Тройная доза красных чернил

      Давным-давно, задолго до того как все случилось, маленькая девочка и её отец поужинали сэндвичами на своей маленькой уютной кухне, и девочка, встав на цыпочки, поцеловала отца в небритую, колкую щетину.       Мужчина он был немолодой, так что волосы на его лице были серыми и бледными, не то черные кудряшки, беспорядочно усеивавшие голову его дочки. В тот раз малышка как обычно впечаталась губами в его щеку, забавно подпрыгнула, а потом, попрощавшись, с важным серьезным видом потопала на второй этаж. Лестница для неё была слишком крутая, как горная тропа, петляющая между клыками горной породы, однако мужчина не остановил её — он знал, дети её возраста считают себя взрослыми для того чтобы им помогали, пусть они трижды коротышки с задержками в развитии. Одри исполнилось целых семь лет. Она скоро пойдёт в школу, обзаведется друзьями, узнает все об этом мире, и уж с лестницей она справится.       Поэтому, когда папа крикнул ей на прощание: «Спокойной ночи, ангелочек!», она, запыхавшись, ответила ему тем же и продолжила подъем. Добравшись, она прошла в свою комнату с белой дверью, на которой замерла синекрылая бабочка с узорами из тонких черных дуг: и уже внутри, прикрыв за собой дверь, на миг обернулась. Комната была довольно просторной для ребёнка семи лет, Одри могла пройти порядка пятнадцати шагов от стены до стены и ни за что, стой она хоть на стуле, не допрыгнула до потолка. Светильники мерцали, как звезды, лампа, сделанная папой, медленно крутилась, разбрасывая тени, пляшущие фигуры его героев. И со всех сторон на Одри смотрели рисунки: она обклеила ими обои, идущую кривой крышу, единственное место, где Одри могла дотянуться до потолка, даже пол. Изображенные на бумаге фигуры раньше успокаивали, а сейчас точно смотрели с укором или в ожидании действий, о которых Одри и думала.       Стало как-то неестественно тихо, будто и отец, громко шаркающий по полу, и доносящееся издалека звуки машин, пропали, оставив пустое безмолвие. И тьму. Тьму, сгустившуюся за окном, в тенях комнаты. Одри бы не придала этому значение, будь она постарше, но, маленькая и впечатлительная, кроха как обычно заволновалась, тотчас почуяв неладное. Впрочем, неладное она чувствовала и когда все было нормально, от чего собственным чувства порой не стоило верить.       И все же, как была тревога — так и ушла. И снова Одри оказалась в знакомой комнате, в знакомом доме, и папа на первом этаже убирал посуду, наверняка раздумывая над тем, что они будут рисовать завтра. Он обещал научить дочь всем своим знаниям, и она знала: его знания вовсе не ограничиваются рисованием сложных силуэтов из простых фигур. Он мог научить девочку рисовать невидимый туман, передавать через грифель мягкость кожи и с точностью повторять каждую травинку на их газоне. Одри думала об этом. О том, что они будут делать завтра, и о том, как папа думает ровно о том же самом, точно они одно существо — два лёгкого, две почки, два полушария мозга. А за стеклом шелестели листья, хрустели черные нагие ветви, шуршала упавшая листва, поднимаемая порывами ветра. Со стороны города доносился знакомый шум…       Шум походил на треск старой катушки, в которую истощавшей бумажной змеей свисала себе гнездо кинопленка. Мультфильмы на её чешуе хранились в виде чернил и оживали, едва свет прожектора разливался по белому холсту, и сейчас Одри представляла, как яркий свет просачивается сквозь темноту и разгоняет кошмары. Представляла нормальность, закрывающую её от безумия жестокого взрослого мира, о котором отец говорил с плохо скрываемым страхом, и нормальностью для неё были ожившие рисунки. Одри облокотилась о письменный стол у стены, воображая себе Бенди — придуманного папой чертенка, великолепного танцора и проказника какого поискать, — Бенди, что один на всей планете способен вернуть мир в прежнее русло.       