Тройная доза красных чернил

      Одри парила в чернильной мгле, и ничего, кроме холода, частью которого она была, как почка на ветке, не существовало. Только маленькая Одри, плывущая к свету, вырвавшаяся на поверхность и сразу ощутившая одно — панику, огромную, неуправляемую панику. Она высунула голову, схватилась за пол и, вылезая из чернильной лужи, огляделась, да так и застряла.       — Нет, нет, нет, НЕТ!       Вылезла, покрутилась на месте и побежала прочь, прочь, думая, что это сон, надеясь, что, если это правда, она быстро найдет выход. Но ни то, ни другое не сбылось бы в её случае, ведь она была Одри Дрю — королевой неудачников. Она всегда была работником месяца, природа, или, вернее, отец не обделил её красотой, она умела находить с людьми общий язык и научилась сражаться за то, что считала верным. Но ей никогда не везло, и это знание, как-то, что она девушка, ей двадцать четыре и она правша — шло, как будто в груди у неё бодрствовал вулкан.       Она упала перед самым выходом, и закричала, забив кулаками по полу.       Она вернулась в мастерскую.       А потом застыла и поддалась всей боли, что осталась с ней до исцеления в чернилах. Крик поднялся над потолком и замер, тысячи и миллионы раз повторенный. Замер, как янтарь, и прилип к нему, словно слившись с этим миром.       Что случится, если она снова окажется здесь? А если не выйдет? Одри не знала, и незнание ранило, вскрывая грудь и роясь в ней ледяными щупальцами. Неведение пугало больше всей боли, оставшейся от того маленького гаденыша из бездны. Боль, которая пугала. Невозможность заглянуть туда, куда заглядывают все, кроме неё — в будущее. Одри обхватила себя руками, обнимая крепко-крепко, и трясясь от сильного озноба. Не вдохнуть. Давит на горло, точно на нём лежит неподъемный, как луна, валун. Стены сужаются, жмут, падают. Пол проседает, столы и стулья пододвигаются к ней ближе.       Мир приобрел еще более монструозные черты, стал вычурным, как в кошмарах: из стены полезли руки такие же липкие и холодные, с такими же обломанными синими ногами, из-под которых, казалось, вырывались глисты, в полу стали расти кривые желтые зубы, на которых определенно была какая-то зараза…       «Помнишь, что я тебе говорила? Дыши. Дыши…».

