Аве, Цезáре

…Там, где всё сверканье, всё движенье, Пенье всё — мы там с тобой живём. Здесь же только наше отраженье Полонил гниющий водоём.

© Николай Гумилёв

Тэлио не нужно было стараться, чтобы привлечь внимание — он показывал себя, сверкал под небесами вторым ясноликим солнцем без особых на то усилий. Он вышел к публике в изумрудной длинной тоге, ушитой золотом и золотых серьгах, имитировавших гроздья винограда, спадавших до угловатых плеч и острых линий ключиц. На его тонких запястьях звенели кольца с жемчугами. Голову прикрывал тонкий плащ, защищавший от жарких лучей утреннего солнца. На любой случайной матроне, позволявшей себе носить подобные цацки, они могли смотреться излишками роскоши, в то время как юноша носил их так, точно с ними пришёл в этот мир. И было это золото частью его тела, а не предметом достатка и вычурности. Не сосчитать, сколько глаз провожало странную пару Легата и либерта. И сколько слухов рождалось, стоило им пройти мимо. Немыслимо! Славный воин, известно отвергавший под руку с юношей говорившим с Богами на одном языке. Не все знали о тесной вязи их объединявшей, не все знали и о том, что объединяло их сейчас. — Ты на каждое собрание сената так рядишься? — Режет глаз моё сияние? Легат усмехнулся. Отвечать не стал. Арена раскрылась пред ними праздным шумом, избавила от необходимости ответа. Аргос желал пренебречь предложением консула устроиться в его ложе, а Тэлио посоветовал ему этого не делать. Так они и оказались на пути вверх. Дальше от простого народа и ближе к облакам — под свод теневого навеса. Ложе консула располагалось впритык к императорскому, значит их соседом был Ромул. Аргос переглянулся с ним, и они одновременно устроились в мягких креслах с резными деревянными подлокотниками, покрытыми позолоченной глазурью и отблескивавшими при солнечных лучах. Тэлио со звоном всех украшений сел рядом, подпёр подбородок кулаком, а локтем врезался в блестящую глазурь подлокотника. Порыв влажного ветра сбросил плащ и растрепал короткую косу тёмных кудрей. Аргос ненарочно задумался, воскресив в памяти то, как этим утром случайно застал сборы Тэлио. Он без предупреждений, как делал уже несколько раз, прошёл в храм, не встретил на пути ни одной бдящей за периметром жрицы. Запах влажности и цветочных масел привёл его в небольшое помещение, скрытое между залами для приёма и комнатами оракула и жриц. По колоннаде раскинулись газовые занавеси, без претензии на скрытность. Аргос примерно знал, где находилось место омовения оракула, но ещё никогда не заставал его там. Вместе с шелестом воды, по помещению разносились тихие разговоры. Тэлио сидел в купели, чем-то похожей на купели в городских термах. Он опирался спиной о каменный бортик, раскидывал руки в стороны и наслаждался осторожными прикосновениями девушек. Иногда он поворачивался боком, показывал свой точеный профиль, выступ кадыка и чарующую улыбку. Улыбку недоступную для Аргоса, точно проклятье греческой Медузы, обращавшей любого, кто посмотрит ей в глаза, мёртвым камнем. — Пахнет дохлой рыбой, — голос Тэлио выдернул из мыслей и вернул в реальность. Мальчик мило морщил носик. — Будто бы на море пахло иначе. Тэлио выпрямился, повернулся на голос Аргоса и задержался на нём взглядом. Солнце делало его глаза светлыми, похожими на воду, которая сейчас заполняла арену до верхних бортов зрительской трибуны. На песчаном берегу моря они оставили солёные драгоценные слёзы, и горечь утраты. Аргос просил с Тэлио обещание больше не сравнивать настоящее с прошлым. Оракулу пришлось признать, что новое не создать, пока было живо старое. Пусть так сложно отпускать… Но Тэлио так и не стал ничего обещать. — Сколько стоит содержать все эти цацки, тебя? — Достаточно. — Для консула? — Этот вопрос мучил Аргоса уже очень давно. Чьи сокровища мог носить на себе раб при Цезаре? Тэлио опустил ресницы, так, что тени упали на проступавшие под юношескими мягкими щеками острые скулы. Ответил: — Мы оба прекрасно знаем, что консулу интересно лишь моё слово. В сферу других его интересов я, слава Богам, не попадаю. — О чём ты? — О тебе и консуле. Кого бы он и хотел обвесить золотом, посадив на цепь рабства, больше прочих — точно не меня. Аргос сжал кулак до побелевших костяшек. — Отвратительные намёки. — Какие есть. — Тэлио пожал плечами и отвернулся в сторону арены, сейчас бывшую полной воды с уменьшенными копиями кораблей на ней. Рядом с оракулом невозможно и нельзя было расслабиться. Моменты искренности не в счёт — они были редки и недолговечны. Зато неизменны острые мечи в готовых нанести удары руках — обеих сразу. Одновременно. Без потери мастерства. — Что ты знаешь о его… другой сфере интересов? — Только то, что я в неё не попадаю. Возможно, тебе льстит, что в неё попадаешь ты? — спросил с издёвкой, но даже не повернулся, только вздёрнул свою широкую тёмную бровь. — Меня волновал вопрос твоей причастности к расходам консула. — Тогда не стоит волноваться. Золото в моём храме появляется не с руки Корнелия. — А жрицы, которые тебе служат? — Есть несколько… они не меняются. Других он приводит и уводит каждые новые иды. Аргос нахмурился. — Получается, что не только твоё слово его интересует? — Правильнее будет сказать, о всех моих словах, а не только в его пользу. — Есть за что переживать? Тэлио снова повернулся к Аргосу и спросил, понизив голос: — Чего ты хочешь от меня добиться? — Признания. Мне ты можешь доверять. Лукавый прищур не оставил сомнений, что тактика допроса была неверна. Аргос уже не первый раз пытался разговорить Тэлио на эту тему, и всё без толку. — Смотрите на арену, Легат.

