Тройная доза красных чернил

      Одри прятала свой стыд очень глубоко. Она даже сама не чувствовала, будто стыдится содеянного, настолько все было хорошо зарыто. Если говорить с ублюдками, то так, чтобы они тебя понимали. Иначе не услышат, не исправятся. Будут продолжать бить тебя и унижать, рушить твою жизнь и жизнь других людей.       Она возвращалась в лагерь не в приподнятом настроении духа, как ей хотелось бы, а уставшая, но словно протрезвевшая и нашедшая в себе некий резерв сил для продолжения ходьбы. И теперь, когда с Харви было покончено, Одри шла разбираться с Фриск.       Он молчал. Следы на шее горели, будто кожу стянуло огненным кнутом. Все внутри замерло, как природа в зиму, и не чувствовалось ни ужаса от случившегося, ни ликования от того, что с Харви они наконец поговорили, как хреновая сестра с хреновым братом. Был ли у неё другой путь? Нет. Только ударить в ответ, по-настоящему ударить. В самое больное место для них обоих. В близость смерти. Может ли из этого в будущем что-то получиться? Может. Одри сомневалась, но хотела верить — теперь, когда Харви понял, что ему могут ответить, что он все ещё на волоске, и что Одри больше не будет ему потакать, — он начнёт слышать и пойдет на сближение.       «Наверное, теперь я стала лучше понимать тебя, — подумала она полупустым заиндевевшим сознанием, обращаясь к отцу. — Когда бить — это необходимость, потому что с некоторыми — с очень малым процентом детей вроде Харви, — нужно говорить только так. И убивать, выходит, тоже иногда необходимость. Как это жестоко… Как… неправильно. Это ведь совсем не то, чему ты учил меня».       Насилие порождает насилие. Война противоестественна человеку. Вот что говорил ей Джоуи Дрю. Но был ли он прав? Насилием можно и разорвать насильственный круг. Будь все иначе, люди стреляли бы в друг друга цветами и выясняли отношения словами и крепкими рукопожатиями вместо кулаков, клинков и пуль. Не было бы всех тех войн, выпавших на долю человечества. Не было бы Чернильного Демона. Убей его Джоуи Дрю с самого начала. Более радикальными методами заставляй обращаться с братом как с ближним, а не как с тупым скотом. Но не будь насилия, не будь человек такой паскудой, не случилось бы изнасилования, первой пощечины и порванного рассказа, первого подзатыльника Дэнни и той роковой ночи, когда умерли трое.       Одри тряхнула головой. Стыд все-таки прорезался в ней и нашептывал все эти мысли о боли, о кругах, о войнах. Одно она знала точно — её проблемы могли бы не начинаться, окажись Джоуи Дрю хоть немного хитрее. Спрячь чернильную машину, а лучше уничтожить, и тогда никакие лысые злобные стариканы не воспользовались бы ею в своих корыстных целях, не похитили бы твою дочь, не запустили бы этот круг вновь. И теперь она шла, словно по колено увязшая в трясине, и не могла избавиться от своих навязчивых дум о невозможном и далёком. Нельзя изменить прошлое, говорила себе Одри. Все уже сыграно. И осталось будущее, в котором Одри будет ощущать мир заново и перестраивать разрушенное.       Дышалось, на удивление, легко. Без голоса, обещающего тебе всего худшего, без холодных рук, душащих в тебе все хорошее. Одри дала сдачи. Она победила. Не будет больше ни ударов от человека, которого она считала своей кровью, но странного, мерзкого чувства привязанности. Без внутреннего шепота: «Если это семья — так и должно быть. Но почему так неприятно?». Одри не умрет.       И пусть никто, ни Фриск, ни друзья, не волнуются. Пусть не волнуются и мои родные. Об этих безумных, вызванных близостью смерти размышлениях никто не услышит. Я всегда подозревал, что чувства, какими бы они ни были, надо держать в узде разума, и тогда они не смогут причинить боль. А наше с героиней жалкое признание я лучше сожгу. И начну главу заново — с чистой страницы.