Бенди… мультфильмы… Как приятно думать об этом! Словно чернила пульсировали в её крови, а мир по ту сторону экрана существовал не только в рассказах папы, в прошлом аниматора мультфильмов, но и в сердце девочки. Так Одри и не заметила сна, склоняющего её голову к плечу, и лишь когда чуть не упала, решила все-таки забраться в кровать. Игрушки в изголовье кровати смотрели крохотными черными глазками, наивными, любящими. И каждому из них Одри также пожелала спокойной ночи, а мистера Ушастика даже чмокнула в надорванное ухо. Наконец она развернулась спиной к окну, прикрыла веки и одним нажатием на выключатель потушила свет. И в комнате, и во всем доме вскоре наступила темнота.       Тени Бенди, Бориса и Алисы пропали, растеклись по комнате синеватой мглой, стали почти не видны ни рисунки с бабочками, ни рисунки с плывущим сквозь облака волшебным кораблем. Одри оказалась одна в темноте и стала ждать первых проявлений сонливости. Спать совсем не хотелось, и все же Одри была послушной девочкой и ждала, когда сможет уснуть, чтобы не обижать отца поздними пробуждениями. Она прислушивалась к его шагам под полом, к скрипу дерева и шороху коврового ворса, улыбалась, представляя, как папа сначала убирает все свои карандаши и кисточки, а после, спустя всего пару секунд, возвращает обратно и садится за новый рисунок. Тем не менее, вскоре звучи прекратились: отец скрылся в своей спальне или лениво развалился на диване и провалился в сон. И Одри по-настоящему осталась одна.       Шло время. Наступила полночь, часовые стрелки добрались до верхушки циферблата, огни в ближайших домах пропали, и лишь уличные фонари рассекали своим светом темноту. А от полночи стрелки медленно ползли к часу ночи. И все это время Одри к собственной радости и стыду не могла уснуть. Ей нравилось время, когда отец спит, и весь дом становится её. Она одна в этой синеватой темноте, и она может вечность глядеть на лес, что находится за забором. Но спать нужно, иначе она снова встанет после одиннадцати. Это, конечно, расстраивало. Однако, когда Одри потеряла надежду победить бессонницу, она выбралась из-под одеяла и прошла к окну.       За мутноватым стеклом, словно инеем разрисованным ночными красками, темнел лес. Одри часто вглядывалась в его густые кроны, в мерещащиеся силуэты, ища среди них одну-единственную фигуру, женскую, наверняка низенькую, но в отличии от девочки — взрослую и изящную, как кисточка, блуждающая по холсту. Порой Одри замирала перед окном, представляя, что в лесу том живет эльфийский принц, и с ним в прекрасном дворце живут и Бенди с его друзьями, и её мама, и все они ждут их с папой. Принц непременно женится на Одри, мама — поцелует папу после долгой разлуки, и танцующий чертенок с певицей Алисой Ангел закатят представление, которому не будет равных ни в прошлом, ни в будущем.       Вот только там жила пустота. Никто не появлялся из леса, не подал знака, что он здесь, и он ждёт Одри. Разочарованно, девочка подумала:       «В моих снах так много приключений… битвы на мечах, полеты на летающих кораблях, пророчества, верные друзья… почему такого нет и в реальности? Где те чудеса, что обещает папа?».       А потом, словно услышав непроизнесенный вопрос, в ночи ясными стали очертания чего-то человеческого, подвижного. Это нечто появилось внезапно, как мысль, и вдруг Одри его увидела: фигур было несколько, и все они смотрели на окно, прямо на Одри, а Одри смотрела на них. На миг сердце задрожало в груди, замерло, и кровь заледенела от страха. Все внутри Одри перевернулось и замёрзло, пока на неё смотрели несколько пар внимательных глаз. Не помня себя, она отошла от окна, протерла веки, и удивительно, но паника вновь прошла. Быстро и безболезненно. Она с осторожностью сделала шаг вперёд, наклонилась, чтобы дотянуться взглядом до стоявших под окном людей: они стояли на том же месте, даже не шевелясь. Но больше они не пугали — ведь всем ясно, в том числе и маленькой девочке, что это лишь обман зрения.       