***

«Вы такой же. Вы как Корнелий. Что? Хотите меня? Ещё спросите правду ли говорят про золото и молоко!» — Аргос пытался передать чужую интонацию, но не сдержался и усмехнулся, засмотревшись, как юноша в ответ фыркнул: — Я искал любой повод оттолкнуть. Тебе не нравится, когда сравнивают с ним. Аргос потёр переносицу и ответил: — У тебя почти получилось. Снаружи храма не утихал ливень. В покоях либерта было тепло, ненавязчиво пахло сыростью и остатками макового дыма. Тэлио в свете множества свечей не позволял забыть несменный образ оракула восседающего на треножнике пифии. — Почти. — Тэлио откинулся на спинку своего кресла, запрокинул голову. В руке он держал увядающий маковый стебель. — А ты сильно желал оттолкнуть? Безответно. Об этом разговоре вспомнилось случайно. Как в другой жизни — первые несмелые шаги. Сближение ради освоения неприступной крепостной стены обернулось порабощением нападавшего. Прикованным взглядом к излучинам запястий, шеи, щиколоток. Выточенный будто бы из камня юноша — и отвечал холодно, лишь иногда проявлял теплоту. Чем выше и крепче стены, тем сильнее хотелось посмотреть за них, попробовать покорить. Интерес и жажда наживы менялись местами. Любое слово — золото. — Корнелий любит пугать властью, напоминает о своём перечне побед. На деле же его достоинство даже не дёрнется от вида женщины и всего, что ей подобно.

