На неведомых дорожках

| Ныне |

      — Тч-ш-ш-ш… Пусти…       Белава слегка качается, не переставая приговаривать, гладит длань, что хватко держит Лучезарово горло.       — Пусти, милый…       Сколько она сидит так — неведомо. Не замечает перемены дня и ночи, лишь видит посеребренную, точно звёздной пылью густо припорошенную, гриву спящего Лучезара, а перед взором все плывет зыбкой дымкой.       — Совсем сивый стал, соколик, — с грустью роняет Белава и тут же спохватывается, крепче цепляясь за руку Вьюнка.       — Ну, будет, будет, отпусти уже… Пусти, говорю!..       Она устала, очи режет сухостью, но Белава все твердит свое исступленно-напевное, не переставая приглядывать, чтоб Лучезар дышал. Не сон то и не смерть — Навий морок. Заплутал соколик, не найдет обратной дорожки в Явь, а «Вьюнок», ревнивый, все дыхание ему оборвать норовит. Безмерно длится та борьба. Порою Белава падает в дрему, а следом, заслышав хрип Лучезара, спохватывается, и все начинается сызнова. Порою она плачет, кричит, словно тот, чья смерть иссушила ее сердце много солнцеворотов тому, все еще слышит и разумеет ее. Он не разумеет, он не боле, чем бездумная нежить, но его длань, уперто-жадная, завистливая до жизни, держится мертвою хваткою на посиневшем горле. И бросить бы все к злыдням, уснуть, свернувшись клубком прямо на полу, да Белаву кусает забытое чувство. Точно виновна она в чем, точно Лучезар давно уж ее ответственность. И ведь сама перед собою скрыть того не может. Знала же, сколь опасно неподготовленного Навьим мороком вести. Торопилась в чужую память окунуться, ведьминым любопытством ведомая. Однак не думала, что так задержаться в чужих воспоминаниях захочется. У нее-то времени и умения было вдосталь, чтоб вернуться, разумом не помутившись, а вот Лучезар… Не ведает Белава, в каких темных кутках ее былого он блукает и на что там наткнуться может.       — Тише, тише, сокол… — встрепенувшись, касается устами его лба, успокаивая новую судо́му. — Рано тебе за Кромку, не тем путем идёшь… Прямо нельзя: в обход, через мытников, они проведут как надо…       Шершаво вышептанные слова, сдается, успокаивают не только Лучезара, что борется с Навью, но и ее саму. А ещё Белава замечает, будто бы длань тоже… «прислушивается». И пусть хватки не разжимает, да хотя бы не душит.       — Нельзя мне к тебе, — Белава беззвучно шевелит устами. Они оба ее не слышат, но чуют ее тоску — она не сомневается.       — Нельзя, рано мне.       Ей так хочется в то верить! Разве ж не заслужила она хоть каплю человечьей жизни наостанок?.. Не выборола себе право темным прислуживанием? Всеми теми, вольными иль невольными жертвами, что легли на алтарь Костлявого за солнцевороты ее полужизни?! И что ж теперь — положить все старания заради другой, чужой жизни?..       — Не могу… соколик, не проси...       Пойти за Лучезаром, провести его за руку Навьими тропами да обратно в Явь — было бы наверняка. Да только ее человечьему телу такое другой раз уж не по силам, а зверя призвать — все равно, что самой плод из своей утробы выскоблить. Не выдюжит живое в ней супротив мертвого, коль ему поддастся. А ведь все заради нее, маленькой жизни, было. Ради Лучезаровой искорки, что гасит в ней звериную суть, и кою Белава смекнула, как в себе сохранить, его самого к Риггу отпуская.       — Все ведь ради нее было, — устало молвит Белава, опускаясь щекою на едва вздымающуюся Лучезарову грудь. — Ты бы понял, сокол, когда знал бы… И Вьюнок бы понял, не дозволил бы в жертву Нави живое, не рожденное еще дитя принести.       Белава жалеется, саму себя во всем том убеждая. Костяной палец, отделившись от пятерни, царапает щеку почти нежно, словно утешая, отвлекая.       — Жизнь за жизнь — таков закон. И за свою былую жизнь и месть я заплатила сполна. А вот за новую… Ох, коль было б все так просто! Выжженное звериною жаждою нутро не обелить, хоть целый род отдай. Пока человечья душа у нелюдя в поло́не — ничем не откупиться от Костлявого, коему посмертие своё обещала. Однак…       Белава вплетает сказ в Лучезаровы волосы, перебирает ласково, не пряча слезы в голосе, напротив, обнаруживая, дабы в искренности не усомнить. Коль бы знал, какова она — в первый же день бы к нечисти в пасть ринулся, не раздумывая. Но теперь они так сроднились, что не может она так просто его мороку отдать, хотя бы не попытавшись вызволить. Но тропою ей хода нет, опасно, потому Белава говорит, надеясь тем самым до разума Лучезарова, что во тьме блукает, дозваться. Она кладет ладонь на живот, чуя теплую, озаряющую ее темную душу искрицу.       — Однак не только кровавою жатвою можно смерть смирить, — устраивается поудобнее на Лучезаровом плече, смыкая веки, дабы не глядеть на обглоданные червями и временем пальцы. — Жизнь не только отдать, но и дать можно. Вот и рассудила я, соколик: коль не от тебя, то уж ни от кого боле понести не смогу. Когда твое семя не зародит жизнь в каменном полоне моего чрева — вовек тому не бывать.       Чуя, что ее начинает морить, Белава садится, не размыкая очей и не пуская Лучезаровой руки, чтоб не терять связь. Сказывает, заплутав в словесах, как долго искала способ Бессмертного обмануть. Зверь в ней, солнцеворот от солнцеворота, все сильнее становился, все чаще к Кромке толкал, понукая исполнить обещанное. И когда, Хельговыми кметями изгнанная, Белава оказалась у своей же избы, где все и почалось, совсем уж думала сгинет, не найдя пути Смерть с себя снять и возвратиться к человечьему облику.       — То ж ты, соколик, меня человеком снова обратил. Уразумела, тебя торкнувшись, что человечье еще живо во мне. И потом, когда не бросил раненую, когда лечил и голубил, преступая через отвращение к звериному, поняла я, что ты б за мною и за Кромку пошел, коль понадобилось бы, не глядючи, что никто, почитай, я тебе. Обу́рился бы, гневался, однак пошел бы. Не оставил в мороке. Попросту не смог бы. А я не такова. Оттого ты — свет, а я — тьма. И капля семени твоего, что в чреве проросло, душу мою спасет. Ну, не могу я всем теперь пожертвовать!..       Белава вскрикивает когда мертвые пальцы, щелкая, кидаются ей в лицо. Обхватив щеки, сдавливают до кровавых борозд, норовят заползти в рот, выцарапать очи. Грохнувшись с лавки, ведьма визжит, силясь оторвать от себя этого костяного паука! Лучезар, освободившись от полона длани, садится, точно на нитке невидимой подвешенный, да слабый и сонный еще, кулем валится со стола. Белава, борясь со взбеленившимся умертвием, вертится бешеным клубком, катается по полу, вопя, как полоумная.       — Господи милостивый! — сорванным хрипом отзывается Лучезар, не зная, чем помочь.       Ему все же каким-то чудом удается оторвать костяные пальцы от Белавиного горла и зашвырнуть в дальний кут, где они, отделившись остаточно, стучат по полу дробно и жалобно, брат брата подзывая. А Лучезар уже, к груди прижав, ведьму баюкает, испуганно всматриваясь в ее зареванное окровавленное лицо. Да только Белава, откашлявшись, будто сухо́тная старуха, вдруг начинает улыбаться сквозь слезы.       — Сдюжил, сокол, — проведя ладонью по его недоуменному лицу, очами клипает, зевая.       — Теперь можно и поспа-ать, уыа-ах!       И, так и не объяснив ничего, проваливается в дрему, едва коснувшись щекою его плеча.