Опасный обман. Скалящийся голодный волк у порога бабушки Красной Шапочки или вампир из «Носферату», притаившийся в тени. Первой мыслью было позвать папу, второй — сесть рисовать, это всегда успокаивало. И Одри не сделала ни того, ни другого. Собрав всю свою смелость, она стиснула зубы, повторяя, что это обман, шутка, созданная её собственным сознанием, и во второй раз за ночь запрыгнула в кровать. Но и в черноте закрытых век она видела, как один из людей шел — шел, как настоящий, неспешно, с опытом прожитых лет на сгорбленных плечах и неловко, как покрывшийся прыщами школьник. Она отчетливо видела те движения и отказывалась верить им.       Прошло ещё время. Одри успела окончательно увериться в нереальности происходящего и, успокоившись, погрузилась в легкую пелену сна. И ей сразу приснился холодок, почти приятный, и скрип, точно ветвь стучалась в окно. Одри не шевелилась, мирно спя, радуясь покою.       Человек подошел к её кровати, наклонился слишком низко, от чего девочка ощутила его несвежее дыхание. Он сел, сел тихонько и также скромно, как шел. А потом, что удивительно, натянул на Одри одеяло, и теперь оно накрыло её покрывшийся гусиной кожей шею и часть челюсти. Рука замерла в нерешительности, не зная, исчезнуть ей или сделать что ещё, но потом двинулась дальше — и коснулась волос Одри. Мягко и тепло, заботливо: кожа была теплая, нежная, с парой грубых рубцов, резко оцарапавшую щеку, когда ладонь легла на лицо Одри.       У неё не было мамы. Такое бывало, говорил папа: у детей просто нет одного родителя, он пропал, ушел, сбежал или умер, оставив своего партнера один на один с подрастающим ребенком. Возможно, потому Одри вновь и вновь искала её, мысленно звала, заглядывая в лес, пытаясь представить, глядя на себя в зеркале, как та выглядела. Возможно, потому это мягкое поглаживание так понравилось Одри. Это была рука взрослого человека, человека не жестокого, человека, безусловно, любящего… может, это пришла мама? Попросила у лесного принца разрешение, и тот привел её к дому дочери…       Незнакомец вздохнул, словно готовясь к прыжку в неизвестность, попытался подобрать нужные слова, и Одри поняла, что это женщина.       — Привет, милая, — произнесла она тихо, неуверенно. Голос её дрожал, пока она путалась пальцами в кудрях девочки. — Я… я пришла сообщить, что сегодня тебе будут сниться очень хорошие сны. О любви и преданности. О приобретении и радости, — девочка молчала, и, считав её молчание как призыв, продолжила: — А ещё я пришла сказать, что ты очень красивая и умная. Ты вряд ли задумываешься какой будешь в будущем, но, помянутая о собственном опыте, скажу лишь, рано или поздно мы все сомневаемся в себе. Ломаемся под гнетом обстоятельств, боимся не оправдать ожиданий. Мы думаем, что мы уродливы и глупы, ненадежны и жестоки, только это не так. Вряд ли ты поймёшь мои слова сейчас или сегодня, однако… ты справишься. И ты такая, какая ты есть. Ты невероятно сильная и храбрая. И в конце концов, все станет хорошо.       А потом, подняв голову и посмотрев в упор на разглаженные черты лица Одри, произнесла:       — Я люблю тебя.       Монстр, увиденный за окном, оказался совсем не страшным, и остатки страха рассыпались прахом. Одри улыбнулась, услышав слова незнакомки, и чуть не рассмеялась, когда она поцеловала её в щеку. Когда же Одри поняла, что ночная гостья отвернулась, она приоткрыла глаза и понаблюдала за её плавным шагом — та даже не шла, а плыла обратно к окну. Легко перемахнув через оконную раму, она опустила створку и бесшумно прыгнула с крыши в лес.       Через минуту Одри, не совладав с любопытством, уже стояла перед стеклом, всматриваясь в густую ночь. Однако никого там не было. Гостья исчезла, как будто её никогда и не существовало.