***

Через несколько дней после того, как весь высший свет Рима праздновал в компании лучших гладиаторов последних игр, и после окончания непогоды, город вновь сотрясся раскатом грома. Только в этот раз был гром вовсе не божественного происхождения. — Вы слышали, слышали? Мальчишка дома Флавиев — самозванец! — Говорят, вчера в термах случился скандал. Наследника славного Флавия объявили самозванцем. Как они кричали!.. Аргос сидел в стороне, слушал сплетни, клубившиеся вокруг точно дым от печи. Он только при упоминании терм понял, что речь велась о том самом новом владельце известного в Риме заведения — о Прокессе. — И что кричали? — …На пороге появился грязный бородатый муж, он тыкал в хозяина пальцем и кричал, что докажет преступление отцеубийства и подмену его сына на чужого ребёнка. — А хозяин? — Тот усмехался, но за него яро вступался близкий друг. Лаяли как дворовые псы, пока младший доминус Флавий не велел своим людям вышвырнуть оборванца. — А дальше? Неужели, всё стихло? — Этот крикун пропал — даром появлялся. Теперь тишина. Но те, кто слышали это, стали приглядываться к Флавию, будто бы искали сходства и различия, подтверждение чужих слов. — Да как же их найти! Своего сына отец ещё в меньшем возрасте отправил далеко — обучаться делу торговца, его и не видел никто, пока не вернулся мужем, а не юношей… — А вы слышали? Ещё в заморозки тоже люди говорили о другом самозванце? Кажется, это был… Больше ничего путного Легат в чужом разговоре не нашёл и, допив вино, вышел прочь из любимой таверны. Его заинтересовали сплетни, коснувшиеся недавнего знакомого. Прокесс не позволял себе говорить лишнего, и тем самым поддерживал вокруг себя некое таинство. Странное предчувствие бывалого военачальника не позволяло упустить деталь чужого прошлого из виду. И Аргос направился прямиком к термам, чтобы утолить любопытство. Слух о подмене наследника довольно известного человека в городе — не какая-то мелочь. Это серьёзное заявление, которое требовало внимания сената и магистратуры. Ведь если выяснится, что это — правда, то в лицах, претендовавших на избрание в сенат и получение места в органе власти находилось подставное лицо (и не одно). Лицо, которое непонятно кем и по какой причине появилось в Риме. Но пока… были только сплетни. А единственный свидетель едва ли ещё дышал. Термы издалека пестрели огнями, завлекали всех желавшх потратить деньги и время на досуг характера самого разного — от омовения до игры в латрункули и ставок на ближайшие гладиаторские бои. Аргоса интересовало совершенно иное. Хотя от партии в латрункули он бы тоже не отказался! На входе он попросил отвести его к хозяину, представился своим именем и поулыбался рабыне отвечавшей за пропуск посетителей. Та зарумянилась, скромно кивнула и показала на дверь прямо за своей спиной. Слишком легко. За дверью скрывалась лестница на второй этаж. По ней Аргос быстро поднялся и оказался в просторной зале, с открытым балконом во всю стену. С этого балкона легко просматривался каждый входивший в термы доминус и его спутники. У мраморного ограждения, удерживал в руке небольшой свиток папируса, спиной к выходу стоял сам Прокесс. На звук шагов он обернулся и усмехнулся, ничуть не удивившись чужому визиту. — Доминус Юлий, салве! Какими судьбами? Не улыбка — оскал. Аргос уже видел подобное выражение у Тэлио. Но если оракул был мягкощёким юношей, то Прокесс выглядел холодно и хищно, а его высокие острые скулы и серый взгляд пугали не меньше, чем клыки или когти дикого льва. Пусть мускулами этот человек одарён не был, но Легат не сомневался, что, в случае брошенного ему вызова, отпор Прокесс точно сможет дать. И ещё непонятно на чьей стороне оказалась бы большая сила. — Ясно какими. Весь город про тебя говорит — сложно не слышать. — Решил тоже обвинить меня в обмане? — Решил просто поговорить. Вдруг окажется, что мы можем помочь друг другу? — Помощь нужна лжецам. — …и тем, кого бесчестно оболгали? Они немного помолчали. Но чаша весов качнулась, и Прокесс ответил: — В чём заключается твоя помощь? Бросив свиток в корзину с другими похожими свитками, хозяин терм приблизился к Легату, будто намекал, что разговор должен остаться личным и тихим — разделённый лишь между их гласов и слухов. — Может быть в городе моё имя известно только людям при военном звании, но этого будет достаточно, чтобы отвадить обиняки беспочвенные. Я бы мог, например, сообщить всем, что знал тебя до твоего отбытия, знал и во время него — так как мы имели возможность видеться. Моя репутация насчитывает немного времени в Риме, зато я часто был вне городских стен. — А ещё у тебя есть репутация человека ненадёжного, доминус Юлий, — перебил Прокесс. — Высшие лица, если решат, что разбирательства моего дела необходимы, напомнят о твоей особенности всем в зале суда. И тогда твоё заступничество могут расценить неблагонадёжным. Не обессудь, но ты ведь даже родному брату свою помощь не предлагаешь. Что же ты хочешь получить взамен от меня? Аргос тяжело вздохнул, скрестил руки на груди и спросил: — Тебе о чём-то говорит звание Цезáре? На миг лицо Прокесса смягчилось, он надломил светлые брови и слегка наклонил голову к плечу. Глаз не отвёл. — Говорит. Но сейчас обсуждать его не время. И не место. — Рядом никого нет. — Правда? Аргос не сдержался и покрутил головой. Никого не было. Прокесс негромко засмеялся и вернулся на своё место — к белокаменной балюстраде. — Кроме того, — терять нечего, — ты не первый из молодых наследников, кого обвиняют в том, что он выдаёт себя за другого. Я прав? Под носом сената происходит подмена управляющего класса. Кому это выгодно? — А кому выгодно содержать в храме оракула, осыпать его драгоценными камнями, золотом? Вопрос прилетел точно стрела — прямо в лоб и на поражение. — Растрата казны Империи? — Консул и его любимейший Легат Пропретор считают иначе. — А Цезарь? — Думаешь, этот человек всё ещё может за что-то ответить? Он едва цепляется за жизнь. Его сын пытается вернуть себе право наследования власти, но не особо преуспевает. — Разве подмена наследников — не выгода Ромула? Прокесс повернулся так, что его профиль точно обрисовался по контуру лунным отсветом. — Твой названный брат слишком чтит старые устои и правила. Его учили быть праведным и честным. Он хочет добиться справедливости законным путём. К сожалению, в данный момент Империя не позволяет следовать собственным законам. Честь, долг, меч… Эти вещи окончательно сдохнут вместе с Цезарем — очень скоро. Большего от Прокесса добиться не получилось. Аргос ещё несколько раз попробовал подступиться, но тот уходил от определённости с завидной хитростью. Пришлось оставить попытки, отложить на время собственное расследование, поискать того, кто готов был бы пролить хоть немного больше света на степенно складывавшийся ход вещей. Тэлио лишь больше путал, крал время привычками молчать и увиливать. Ромул? Понимал ли брат в принципе происходившее вокруг? Маний? Давно достигший зрелости, вечно отвергаемый сенатом за своё низшее происхождение доминус мог только с низов пытаться удержать остатки человечности в Империи. Куда ему до политических секретов высшего света?.. Прокесс, оказалось, тоже тот ещё любитель выдержать интригу, а значит говорить с ним об одном и том же — что ходить кругами круг пропасти под угрозой сорваться вниз и разбиться оземь.