***

      Лучезар чувствует себя деревянным чурбаном, все никак не беря в толк, что говорит ему Белава.       — Пора и честь знать, говорю, — надавливает она чуть сварливо.       Рыжие очи глядят едко, будто и впрямь опостылел он ей горше злыдня грызючего.       — Делать тебе со мною больше нечего, — мурлычет, отворачиваясь, и, вовсе не замечая его подавленной растерянности, принимается прихорашиваться.       Лучезар стоит пустооким идолом, таращась, как ведьма, скинув рубаху, чешет стелящиеся до пола косы. И не нагота ее бесстыжая, к коей попривык уже, и не то, что сегодня-завтра до Кромки идти, смущает, а то, что Белава, кою он в короткое время принял за однодумицу, враз отрезала его от себя, оставляя наедине с тяжкими думами. Сон-морок тот, усиленный не вполне выветрившимся зельем, ворочается внутри текучею черною смолою. Было ли увиденное им правдою али лишь отраженьем Белавиных чувств — поди разбери. Лучезару и не хочется знать, да только саднящее горло и тоскливо притихшие в кутку пальцы мертвеца забыть не дают. Во тьме он слышал Ригга и Белаву с разных концов. И, хотя душою рвался к своему ладе, ведьмин голос вывел его из морока, вернул в Явь. За что ей, конечно, благодарность и почет, вот только теперь внутри Лучезара зудит любопытство: сдается, сказала Белава нечто важное, его касающееся, да теперь, чует, повторяться не станет.       — Не кручинься, — она, заплетенная и принаряженная, подходит к нему коротко отираясь грудью, точно шалая кошка. — Освобождаю я тебя, выполнил ты ряд наш. Теперь у каждого своя дорожка.       Закинув руки ему на шею, чуть оскаливается, стреляя рыжим взором. А Лучезару стыдно и признать, сколь привык он к ее крепкой узде да как страшно к нечисти в лапы одному отправиться. И Белава, точно прочитав его думы невеселые, ласково усмехается, боднув в подбородок.       — Не пугайся: все расскажу, со всеми перезнакомлю. Вот ведь счастливая нечаянность — Купальская ночь ныне. Повезло тебе аккурат ко святу очнуться.       Оставив его самого постигать, что за ряд у них был и почему нечаянность ся — счастливая, как и всегда, опередив его намерения, Белава кладет почин близящемуся надвечерию: что-то мурлыча, складывает ныне безобидные кости в хустку, а следом, собрав кой-каких трав, вдруг оглядывается на него, сурово сдвинув брови:       — Не годится.       И, ухватив нож побольше, кивает ему на лавку:       — Сядь. Ну, не страшись, резать мне тебя ни к чему. Космы отстригу, да и все.       Оторопев от ее наглости (хотя чему дивиться!), Лучезар показательно складывает руки на груди, упрямо поджимая рот.       — Ай, спесивец, глянь!       Бросив нож, ведьма тычет ему в лицо гладким боком начищенного до блеска казана. Собственное искаженное отражение заставляет отпрянуть: сейчас бы сам Ригг позавидовал белизне его волос. Лишь кое-где у корней остались пряди потемнее, да только до прежней глубокой черноты им далеко.       — Ну, не пыжься, все одно — красень. Но лучше остричь. Нечисть она, знаешь, спочатку вцепится в косы, а опосля уж спрашивает, чего пришел. Стриженым сподручнее отбиваться.       Под колкие, но, впрочем, беззлобные смешки, он даёт себя остричь. Непривычно легкая голова сдается пустой и… дурной, иначе как растолковать то, что Лучезар, послушно запалив пламенник из сосновой ветки, принесенной со двора, идет за Белавой к кострам навьего огня, что уже реет вокруг озера повсюду.       Прогалина у озера встречает их разноголосыми гомоном, клекотом, скрипом, квохтанием. Самая разная нечисть собралась на Купальскую ночь, забыв межплеменные распри. Озерная гладь, отражая навье пламя, сдается зеркалом, озаряющим купол сумеречного неба синеватым свечением.       К Лучезару и Белаве приближается мавка, завлекательно скалясь шильями клычков:       — Снова к нам, месяц ясный? — в глубоких затуманенных очах узнавание и опаска, когда она мимолетно касается взором Белавиной усмешки.       — Снова, — отвечает ведьма за него, широким кругом рассыпая принесенные травы.       