Saudade

Прошу вас, сеньоры! Но только имейте в виду: у жабы изжога. Живот у нее раздут. Паёк ее скуден — нам голодно тут самим… И лучше платите, чтоб я ей вас не скормил.

      Там, где заканчивались лесистые холмы и начинались городские улочки, Синтра оказалась чуточку иной, более португальской, понятной и привычной. Под торопящиеся ноги ложилась неровная брусчатка, расстилающаяся бражно-синим бородавчатым ковром, теснящиеся справа и слева домишки молчали, запахнув ставни и сомкнув створки дверей, и никто не разгуливал здесь ночной порой — словно никто и не жил, словно Синтра вымерла до последнего своего жителя еще век назад и теперь просто доживала остатки дней молчаливым городом-призраком, разодетым в традиционные калсаду и азулежу.       Кори с Микелем бежали куда-то — вернее, это Микель тащил юношу за собой: еле живого, спотыкающегося, встревоженного, но глубинно счастливого их воссоединением, которого уже и не чаял.       «Пикатрикс» лежал у Амстелла в сумке-мессенджере, отягощая пугающим весом запретных знаний, заключенных в его обветшалых и крошащихся страницах, и с каждым шагом напоминал о себе, то и дело ощутимо ударяя по бедру.       Мимо проносились пейзажи настолько знакомые, что поневоле начинало чудиться, будто это старый добрый Порту: просто иная улочка, просто иной район, где они прежде с Микелем ни разу не были, но это всё он, сонный северный старик. Лантерны фонарей с кручёными чугунными перемычками, колотый янтарь и морковный леденец черепичных крыш, некогда белёные стены в дождевых потеках и черной плесени, алебастровые особняки с зарешеченными узкими окнами, с колоннадами балконов и горельефами химер, бурые шоколадные плитки парадных дверей, вылощенные европейские променады стареньких руа, камень в камне, и тут же — пышная зелень, ни с того ни с сего разросшаяся на углу перекрестка у фасада средневекового трехэтажного бастиона карманными джунглями.       Некоторые дома выглядели ужасно обветшалыми, и окидывающему их мимолетным взглядом Амстеллу отвлеченно думалось, что в них наверняка еще успели пожить какие-нибудь знатные господа — а может, даже и местечковые корольки: шкура этих построек была грязно-палевой, с глубоко въевшимся оттенком костровой золы у крыши и возле каминной трубы, окна в защитном футляре стен казались крошечными глазка́ми, двустворчатые рамы лущились краской и крошились одряхлевшей древесиной, под кровлю поднимались лозы плюща, укрывая красно-зеленой мантией звездчатой листвы.       Плющом здания в Синтре обрастали так густо, что в нем терялись очертания окон и дверей, и издали весь архитектурный ансамбль старинных улиц делался похожим на вывешенный для просушки рыбацкий невод. За неводом поднималась отвесная гранитная стена, а за стеной высился настоящий дворец, напоенный духом знойной Мавритании, только вот, будто вырядившись встречать и вправду близящийся Хэллоуин, дворец этот зачем-то взял да и нахлобучил на макушку рога массивного готического тура — две конусообразные башни, протыкающие верхушками низко надвинувшееся небо.       К рассвету город затягивало клубящимися ватными облаками, и это обстоятельство сейчас играло беглецам на руку. Путь от Колодца девяти кругов для Микеля и Кори лежал напрямую, им не нужно было ни пробираться сквозь заросли, ни карабкаться по склонам, ни петлять дающей своевольные изгибы тропой — в отличие от Янамари и ее стаи, привязанных к земной тверди и вынужденных считаться с капризными ландшафтами Синтры, — и у них уже имелся некоторый выигрыш во времени, а пасмурная погода хоть ненамного, но откладывала приближение рассвета.       Снова застрять одному невесть где Кори хотелось меньше всего.       Он помнил, что адская гончая умеет проходить тонкую и зыбкую грань пространства насквозь и при некоторых условиях может объявиться и при свете дня, но теперь встреча с ней не просто пугала — встреча эта несла в себе смертельную опасность, и ему никак нельзя было оставаться в обманчиво призрачной дремотной Синтре.       Синтра на самом деле, как догадался Кори спустя пять минут бешеного бега по ее заковыристым лабиринтам, лишь притворялась спящей и незрячей, а в действительности же наблюдала за чужаками во все глаза через щели в оконной драпировке, таясь и шугано отпрянывая всякий раз, как только мстилось, что присутствие заметили. Рука или лапа пугливо отдергивалась, рассохшиеся половицы пронзительно скрипели и стенали, звук этот был отчетливо слышен на залитой тишиной улице даже через кирпичные стены, а выпущенная из пальцев штора еще долго колыхалась на несуществующем сквозняке.       Пробегая по мощеной вездесущей брусчаткой площади мимо рубленого здания какого-то угрюмого католического костела, огибая каменный крест — не то латинский, не то греческий: слишком длинной была его поперечная перемычка, чтобы разобрать наверняка, — и притулившееся рядом безжизненное дерево, а вернее, его ствол, лишенный всех веток и похожий на узловатую дубину лесника, Кори краем глаза заметил кое-что еще.       На верхнем этаже костела, в забранном тюремного вида решеткой окне кельи маячила чья-то недвижимая фигура, вырисовываясь на черном фоне невзрачным силуэтом, и этот соглядатай, в отличие от иных страшливых и робковатых горожан, прятаться за ширмой не спешил.       