***

Из специального ложа, где устраивали музыкальные ансамбли, сопровождавшие представления на арене, загудели трубы, разной формы рога, застучали скабиллумы, тимпаны, кимвалы, кроталы и систры. Музыка усиливалась громогласными криками толпы. Место, где на песке бились гладиаторы, полностью заполняла вода. Навмахия начиналась праздником воздаяния благодарности Богам за окончание непогоды. И главное слово было за героем последней триумфальной победы Рима над диким врагом за границей Империи. Легат Пропретор вышел к людям из тени своего ложа с золотым кубком вина и вскинул его к небесам, обрызгав алыми каплями все стороны света… — Жители Рима! Великой нашей Империи! Я приветствую вас всех сегодня под этим ясным небом! — Его голос был громок, словно вторил отступившей буре. — Мы собрались здесь, чтобы утолить жажду видеть вновь и вновь великие сражения прошлых лет. Эти сражения будут служить нашим даром Богам, чтобы те, взирая на нас, только больше желали дать Риму своё покровительство! Чтобы Империя и дальше продолжала нести своё величие на север, запад, юг и восток! Так начнём же, немедля! Ансамбль трубил громче, вопли собравшихся зрителей оглушали, заставляли содрогаться землю под ногами. Марк Туллий говорил дальше. Аргос видел его таким воодушевлённым впервые. Привычный холод серых глаз стал алчной жаждой крови. Вместе со словами, в порыве эмоций с губ Легата пропретора вязкими каплями срывалась слюна. Толпа рукоплескала. И во всём этом хаосе Аргос едва не пропустил из виду осторожное прикосновение к его руке. Тэлио не сводил широко открытых глаз с водной глади на арене. Аргос сжал его ладонь в ответ и вернул свой взгляд на скопище уменьшенных копий военных галер с алыми парусами. Они оба ещё не знали, что каждое представление на арене начиналось с показательной казни преступников, отступников, сбежавших рабов. Некоторые хозяева предпочитали самостоятельно наказывать раба, а кто-то не брезговал выставить чужую смерть на потеху толпы. На самой крупной галере поставили в ряд несколько грязных и бородатых мужей мавров, двух ещё совсем молодых девушек в рваных туниках и ужасно худую женщину с ребёнком, на котором даже одного клочка лохмотьев не было. Девочка дрожала в руках матери, точно осенний листик дрожал на холодном ветру. Тэлио вцепился в руку Аргоса ногтями, до крови. Боли не было. Легат застыл, переводя взгляд с юноши на представшую картину показательного наказания неугодных. Марк Туллий продолжал вещать, обливая приговорённых к смерти помоями самого разного сорта. Он растягивал время, отчего смотреть на обреченных становилось невыносимо с каждым следующим мгновением. Наконец, гладиатор выполнявший роль палача занёс над головой первого мавра гладиус, замер так и ударил без предупреждения, срубив шею преступника подобно тому, как мясник разделывал тушу пойманной им на охоте дичи. — Не смотри, — сорвалось с губ Аргоса. Но Тэлио его не слушал. Либерт привстал со своего кресла, казалось, что он даже не дышал. Когда очередь дошла до матери с дочкой, тот сорвался с места, не слушая крика Легата: — Тэлио, закрой глаза! Едва не вывалившись с балюстрады, юноша перегнулся чрез неё лавровой ветвью, потянулся вниз, закричал, и его крик слился с криком толпы. На солнце ярко сверкнули золотые виноградные серьги… Аргос успел поймать его. Время превратилось в липкий мёд. Кровь маленькой девочки испачкала деревянный настил галеры, стала единым целым с кровью её матери и яркими парусами. Из-за неуемной дрожи звенели все золотые цацки, которые Тэлио нацепил на себя. Аргос с силой прижал его к себе. Они должны были уйти прочь, чтобы не попасть под неугодные взоры. Легат заметил привставшего с места Ромула, но покачал тому головой, призвав не обращать на них излишнего внимания. Они срочно должны были исчезнуть, провалиться сквозь землю, укрыться… Почему-то Аргос желал сохранить таинство чужой слабости, будто это он сам сейчас трясся в истерике, будто сам был слаб до невозможности… Тэлио с трудом переставлял ноги, когда Аргос потащил его к выходу с ложа. Охрана покровительства консула двинулась за ними, но Легат приказал им остаться на местах. Преторианцы не посмели возразить. У ворот арены их поджидал консул. Опоздавший на празднество Корнелий с наигранно искренним недоумением смотрел на своих приглашенных гостей. Он было потянулся посмотреть под накинутый в спешке капюшон либерта, но Аргос успел его остановить. Любезничать не хотелось, на самом деле, хотелось свернуть консулу шею. — Оракулу стало дурно под солнцем. Отведу его обратно в храм, — обрубил на корню. Внутри клокотала злость. — Какая жалость, представление даже не началось… Не было желания слушать наигранные причитания. Этот змей всё знал. Здесь только Аргос и Тэлио не знали о показательной казни. — Тэлио, дыши. Всё закончилось. Слышишь? Либерт ничего не слышал, не отвечал. Он выглядел как ещё тёплая, но уже застывшая восковая свечка — недавно она горела, но кто-то потушил огонь, сжав пальцами фитиль. Легат заглянул в его лицо, пытаясь найти следы осмысленности, но нашёл только пустой взгляд с тёмными подтёками сурьмы под глазами и на щеках.