Мавка, резво отскочив, гневно шипит:       — Ссоры хочешь, ведьма?       Не удостоив ее ответом, Белава кивает на пламенник в Лучезаровой руке:       — В Купальскую ночь все дозволено и все добровольно, однак нечисть убеждать умеет. Коль не уверен в собственных разуме и плоти — запали травы. Они через живое пламя не переступят.       По сему Белава скрывается в тени леса, оставляя растерянного Лучезара и скисшую мавку. Мавка, неловко потоптавшись на месте, корчит обиженную рожицу и отступает к озеру. А Лучезар, колеблясь, не торопится запалить травы. Белава дразнит, давая ему видимость выбора, однак он помнит ее слова, что нечисти чураться негоже. Успеется. Отбиться он наверняка сможет, а пока понаблюдает.       Лучезар с удивленным любопытством глядит на разомлевшую вокруг озера нечисть. Кого тут только нет: миловидные мавки, страхолюдные кикиморы, кордубатые злыдни, нявки с сизыми вспухшими телами, русалки всевозможных мастей — с совсем человечьими лицами, со скошенными по-рыбьи лбами и надутыми устами, совсем нелюди. Они возлежат вдоль берега, лениво плещутся в воде, обседают камни и ветви, стрекочут где-то в листве. В воздухе вдруг невыносимо тянет крепким звериным духом, а из хащи леса, ломая молодые деревца, на прогалину вываливается несколько существ с человечьими телами и головами козлов. Лес отзывается недовольным ропотом, земля идёт буграми, со стоном рвутся корни, и вот уже, заставив Лучезара шарахнуться в сторону, к озеру, неуклюже переваливаясь, бредут ожившие коряги.       — Пущевики! — мавки хутко отплывают от берега, но в витающих над озером визгах ни капли страха — одно разнузданное озорство.       Пущевик, согнав почти всю прибрежную нечисть в воду, грузно барахтается руками-ветвями, а русалки с мавками, плотно обседая его, с громким хохотом норовят утопить. В озере завязывается возня, постепенно переходящая в похотливое сношение. Зарекаясь верить очам и уронив челюсть, Лучезар таращится на то, как нечисть, невзирая на род и племя, бесстыдно ласкается друг с другом. Хорошенькие мавки охотно дозволяют пущевику лоскотать и трогать себя за груди корявыми древесными пальцами, впрочем, тут же уворачиваясь и уплывая с глумливым смехом. Кикиморы, густо облепив парубка-нявку, вылизывают его длинными зелеными языками, оставляя на немертвом теле потёки слизи. Не решаясь ступить в воду, на берегу суетливо топчутся козлиголовцы и, неловко задевая свои топорщащиеся чресла руками-копытами, скорбно блеют. Русалы и русалки смеются над обделенными вниманием существами, бесстыдно взмахивают хвостами, выставляя напоказ небольшие чешуйчатые уды, плещут в козлиголовцев взбаламученною водою. Наконец, одному удается поймать зазевавшегося лобаста. Радостное мычание его собратьев, ждущих своего череда, заглушает крики несчастного хвостатого, мгновенно распятого на огромном зверином естестве.       Лучезар с силою смежает веки. Внутри поднимается волна отвращения и ужаса, он чувствует себя отравленным дикой нечистой страстью порождений Нави.       — Тешишься? — знакомый голос опаляет загривок.       Лучезар, вспыхнув до корней остриженных волос, затравленно таращится на Белаву, силясь произнести хоть слово в свое оправдание.       — Так и не запалил, — ведьма криво скалится, кивая на разбросанные травы.       Пламенник почти потух, и Белава подносит пальцы к обгорелому обрубку, вопросительно скосив взор.       — Почему они не подходят? — не зная, что ответить, спрашивает Лучезар нелепое.       Он невольно переводит взор на озеро, о чем тут же жалеет: шабаш достигает беспредельного размаха — смирившегося со своею участью и, сдается, даже наслаждающегося ею, лобаста теперь ярят сразу двое козлиголовцев, нанизав, точно рыбину на вертел; мавки с оголтелым аханьем елозят промежностями по сучьям разбухшего от воды пущевика; парубок-нявка толкается в склизкий клыкастый кикиморов рот, так остервенело цепляясь за космы-водоросли, что едва не снимает нечисти голову с плеч. Тут и там мелькают голые лытки, груди, волохатые зады. В ночь несутся, сплетаясь в чудовищной разноголосице, дикие вопли, завывания, скрежет, лай и клекот, влажное чавканье немертвой плоти, стоны на грани смерти и удова наслаждения. Все эти звуки свирепо жалят уши, а смо́род звериной похоти забивается в ноздри, не давая свободно вздохнуть. Лучезару сдается, грудь вот-вот лопнет, а сердце остановится от разверзшегося перед очами непотребства, в коем нет ни капли красы и притягательности, но отчего-то он не двигается с места, точно в землю пророс.       — Зачем ты привела меня сюда? Поглумиться? — с проснувшейся злостью хлещет Белаву взором, покрепче перехватывая взмокшею ладонью остаточно померкший пламенник.       Она снова чужая, глядит холодно-насмешливо, точно никогда они не сходились, не стонали в забытьи, не исцеляли друг друга. Белава склоняет голову к плечу, рассматривая его как свое творение, поведение которого ее обезнадеживает. А следом на ее внезапный зычный полукрик-полурык, оставив свое занятие, из озера начинает выползать нечисть. Мокрые, всклокоченные, смердящие вожделением, они обступают Лучезара, глядя изумленно-плотоядно, точно впервые узрев живого человека. Внутри все обрывается. Болезненно припоминается, как Белава натравила на него нежить. Острое, как молния разумение, пронзает Лучезара: ему нечем отбиваться, окромя обгорелого обрубка. Однак существа и не нападают, лишь настороженно обнюхивают, а осмелев, трогают за плечи, тянут рубаху, начиная призывно урчать. Знакомица мавка повисает у него на шее, бурливо дышит в лицо, обнажая клычки в сластолюбивой ухмылке.       — Кра-асень, — прикусив до крови свою губу, мавка слизывает выступившие капли юрким розовым язычком.       Она теплая, ласкучая, гибкая, почти как живая, и Лучезара вдруг, как обухом по голове, бьет вспыхнувшим под кожей сладострастием. А мавка, рассыпав жемчугом завлекающий смех, впивается ему в уста, оставляя на языке едкий привкус нелюдской крови.       — Вку-усный… С-сладки-ий…       Лучезар жалобно стонет в ее жадный рот, отбирающий дыхание и волю. По телу скользят, струятся чужие тела, клыки вонзаются в беззащитную шею, хищные пальцы тянут за волосы, норовят заползти под рубаху и в порты. Существа трутся восставшими чреслами сзади: неуемные, ненасытные, неисчислимые. Он один супротив их воли — хрупкая былинка. Захочет вырваться — не сдюжит. Оглушительная мысль венчает творящееся с его телом непотребство: он не хочет. «Коль не уверен в своем разуме и плоти — запали травы». Белава ведь предупреждала! А он: глупый, самонадеянный, слабый!.. Хватаясь за остатки ускользающей воли и образ Ригга, Лучезар, опрокинутый на «живой» копощащийся ковер из тел, пробует отпихнуть оседлавшую его мавку, но обуренная похотью нечисть невероятно сильна.       Ведьма наблюдает происходящее с ядовитым интересом, однак круто заломленная бровь рушит непроницаемую маску на ее лице. Несколько мгновений Белава выжидает, глядя на бесполезные, но упрямые попытки Лучезара выскользнуть из лап захмелевшей в страсти чародейской ночи нечисти, а затем, свирепо ухмыльнувшись, закусывает два пальца, издавая пронзительный свист. Взлаивание и плотоядный хохот смолкают, нечисть, учуяв дрожь сотрясаемой земли, размыкает душащее Лучезара кольцо, начиная отползать, а из лесу напролом вылетает огромный, ощетинившийся в холке волчище.       — Волкодлак!!!       Нечисть, вереща, кидается врассыпную, а Белава, ступив ближе к помятому их страстью Лучезару, резво запаливает круг из трав. Живое пламя, взревев, взмывает ввысь, отрезая их от воющего клубка нечисти.       — Т-ты… — с обидою цедит Лучезар, отползая от нее. — Приблизишься — зашибу!       — Да ты б себя видел, ретивый, коль кого теперь и сдюжишь, то мураху какую, не иначе.       Совсем не слушая срывающихся с его уст ругательств, Белава встряхивает упирающегося Лучезара, грубовато похлопывая его по щекам, словно норовливую скотину укрощает.       — Ну, будет, сокол мой, будет. Считай, прошел ты первое испытание. Воспротивился без враждебности, нутром, а не силою. Значит, постоишь за себя, с нечистью не ссорясь.       