимал, и думать не получалось. Он посмотрел вопросительно.       — Бани. Южные ближе. У нас часа два.       Фёдор слабо улыбнулся. Конечно, бани. И сбор. Уже через два часа.       И — Шухан.       «Если это последний раз…»       Не последний.