***

— Расскажешь больше о своей семье? — У меня нет ни желания, ни времени говорить об этом. — Тэлио… Под лёгкой слабостью от выпитого вина, Аргос развалился на ложе оракула, раскинув в стороны руки и ноги. Тэлио перебирал фигурки латрункули. Оказалось, что коробка с игрой уже давно пылилась в храме. Пришедший с голодом до игры в латрункули Легат стряхнул с коробки тлен и решился выучить строптивого мальчишку старым правилам. Тэлио отнюдь не удивил быстрой обучаемостью. Вскоре Аргос остался с носом и рассыпал фигурки по одеялу, смеясь и фыркая. — Ты пьян. — Раз не хочешь говорить ты, буду говорить я! Слышал историю про работорговца и покупателя? — Нет. — Слушай. — Аргос улыбался и не принимал возражений. Наградой такой настойчивости стал мелькнувший интересом трёхцветный взгляд. — Один свободный человек однажды купил в свой дом раба, а тот вскоре умер. В ответ на претензии этого человека работорговец ответил: «Пока я им владел, он почему-то не умирал»… — Не смешно, — выдал Тэлио после недолгого молчания свой вердикт. — Согласен. В голове звучало лучше. Отложив коробку с игрой в сторону, либерт лёг рядом с Легатом и выдохнул. Аргос поспешил спросить: — Спишь? Тэлио только усмехнулся. — На самом деле, я не хочу делать тебе больно вопросом про семью. Я знаю, что это история с грустным концом. Но лучше грустный, чем тот, которого не существует. — О чём ты? — О том, что я не помню своих корней. Отец, мать, родной дом — ничего этого нет. И если я могу постараться вспомнить, что-то о себе в юношестве, о маленьком тебе, то родителей я не помню вовсе. — Это вино тебя на искренность подговорило? Игривая улыбка Аргоса сделалась печальной. Повернувшись на бок, он оказался лицом к лицу с Тэлио. Тот не спал. Внимательные глаза без спроса заглядывали в душу. — Нет. Подумал, что искренность в ответ на искренность — это хороший обмен. И ты можешь на него согласиться. — Больше не пугаешь добиться моих ответов силой своего происхождения? — Да разве я могу тебя напугать? — Можете ударить. — А ты можешь вынудить это сделать. Мы квиты. И не спорь… — Вы повторяетесь. — Тэлио, это запрещённый приём. — А сказали, что не будете командовать. — Тэлио! Неожиданный звук — тихий смех либерта. Аргос забыл о печальной нотке собственного монолога. Шалость удалась. Тэлио устроился щекой на своих сложенных ладонях и долго смотрел в чужие глаза без слов, прежде чем начал говорить: — Иногда мне даже жаль, что я не могу забыть прошлое. Как ты. — Он закусил губу. — Наша семья постоянно кочевала с места на место. Я помню много домов и комнат в больших городах, в малых, в дальних селениях, где есть одна улочка да два больших общих дома… Но ярче всех я помню дом, который находится дальше Рима. Тот дом стоял на берегу холодного моря и мы знали мало тёплых и солнечных дней в году. Но даже так тот дом был самым… родным местом на свете. Пока в нём не появился ты. Тихий голос убаюкивал Легата, пока речь не зашла о нём самом. — Арэ всё разрушил? — Предложил строить новое, — возразил Тэлио. — Совсем как ты предлагаешь сейчас. Туман рассеялся лишь отчасти. Аргос осторожно спросил ещё: — А родители? Сестра? — Отец часто уезжал. А мама… — Мама была красавицей, — закончил за либерта Легат. Он осторожно приблизился, почти коснулся своим лбом чужого. — Ты всё знаешь лучше меня, зачем спрашиваешь? — …Ты тоже очень красивый, — говорил, будто не слышал слов Тэлио. Его веки стали слипаться. Пьяная слабость взяла тело под контроль. А ведь он так и не узнал хоть что-то большее про сестру… Отца часто не было, мама была красивая, а сестра?.. Уже на грани сна и яви, Аргос почувствовал осторожное прикосновение к лицу. Так он и заснул.