***

      Давным-давно, спустя семнадцать лет, невысокая черноволосая девушка Одри устроилась работать в мультипликационную студию, построенную на руинах величия великого художника и успешного предпринимателя, оставившего после себя не менее великое наследие. Будь это какая угодно история, эта информация была бы ни к чему, и сама Одри забыла бы имя того человека, чьи волшебные руки нарисовали Бенди и его друзей. Тем не менее, от этого нельзя избавиться, как не отсечешь кусок кожи от собственного тела. И двадцатичетырехлетняя Одри, смышленная и привлекательная, по-своему одаренная, устроилась в место, где сбываются мечты — и где, в том числе, сбылись её мечты, знала она о них или нет.       События той ночи превратились в сон маленького ребёнка, обрели ясность, с которой мир воспринимает только взрослый. И она шла дальше по жизни, редко возвращаясь к детству и его страстям, иной раз вообще забывая, что была ребенком: настолько её поглотила работа, поглотило желание показать весь свой потенциал, ведь Одри хотела быть полезной, успешной. Так шли месяцы, и снова и снова на стенде с работниками месяца появлялась её фотография, снова и снова она возвращалась в свою крохотную квартиру ближе к утру. И ни что её не беспокоило, ни собственное здоровье, ни воспоминания, которые то ли были, то ли нет — как призраки, мелькавшие на периферии зрения. Иной раз, правда, беспокоило отражение: мешки под глазами, не причесанные волосы, испачканная в чернилах кофточка.       Наступила новая ночь, всего за пару дней до Дня Независимости. Летняя, дождливая ночь. Ночь, изменившая все. Но Одри не знала о том, что будет, и жила свою жизнь, как обыкновенная девушка, не так давно отмучившаяся в высшем учебном заведении и доказавшая, что тоже на многое способна. Вчера то ли друг с работы, то ли сосед, живущий этажом ниже, звал её на свидание, даже открытку оставил, где назвал её глаза не иначе как «два голубеньких драгоценных камня», а позавчера она вновь попала на стену почета, вызвав у шефа уставший вздох. Три дня назад, возвращаясь с работы, она почувствовала пронзительный взгляд их одноглазого уборщика, кажется, того звали Уилсоном.       А сегодня, этой дождливой ночью, смутно напоминающей ту из детства, её, вновь заработавшуюся, заперли в студии. И она заметила это, когда собиралась домой.       Одри стояла перед дверьми лифта, что скрежетал и тарахтел, точно ещё пара поездок — и он свалится в шахту. Так звучит метро. Лифт так звучать не должен. Одри стукнула носком туфли по полу, покачала на пятках. Он все ехал, а ей, черт возьми, нужно ещё добраться до дома и встать через пять часов, чтобы вернуться к работе.       Внезапно ей захотелось развернуться и просто вернуться к анимации. Не обращать внимание на грозу, которая била по нервам не хуже криков и чужих рыданий, забыть о том, что о ней настолько часто забывают, что заперли в студии на ночь. Сердце колотилось все сильнее. Резкие, громкие разряды молний за окном заставляли пылать каждую тень. Одри всегда была пугливым человеком. Её пугали дурацкие фильмы ужасов, мыши, громкие звуки, темнота и одиночество. Иногда пугало даже собственное отражение. Или то, что она могла увидеть за своей спиной.       «А куда, интересно, подевалась та картонка Бенди?», — Одри нервно улыбнулась и тряхнула головой, отмахиваясь от этой жуткой мысли. Наверное, упала, и она прошлась по ней, не заметив.       Вбежала в открывшийся лифт, нажала на кнопку нужного этажа.       А потом в прочти закрывшихся дверях появилась рука и сверкнул неживой, слепой глаз, и появилась лысая круглая голова. Одри задохнулась, не в силах вскрикнуть, вжалась в стенку кабины, схватилась за грудь. Старческий, хриплый голос позвал её по имени. Но потом она узнала его, этого странного, жутковатого деда.       — Уилсон! — с облегчением выдохнула она, и все её нервы, взорвавшиеся, как шарик с водой, наконец расслабились. — Ты меня до смерти испугал!       — Прошу прощения, моя дорогая, — Уилсон отвел взгляд, будто зная, как его лицо погуляло девушку. — Не хотел напугать. Я вижу, ты сегодня долго работала, — с этими словами, словно впервые увидев в Одри нечто ещё, кроме работника месяца, улыбнулся и добавил: — Такая красивая девушка, как ты, не должна ходить одна. Не возражаешь, если я войду?       Мурашки поползли по спине, свитер прилип к вспотевшей коже и маленькая дрожь забилась в коленях.       — Нет, конечно нет, — замялась Одри, бледнея и стараясь не трястись. Голос, однако, выдал все — он дрожал, ломался и летел вверх, как испуганный визг.       — Спасибо, Одри, — поблагодарил он и вошел следом. — Ты выглядишь так, будто тебе не помешала бы небольшая… компания…       Двери лифта закрылись.       Она пока не знала, чем все это обернётся, а если бы знала — вряд ли побежала.