***

      Возможно, она блуждала несколько минут, а может — долгие годы.       После сидения без дела, когда тьма стала давить, безделие стало невыносимым, Одри — растрепанная, помятая, спрятавшаяся под столом, на котором когда-то Генри впервые нарисовал чертенка Бенди, — открыла глаза и поняла, что пора что-то решать. Она вернулась в начало, и это было хуже стрелы в сердце или неожиданному удару в спину от лучшего друга. Она упала, как подкошенная, билась, кричала и плакала от боли, которая навалилась на неё разом, как снежная лавина. Та боль была острой настолько, словно её нанесли только что, и Одри почти не могла ходить и шевелить левой рукой.       Затем, при разглядывании этой левой руки, её посетила идиотская мысль: она настолько тупая, что дралась с Сэмми чем угодно, даже дверью, но не оружием, встроенным в её тело. И золотые чернила она не нашла — она их даже не искала, не подумала. Мысль притупилась, и целью Одри стало бессмысленное скитание по изменившейся до неузнаваемости студии. Да и искать потерянных, которые могли бы даровать ей большинство способностей, она не стремилась. По той же причине. Одри попросту забыла, не подумала.       И, встав, она направилась вперед — хоть куда-нибудь. Теперь при ней не было ни запасов, ни топора, только она сама. Беззащитная долбоебка, у которой в голове либо пустота, либо розовый туман. Затем она остановилась и зарычала. Это мысли Харви, а не её. Это Харви говорил, какая его сестра никчемная и безмозглая, как эмоции бегут быстрее мозгов, как лицемерное стремление сохранить чью-то жизнь, даже самую поганую, не принесёт пользы. Пусть этот неблагодарный кусок дерьма продолжает так думать. Одри сама по себе. И она справится. Настало время принимать решения, и Одри, охладевшая и принявшая свое положение, наконец сориентировалась: она в незнакомом месте, без оружия, еды и союзников, но это поправимо.       — Погнали, Одри, — обратилась она к самой себе с кривой улыбочкой. — Жизнь не кончилась. А там, гляди, все выпрямится…       Что ей нужно в первую очередь? Одри остановилась, огляделась. Наверное, поправить штаны, а то теперь они сползают с неё, как тряпки. Затем — раздобыть пищу. Затем — найти оружие, желательно «гент». Где «гент», она знала, и решила идти туда вопреки всему. Одри будет проходить одну комнату за другой, минус коридоры, подвалы и вентиляции, нырять в чернила и лезть на самый верх, пока не найдет убитого потерянного с мешком на голове.       Наконец ты начала соображать.       Так ей и пришла в голову мысль, что она блуждает бесконечно долго. Минуты, часы, дни, месяцы… годы? Время тянулось, как жвачка, при том пролетало незаметно, как выстрел. Раз — и ты уже в ином пространстве, ты прячешься в шкафах, минуя опасности, у тебя чешется кожа, слипаются глаза, урчит голодный желудок. Хочется, чтобы кто-то обнял тебя и утешил. Только это невозможно. Ты одна.       Одри вздохнула. До того, как она находила кулеры с водой или кем-то оставленные стаканы, в которых чудесным образом ещё не завелась плесень, её мучила сильнейшая жажда, от чего каждый вдох казался пыткой. Она помнила, что последний час не думала ни о чем, кроме жажды, собирала в найденный в обломках бумажный пакет все, что было похоже на еду и мечтала собрать в него воду. Но даже осмотр буфета не дал ощутимых результатов: лишь маленькая бутылочка с водой да остатки, залитые в кофемашину. И труп. Труп чувака, который постоянно бил по радиоприемнику и готовил, несмотря ни на что.       Удивительное дело, поняла Одри, когда наконец нашла кулер с водой и набросилась на него, пытаясь зачерпнуть воду руками. Лиши нас элементарных вещей, и все — человек теряет человеческие черты. Он пьет руками из кулера, бьет по полупустому баку, думая, что эти удары увеличат объем воды внутри. Только потом, напившись, он пытается отмыть лицо, и в нём просыпается нечто от цивилизации. Одри была уверена — другой человек на её месте помыл бы сначала лицо, а потом только прополоскал горло и выплюнул воду в бутылочку из буфета. Ведь важно было экономить и держать голову холодной.       И она бродила, до последнего не поддаваясь навязчивому желанию умереть, чтобы не чувствовать всего того, что на неё свалилось. Ведь было и хорошее! Она нашла короткий канцелярский нож, такими, как этот, конверты вскрывают, и выпила кофе, который предал сил и дал ненадолго забыть о сонливости. Да, Харви не отвечал. Да, Фриск исчезла, будто судьба у них была такая — разлучаться, когда они так нужны друг другу. Да, все пошло не по плану. Но Одри жива и, если Василиса с её шайкой уже здесь, она даст им отпор. Если они не умерли раньше.       Одри невесело улыбнулась. Было бы круто, окажись все её опасения беспочвенны, а проблемы решены сами собой. Затем в сердце у неё больно кольнуло, и она закрыла глаза и подняла высокие стены, дабы не слышать Харви. Смерть Василисы и остальных — легчайшее решение. Но раз она решила перестать думать о том, что проще всего прикончить мешающего тебе человека, будь он хоть тысячу раз подонком. Это плохо. Неправильно. Такой подход разъедает душу.

***

      …когда ещё оставалась надежда, Одри рисовала спирали своей кровью. В тот раз, порезав пальцы о края разбитого зеркала, она наконец осмелилась взглянуть на себя. Уродина. Бледная, как вампир, с грязнющими свалявшимися волосами и большими светящимися глазами, как у какого-то монстра. Впрочем, она действительно была монстром. Затем она отвернулась, провела пальцем по стене: вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз, как волны, что заворачиваются в друг друга.       Она шла, думая о том, что, когда найдет Фриск, они со всем справятся. Так ведь всегда было. По одиночке они слабее, чем вместе, но могут бороться и так — каждая сама по себе. И Одри обещала не подвести её и себя. Побороться. И спастись.       В один из дней она вернулась к одной из тех спиралей, что оставила, как послание, как этакий знак. И…