***

За день до навмахии Аргос получил сообщение от Прокесса, в котором тот приглашал его посетить постановку в одном из не самых популярных театров города. Выбор был странный, но, с учётом того, что имя единственного наследника дома Флавия в последнее время отличалось популярностью, несложно было догадаться о причине негласности и невзрачности выбранного для встречи мероприятия. Постановка обещала кровавое возмездие римлян над диким народом сарматов. Аргос редко слышал об этом народе, так как он не имел с ними и военных дел — Сарматия, Галлия, Британия находились в разных частях света. Легату повезло больше бывать на Западе, чем на Востоке, поэтому-то он о Сарматии знал только понаслышке. Впрочем, представление римлян о других народах было всегда очень похоже: они всегда дикари, и всегда ниже Рима по статусу. Хотя за несколько лет службы и войны с галлами Аргос знал, что у тех была и письменность и своя культура. Эти аспекты преподносились римлянами как основы цивилизации. Но если начать углубляться в вопросы признания Римом иных народов, кроме своего, то можно было заметить интересное междустрочье: всякая культура признавалась цивилизацией, если она являлась римской. Об этом рассуждал Прокесс, подсевший рядом с Аргосом, когда постановка уже началась, и на сцене появились первые разукрашенные актёры сегодняшнего зрелища. — Говорят, что сарматы подмяли под себя большую часть кочевников на востоке и вот-вот доберутся до Скифии. А за ней… — Прокесс многозначительно не продолжил собственное предложение. Аргос перевёл взгляд со сцены на хозяина терм и долго молчал, прежде чем спросить: — Это твой ответ на мои вопросы? — Ты не дурак, Аргос. Знаешь, что, вопреки своей же гордости, наша Империя выступает постоянным покупателем золота у сарматов и скифов? Их мастера настолько искусны, что могут выковать на крошечной рукояти кинжала целое побоище в уменьшенном масштабе. Настолько тонкая работа… Можешь себе представить? Мастера Империи по камню годами трудятся над огромными кусками мрамора, а дикий народ на Востоке может сделать подобное с куском золота размером двух твоих сложенных вместе пальцев. От упоминания инкрустирования золотом кинжала, Аргос почти сразу вспомнил драгоценные пугио в хранилище храма Либертас. На сцене римляне с бывалой прытью зажимали в кольцо сарматское племя. Рим — победитель. Империя несла собой величие. Актёры, игравшие роль сарматов вскоре упали, поражённые римскими гладиусами… Постановка комедией не была, а значит каждый «сармат» умер на самом деле. Публика рукоплескала. Аргос до боли сжал челюсти. — Что-то ещё? — Теперь ты понимаешь у кого есть средства содержать золотые побрякушки твоего оракула? — И какой в этом смысл? — Тот же, что и в подмене правящего класса. — Прокесс отвернулся и договорил уже тише: — Уничтожить изнутри. «Могучие крепости берут изнутри»! Зрители бросали букеты цветов на сцену, кричали благодарности и слова любви, но Аргос их не слышал. Прокесс усмехнулся и поспешил удалиться, оставив Легата одного — оглушённого новой правдой.

***

Этим же вечером Аргос явился в библиотеку Цезаря и просидел там до глубокой ночи. Очнулся от осторожного прикосновения к плечу. Рядом стоял, опираясь на деревянную трость с позолоченным набалдашником в форме орла, хозяин библиотеки и Империи… За время непогоды, с недавнего триумфа Аргос видел названного отца несколько раз. В один из которых Цезарь отвадил его от раннего отбытия к очередному столкновению на границе с галлами. До сих пор причина этого решения была покрыта для Легата мраком. Сейчас же в груде карт Империи, свитков разной наполненности Аргос потерялся хуже маленького ребёнка. Такой же беспорядок царил и в его голове. И старые вопросы перестали мучить, отошли назад. Стали ждать своего времени. — Может быть, выйдет так, что я могу облегчить муки моего сына? — скрипучим голосом спросил Император, присеа на скамейку рядом. — Скифия… Хорошее чтиво. — Мне всегда казалось, что народы Востока столь многочисленны, что их невозможно подбить даже в десяток. — Скифы и сарматы долгое время ведут политику единения. Им бы уладить собственные дрязги и стать единым целым друг с другом, не обозначая границы. — Разве такой сосед для Рима выгоден? — О выгоде пусть думает кто-то другой. Я давно смотрю на мир и Рим со стороны… — Цезарь громко закашлялся, покачал головой. Справившись с приступом, он прихватил одну карту со стола и расправил её поверх всего остального. — Наши познания ограничены. — Его палец ткнулся в границы карты. — Выше Индии, Скифии, Сарматии есть земли много большие и богатые. Если думать о выгоде, то Рим изначально ей не обладал. Однако, Империя всё равно величественна — это невозможно отрицать. — Величественная — в умении порабощать? Цезарь грустно улыбнулся. — Ты прав, сарматы и скифы отрицают само понятие рабства. Они ведут политику свободы. И терпеть не могут, если их начинают называть Империей. Потому что они не захватывают, не несут свою цивилизацию к чужим народам — лишь предлагают единение тем, кто слишком слаб, чтобы себя защитить… «Иная Империя, о которой никто не знает!» — Послушать тебя, так ты, Цезарь, говоришь о них как о доброй силе, которая противопоставлена Риму. — Аргос посмотрел на названного отца прищурившись. — И почему ничего, из тобой произнесённого, нет в официальных источниках? — Когда-то мы были с ними побратаями. Скифы и сарматы не считались дикарями, они даже учили наш язык, смешивали его со своим, предлагали союз нескольких могущественных сторон… Об этом тоже сейчас нигде не сказано, потому что почти тридцать лет назад этому союзу пришёл конец. И я лично приказал уничтожить любые упоминания мирного времени нашего содружества в римских источниках информации. — Но зачем? — Желание продолжать политику завоевания и господства. Желание увековечить Рим, сделать его столь могущественным, чтобы о нём говорили спустя многие лета, тысячелетия. Союз бы принёс единение с чужим народом, а не его завоевание. Тогда я думал так. — А сейчас? — А сейчас я уже ничего не смогу изменить. Корнелий несёт продолжение войны… — Продолжая покупать у них ресурсы?! Золото?! — Аргос повысил голос. — А разве война — не способ выгоды? Они нам ресурсы, а мы им тактические отступления. Политика — это вещь неоднозначная. И как бы не хотели высшие лица показать простым людям сторону добра… — Цезарь снова закашлялся, — и зла, определив кого-то врагом, в сущности есть просто две стороны одного интереса. Добрый этот интерес или злой каждый судит самостоятельно. — Мне говорили, что ты не хочешь видеть в роли правителя Ромула, потому что поддерживаешь Корнелия. Так что есть правда? Цезарь легко постучал своей тростью по полу, будто задумавшись. Потом он ответил: — Ромул пока не готов к принятию власти. Поэтому я не помогаю ему доказать обратное остальным, если он не может доказать это мне. — Много ли тебе было лет, когда власть оказалась в твоих руках? — Мой дорогой, смысл не в возрасте. Смысл в умении управлять Империей, принимать решения, которые не навредят людям, что проживают в ней. — Корнелий не вредит, значит? — Он вредит всем остальным, кроме Рима. Аргос скривил губы и отвернулся. — Это лицемерие. То, чем ты занимаешься. Говоря об одном, а делая другое. — Буду честен, из множества людей, Аргос, ты один из немногих, кому я могу позволить так со мной говорить.