Лучезар, до того отупело позволяющий охаживать себя оплеухами, резко отстраняется:       — Так ты меня… научить хотела?.. Как слепого кутенка, мордой в…       Низкий, обидно щекочущий смех Белавы разносится ревущим в ночи пламенем.       — За шкирку да в омут, верно. Ну, а ты чего ждал? — ее голос вдруг наливается злобою. — Что я тебе все на блюдечке с голубою каемочкой преподнесу, растолковав, что да как? Думаешь, мавки блудливые да кикиморы скудоумные — твои самые великие противники на пути к Кромке? Ишь, наивный какой!       Белава подымается, возвышаясь над ним. Ее голос сочится ядом и колкою досадою, точно Лучезар разочаровал, не усвоил наставление, которое она ему исподволь дала.       — Те, к кому тебе сперва отправиться надо, коварнее и смертоноснее гораздо, даже если человечными покажутся. А без их дозволения и, если сдюжишь, помощи, не вернуться тебе из-за Кромки. Разок с мавками на траве поваляться — тьфу! в сравнении с тем, что тебе предстоит. И в честном бою их не победить, и ласкою да покорностью не взять. Изворотливость нужна и воля железная. И так-то ты к испытаниям готов? Хнюпая и скуля, будто волочайка, которую хмельные мужики под кустом потоптали?!       Лучезар неловко подымается, пряча очи от захлестнувшего стыда. Злость и обида на Белаву оборачиваются супротив него самого жгучим ядом. Уж мог бы порасторопнее быть, посмекалистее, раньше уразумев, что путь его за Кромку уже начался. Не пытаясь даже бороться с разлитою внутри горечью, Лучезар, несмело касаясь Белавы взором, усмехается. Слова благодарности за науку застревают в горле, однак Белава и так все разумеет. Ухмылка ведьмы смягчается.       — Разумник мой, — приблизившись, она коротко отирает ему слизь со щеки тыльной стороной ладони.       — Теперь у нас у каждого своя дорожка, — эхом отзывается Лучезар, припомнив ее слова в избе.       Кивнув, Белава отступает к кольцу пламени. Оно уже не ярится, мягко и покорно, как домашний пес, лижет тело ведьмы, когда ее нога наступает на круг.       — У нас еще будет время попрощаться по-человечьи, — выкрикивает Белава через искаженную огнем пелену воздуха и, скинув рубаху, с хохотом спиною вбегает в озеро.       Десятки рук и лап принимают ведьму в свои жадные объятия, нечисть смыкается кольцом, вожделея живой, пышущей страстью и готовностью плоти. Среди них Лучезар с изумлением угадывает волкодлака, сейчас больше похожего на обычного парубка с волчьими ушами и клоками шерсти на груди. Недавний лютый зверь самозабвенно ласкается с какою-то русалкою, роняя слюну из клыкастого рта ей на грудь и прядая ухом от наслаждения.       Белава, не отрывая взора от Лучезара, целует уже знакомую мавку, сплетается с ней языком, а через миг отвечает на голодный призыв русалки, чьи перепончатые пальчики сжимают ее грудь.       Лучезар глядит, запрещая себе отводить очи, отвернуться или хотя сжать болезненно восставшую в неправильном грязном вожделении плоть. Белава права, его испытания уже начались и, чтобы пройти их и остаться невредимым, надо не бояться стыкаться с правдою и страхом лицом к лицу.       Купальская ночь, полная стонов и криков нечисти, длинна. До самой зари Лучезар не смыкает очей, силясь принять то, как он изменился за короткое время и одновременно где-то остался прежним, упёртым и не готовым ко столь многому. И это горькое неудобное чувство вынуждает невольно завидовать ведьме, чьи полные неги стоны нет-нет да и касаются его ушей. Поистине, Лучезар не встречал на своем пути человека иль... существа, столь верного себе, нежели Белава. Быть может, разве, Ригга?..       …А на заре следующего дня, отоспавшись, один — от тяжкого бдения, другая — от жаркого гуляния, они с Белавой прощаются. Степенно и внимательно вняв ее поучениям, запомнив всех, кого должен посетить на пути к Кромке, Лучезар отправляется в путь. Нет на прощание ни сладких поцелуев, ни объятий крепких, ни слезинки, сверкнувшей в потупленом взоре. Он уходит уже мыслями там, где томится в ожидании него Ригг, и не может видеть на миг набежавшую на Белавино лицо гордую улыбку.