***

      Добравшись до маленького зала с огромным вентилятором, из-за которого бил желтый свет, она села на холодный облицованный пол и накрылась засаленным пледом цвета медвежьей шкуры. Так Одри хотела сойти за груду мусора и слиться с окружениями, будто надела на себя плащ-невидимку (по чьей тонкой и мягкой ткани, согревающей даже в лютый мороз, она невероятно скучала). Закрыла глаза и погрузилась в поток — осторожно, боясь, что сильное течение размоет её, как песчаный берег, и никто её уже не соберет. Серебро звало, предлагая умиротворение и могущество — главное никогда не возвращаться в свое тело, главное стать частью этого потока. Но Одри не поддавалась, как бы ей сейчас ни хотелось отдохнуть, перестать чувствовать голод и побыть в безопасности.       Она помнила о своей миссии, думала о ней даже когда мысли были совсем о другом, к примеру, что делать, когда беконный суп закончится и как защищаться, если ничего, кроме ножа для конвертов у неё нет. И сейчас думала о том, как победит Василиса Огневу, спасен ещё живых и отомстит за убитых.       Харви! бросила она мысль, широкую, как море, и громкую, как ураган, в серебряное пространство. Мне нужно с тобой поговорить!       Ведь, чем дальше она заходила, тем сильнее становилось ощущение, что она бродит кругами и никогда ни к чему не придет. Будто, как и Генри, она застряла во временной петле. А значит, нужно научиться ориентироваться. Как это делал Чернильный Демон, слышавший шаги Одри через Темную Пучину, знавший каждую лазейку обеих студий, способный понимать студию так, будто она — нечто живое. Ну, так Одри себе представляла, и теперь, когда время в Цикле сошло с ума из-за исчезновения демона, а сам демон потерял бессмертие, едва вышел из него, её догадка стала подтверждаться.       Чернильный Демон не просто живет в студии. Он её неотделимая часть, как мозг или сердце для человека. Он мог видеть больше других. Он всегда был на шаг впереди, потому что студия проросла в нём, как он — в ней. Вот почему Чернильный Демон ключ от Цикла, вот почему только с его помощью можно перезапустить время.       Но Харви не отвечал.       Я обещаю прислушаться к тебе, продолжала она. Если ты научишь меня… не знаю… передвигаться в Темной Пучине? Хотя бы объяснишь, как это работает?       Он молчал, словно наслаждался её мольбами и тем, как растет её страх остаться здесь навсегда, блуждая без цели и понимая, не зная, куда заведет её следующая тропа. В этом Харви был собой, как никто другой: он часто говорил об их выживании, ведь, если Одри научит поменьше умирать, то они перестанут чувствовать боль и не умрут в полноценном бою, где смерть будет настоящей и последней. Но он не помогал ей. Лишь втаптывал достоинство в грязь, а гордость с удовольствием ломал, как истинный садист — птичьи крылышки. Ему нужно время, напомнила себе Одри, сжимая руки в кулаки. Слишком долго Харви пребывал в зверином обличии и слишком много повидал за свою жизнь.       «Но это не значит, что он хороший. Он все ещё худший сукин сын, какого я видела», — обложившись стенами, позволила себе подумать Одри. Она живо вспомнила, какое наслаждение ему приносили издеваться над младшим братом и бывшим другом и с какой гордостью он смотрел на морально и физически сломленную Фриск, и, гневно выдохнув, открыла глаза и выбралась из потока. Тогда пошёл он к черту. Она справится и без него. Важно, чтобы Харви не взбрело в голову вновь взять её тело под свой контроль и убить кого-то.       И Одри, рывком стянув с себя плед, ловко встала и направилась к выходу.       «Сто одиннадцать дней Путаницы!», — гласили плакаты, развешенные по обеим сторонам коридора. Такие она видела не в первые, и очевидно, что прошло больше ста одиннадцати дней. Вероятно, потерянные осознавали, что студия изменилась. То и дело кто-то писал, что потерял друга, другой — что сам потерялся и не может найти пути назад. Некоторые предлагали свои услуги проводника за три пончика и коробку гаек. Одри вдруг подумала, что никогда ещё не попадала в Город Разбитых Мечт, как будто студия не хотела, чтобы она возвращалась в столь важное для себя место.       