***

Из практики сражений Аргос знал, что один металл можно было сломать согнув, а другой при особо сильном ударе разбивался, подобно глине. Он испробовал множество мечей, щитов и шлемов, закрывал лицо забралами, но всё равно получал ранения, сохранённые на теле множеством шрамов. Однако, это не подготовило его к тому, что он увидел слом человека, который прежде показывал лишь отголоски слабости, меняясь в лице. Этот человек и плакал больше в гневе, чем в печали. Обида била в нём огнём, а не холодными и печальными каплями дождя. Но даже гранит мог разрушиться. Они едва живые добрались до храма. Уже на пороге суетились жрицы, но Аргос злобно гаркнул на них, подхватив Тэлио под коленями и устроив на своих руках, понёс в сторону тенистых помещений и покоев, вечно пребывавших на отшибе, в уединении. — Посмотри на меня, Тэлио. Поговори со мной. — Аргос устроил юношу в одеялах, поставил ближе горевшую свечку, чтобы разглядеть его лицо, и навис сверху. Либерт сжимал губы, качал головой, жмурился и прятал глаза. Слёз не было. Зато взгляд был пустой. Радовало лишь то, что в чёрных зрачках мало-помалу появлялась осмысленность. — Ты видел смерть сестры. Сейчас в той девочке… ты видел её вновь? — Вопрос родился сам собой. Его нельзя было вернуть. Тяжёлый вздох отразился от стен. Тэлио отвернулся от Аргоса, выставив на обозрение тонкую шею с торчавшими косточками у основания, плечи, талию… и стал стягивать свои цацки, кидая их куда-то в сторону. Золото звонко брякалось об стену. Громче всех были серьги, похожие на ветки винограда. Безжалостно… — Что ты делаешь? — Надоело, — негромко ответил Тэлио. И Аргос облегчённо выдохнул. Когда все драгоценности, вплоть до золотого колечка из губы, были сброшены, Аргос попробовал снова: — Тэлио, вечно избегать этой темы нельзя. — Я не обязан тебе ничего рассказывать. — А я тебе обязан вспомнить? Давай тогда пересмотрим наши обещания. — Я тебе ничего не обещал. — Прошлое прошло. Оно не должно тебя так ранить. А знаешь, как сделать проще? Рассказать кому-то о том, что болит. — Ты просто хочешь узнать ответ на свой вопрос. Ты только и делаешь, что спрашиваешь! Оставьте меня, Легат! — Тэлио развернулся с криком, мигом набравшись силой, черпая из запасов своей ненависти, желания мстить. Он подскочил на ноги, прежде оттолкнув потянувшегося к нему Аргоса и мигом оброс шипами, как дивные растения в пустынях Египта. — Уходи. Иди воевать за тех, кто продолжает тебя ломать. Иди убивать по указке, приказывать другим убивать! На большее ты не годишься! Уходи! Я не хочу тебя видеть. Я хочу, чтобы ты… Аргос тоже поднялся, угрожающе посмотрев сверху вниз, он прошептал: — Не смей. — …чтобы ты умер! Исчез навсегда. Слышишь?! Совсем недавно это неблагодарное существо едва дышало, раненное собственными чувствами, а теперь скалило зубы. Аргос очень терпелив и добр, но здесь он стерпеть не смог. Оракул достал до внутренностей и всё порвал изнутри. В груди полыхнуло. Рука сама дёрнулась, как тогда, когда они бегали друг от друга в ночи, после сна либерта полного дурманом до края. Удар ладонью по щеке раздался в покоях Тэлио звоном, похожим на сопровождавший снятие золота. Юноша не отвернулся, только голова от силы удара мотнулась в сторону. След от руки Легата моментально начал расползаться по коже большим пятном. А ещё на разбитой от удара губе выступила яркая кровь. — Что бы сказал Арэ, услышав это? Ты был его надеждой. Его искрой, которую он высекал подобно Прометею!.. И он сейчас стоит перед тобой. У меня его глаза, его голос и прошлое. Как ты смеешь так говорить со мной? Кто ты такой, чтобы говорить мне о моей немощности? Раб, которого обрядили в золото и посадили на треножник болтать всякий вздор! Ты никто, слышишь? И был бы мёртв, если бы тогда я не решил спасти тебе жизнь! — А теперь вы об этом жалеете? Что спасли мне жизнь? — перебил вопросом. Тэлио знакомо ухмылялся, смотрев высокомерно, хотя его рост позволял лишь задирать голову. Капли крови стекали к его подбородку, а прежде пустой взгляд обратился ужасным холодом. — Ты бы жалел? — Да! Потому