Шла. Находя повешенных, выпотрошенных и перерезавших себе вены. Находя предметы, которые определено должны лежать в других местах, находя то, чего не должно было быть ни в каком из двух времен — к примеру, один из ритуальных предметов, пластинка с саундтреком для мультфильма о Бенди, лежал в насосной станции. Шла. Находила чьи-то рисунки и собственные спирали, нарисованные чернильной кровью. Шла… пряталась… наблюдала.       И в какой-то момент, не зная, как же так получилось, наткнулась на убежище отца. Сначала на балкон над мостом, из-под которого когда-то давно, словно в другой жизни, вышла Одри и обнаружила наверху человека с фонарем. Самого его нигде не было. Словно время не стало возвращать его, чтобы помучить Одри одиночеством. Также оно, вероятно, распорядилось с Эллисон и Томом, чьи следы пребывания смыло волной неправильного, неестественного перезапуска перезапуска без Чернильного Демона. Несколько часов она просто лежала на удобной кровати, ища сон, и сидела перед могилкой с именем Джоуи Дрю.       Когда ей надоело грустить, она стала разбирать убежище. Передвинула кровать и выпотрошила её. Сняла обои со стен. Переставила кровать. Обнюхала каждый угол и ощупала каждую доску и каждый гвоздь. Даже вскрыла могилу, зная, что там нет её отца. Отчаявшись, Одри достала Ключ от ключей, который всунула под тонкую бечевку, которой она ещё в Мастерской опоясала ребра и спину, так что Ключ находился всегда рядом с сердцем. Она стала водить им из стороны в сторону, надеясь, что тот загорится ярче, но ничего не случилось. Никакой замочной скважины не было. Никакого тайника.       Она ошиблась. Как и всегда.       А потом студию опять тряхнуло, и Одри едва успела увернуться от падающего шкафа, после чего поскользнулась на пролитом беконном супе и грохнулась на пол. Свет мигнул и погас. Возможно, погас во всей студии.       Ложная тревога: не во всей, но во многих её областях электричество сдохло после тряски. Взорвались стеклянные окна, вывалились из кирпичной кладки цветы с длинными корнями, прорвало трубы и раскрошило потолок, так что с него можно было спрыгнуть в любую брешь и оказаться этажом ниже. Впервые с тех пор, как Одри покинула студию, она видела столько народу: потерянные собирались в стаи, крича, что это уже третье землятресение за неделю, а ведь раньше такого ни разу не было. Она шла мимо, бесшумно передвигаясь в тени. Но слушая.       Люди толпились и в «Анимационной алее», и в студии звукозаписи, куда Одри забрела впервые, и особенно в зоне отдыха для рабочих. Они кричали друг на друга, обвиняя кого-то в колдовстве, другие проклинали дух Джоуи Дрю, который поселился в стенах студии, а третьи, что искали всему научное объяснения, поясняли, что это лишь движение литосферных плит под ними. Одри даже стала свидетельницей казни одной девчонки, которую от чего-то обвинили во всех проблемах студии: её сожгли заживо. Причем, кажется, это была шайка ребят с ирокезами.       Но хуже всего было не это. Хуже было видеть разрушения и то, как они повлияли на жизнь потерянных. Так она, в общем-то, и нашла Портера: он оборачивал бинт вокруг лысой черной головы худосочного, как скелет, мужика с такими, как у всех, светящимися желтыми глазами. Делал Портер это осторожно, даже с нежностью, и периодически поглаживал плечо пациента. После чего хлопнул того по спине, улыбнулся и позвал следующего. Одри хотела подойти к нему и рассказать обо всем: что она из времени, которого не случилось, и что ей очень нужно его так называемое Темное Знание. Но она могла только беспомощно наблюдать за групповой Портера и за тем, как он оказывает посильную помощь каждому пострадавшему.       Она чувствовала вину и за то, что ему приходится это делать, и за то, что самая широкая чернильная река вышла из берегов и хлынула в коридоры, из-за того, что погас свет и порвавшиеся оголенные провода рухнули в чернила вместе с потолком и провалились под раскрывшийся, как скорлупа, пол. И Одри зажмурилась, отворачиваясь, и скрылась во тьме. Она не знала, как связана с этими землетрясениями, но чувствовала — все случилось из-за неё.