что мы друг для друга никто. Может быть, вы и носите его тело, но не более. Это оболочка. Подобие. Вы не можете жалеть о чём-то, что не сохранили в памяти. Опять грубое и отчуждённое «вы» резало слух. Аргос вдруг понял, что Рим не знал подобных обращений. Тэлио говорил с ним так, будто и за человека не считал. Множество безликого ничего. Вот кем Легат был для либерта. Больше Аргос ничего не говорил. Храм остался за спиной. Стоило уйти, когда тебе были не рады, стоило вспоминать о забытой гордости, ведь на неё было неоспоримое право. Он так искренне думал. Плевать, что Тэлио считал иначе. Кроме малолетнего мальчишки, у Легата появились иные связи с прошлым. Значит, пора было менять ориентиры. Дорога ярости привела кругом к арене. Великое сооружение, вмещавшее тысячи зрителей и даже небольшое море с сотнями копий военных галер вдруг стало делом принципа. Легат отдал денарии за вход. Пара преторианцев пожали ему руку, салютуя. За время отлучки галеры успели пойти ко дну, несколько уже предавались пламени. Люди на них бились насмерть. А тех, кому не посчастливилось упасть за борт, тут же ловили кровожадные морские звери. Аргос, желавший вопреки всему насладиться видом чужой смерти, не смог выстоять и до солнца перемахнувшего центр неба. Он скоро вышел прочь, миновав кричавшую толпу, отчаянно требовавшую лишь одного: хлеба и зрелищ. Ближайший день и ночь они будут наслаждаться тем и другим, пока не повалятся с ног. Перед уходом Легат заметил в ложе консула Корнелия в компании нескольких его молодых клиентов. Вернувшись домой, Аргос встретил на пороге жену, собиравшуюся на рынок с Юноной на руках. Дочка, завидев отца, разулыбалась во весь свой беззубый рот. Она не знала ещё, что одной этой улыбкой смогла успокоить целую бурю в душе родителя. Легат забрал дочку с рук Ремы и обещал присмотреть за своим чадом. Так они и остались дома одни до вечера. Вскормленная и отмытая малышка была весела и хоть пока не понимала, но увлечённо слушала россказни родителя, умиленно наблюдала за ним один в один как у него же глазами. Так появилось время обойти весь дом и осмотреть каждый угол, что до этого вызывало лишь скуку. (Конечно, куда же родному дому соревноваться с храмом Либертас!) Младенцу всё было интересно. Когда Юнона уснула прямо на груди отца, Аргос держал в руке незнакомую вещицу, найденную в сундуке, где Рема хранила старые вещи. В этих вещах были и вещи Арэ — насколько Аргос понял с чужих слов. Вот только он не спешил туда заглядывать. Детское же любопытство выбора не оставило. Уложив дочь в крохотную колыбель у родительского ложа, Аргос сел рядом и принялся распечатывать свёрток, покрытый мятым папирусом, тряпками, бечёвыми верёвками, завязанными на несколько узлов. Так он добрался до гладкой поверхности, по ощущениям напоминавшую крокодилью кожу. Легат отбросил остатки дряхлой упаковки и с удивлением вперился взглядом в толстую книгу, чья обложка, в самом деле, была оформлена кожей крокодила, а по углам инкрустирована золотом для сохранности. Почерк внутри был знаком и незнаком одновременно. Местами в записях мелькала латынь, а местами буквы были совершенно чужими. Зато Аргосу удалось узнать некоторые слова, которые он видел в свитках, хранившихся в храме Либертас. Буквы то были аккуратно выведены, то шли под наклон, будто их писали в сильной спешке. Легат мог разобрать даты, некоторые имена — здесь часто упоминалась Аурелия. Внутри всё тянуло от непонятного чувства узнавания, когда Аргос водил по написанным словам кончиками пальцев. Тело знало, они кричало об узнавании, но разум был к этому чувству глух и отомстил протяжной болью, ударившей в виски. Книгу пришлось закрыть. Даже если там была важная информация, сейчас Легат не мог её узнать. Арэ надёжно сохранил собственные тайны под личиной чужеземного языка. Однако, именно этой тайной он из прошлого будто бы рассказал Аргосу больше других… Это был ответ на незаданный вопрос. Ответ, проливавший свет на многие мотивы Арэ, который никогда не принадлежал Риму. …Или не считал себя таковым… Не считал себя римлянином?