Этот соглядатай, скрывающий лицо под перламутровой фарфоровой маской, упрямо стоял, держа в руке увенчанный терновыми колючками амбразурный прут, и смотрел сквозь прорези в безликом слепке немигающим взглядом жутковатых пронзительно-синих глаз. Незабудковый взор проводил Кори с Микелем до самого края площади, но, к счастью, его обладатель не рискнул покинуть свои покои и начать преследование.       Синтра, как еще понял Кори, безопасной не была.       Скорее, населенный пункт этот, и по меркам дневного мира достаточно небольшой, с наступлением инфернального часа становился этаким португальским Салемом, где творилось многое, но огласке предавалось малое, и где всякий живущий в черте города знал, что происходит за теми или иными стенами, кто мучается и томится в пыточном плену, однако предусмотрительно и благоразумно держал язык за зубами да сам предпочитал лишний раз в опасное время не высовываться.       Поневоле поежившись от озарившей его догадки, Кори соскреб остатки сил и на последнем дыхании вместе с Микелем выбежал к необыкновенному зданию: двухэтажное и приземистое — даже скорее раскидистое, — оно напоминало то ли сплюснутый тортом маяк, полностью поменявший форму, но при этом сохранивший полосатую красно-белую сигнальную расцветку, то ли свернувшегося клубком кораллового аспида. У дверей здания они замедлились, перешли на шаг, и лузитанец, сжимая прохладными пальцами горячую ладонь юноши, повел его за собой прямо под своды, в кромешную темноту гостеприимно распахнутой двери.       — Где мы? Что это за место? — быстро спросил Кори, едва они переступили порог.       — Это железнодорожная станция, — глухим шепотом отозвался Микель, замирая в полуметре от входа и оставаясь ненадолго в пятне лунного света, чтобы осмотреться вокруг.       — Ты бывал здесь раньше? — задал еще один торопливый вопрос юноша.       — Я… — Микель тогда замялся и призадумался, потирая подушечками пальцев непривычно небритый подбородок. — Я не уверен, bebê. Но место это я откуда-то помню. Давай обсудим это позже. Сейчас главное — как можно быстрее покинуть пределы Синтры.       Он двинулся через холл, и Кори пошел за ним, отставая на половину шага и на всякий случай поглядывая за спину, на прямоугольный проем беспечно оставленной распахнутой входной двери, ощущающийся таким же угрожающим, как и улочки Синтры, только с виду мирные да покойные, на деле же — самые что ни на есть морные да покойницкие.       Несмотря на все его опасения, их никто не подстерегал и никто не преследовал: помещения станции пустовали, ночной ветер гулял по ее залам, шевелил забытые бумаги в окошках касс; поначалу сгустившаяся под сводами тишина показалась гробовой, но уже через пару секунд удалось различить в ней странные сопящие и посвистывающие звуки. Микель Тадеуш запнулся на полпути и, безошибочно уловив источник этого сопения, наугад свернул к нему, направляясь к заброшенным кассам.       Дверца, ведущая в кассовые закутки, болталась на заботливо смазанных петлях тоже приглашающе открытой, и там, в захламленных станционных закромах, стояли беспорядочно сдвинутые столы, лежали на столешницах гигантские кипы пожелтевших бумаг, высились кренящейся грудой в дальнем углу сваленные друг на дружку арифмометры; всё это покрывал толстенный слой пыли, потревоженный и стертый лишь там, где пролегал не особенно разнящийся день ото дня маршрут единственного живого обитателя станционного домишки.       Тут же обнаружился и сам обитатель: развалившийся в низеньком конторском кресле с замасленными подлокотниками и драной обивкой, закинувший скрещенные худощавые ноги — а вернее, лапы, — в штанах с закатанными по колено штанинами на стол, а голову запрокинувший на кресельную спинку так, что Кори почудилось, будто он вовсе даже и не посапывает, а жутко и мортуарно булькает перерубленной шеей с торчащим острой костью кадыком. Шерсть на лапах существа лоснилась молодой и породистой рыжиной, зубастая пасть была разинута, длинный звериный язык болтался свешенным с уголка рта и в таком состоянии успел утратить влажный блеск, нехорошо подсохнув и как будто бы даже частично помертвев.       В целом же вид оно имело самый что ни на есть захудалый и неопрятный, так что Кори невольно поежился и вздрогнул, почти подскочив, когда Микель Тадеуш, наплевав на все в мире приличия, принялся невежливо и беспардонно тормошить спящее существо за костлявое плечо.       — Проснитесь, уважаемый! — потребовал он, без тени смущения расталкивая соню. — Нам спешно требуются ваши услуги! Это не терпит отлагательств!       Вопреки ожиданиям юноши, сонный обитатель станции вовсе не подскочил от такой скорой побудки, а лишь что-то невнятно промычал и отмахнулся, как от докучливой мухи, впрочем, рукой по Микелю не попав: она мазнула по воздуху и бессильно опала, свесившись с подлокотника и доставая кончиками когтистых пальцев чуть ли не до самого пола. Пальцы квёло трепыхнулись, а кисть дернулась, попытавшись приподняться и, очевидно, изобразить какой-то жест, но так и не справилась с этой задачей.       Существо, при ближайшем рассмотрении более всего походящее на лису, провалилось обратно в страну грёз и огласило помещение касс оглушительным и раскатистым храпом.       — Да проснись же ты! — обозлившись, скрипнул зубами редко бывающий благодушным ночной порой Микель и со всей силы пнул кресло, переворачивая его вместе с седоком. В мгновение ока тот оказался на полу, а кресло обрушилось сверху, придавив хоть и скромным, но вполне ощутимым весом.       Вот тогда, конечно, существо вынужденно очнулось, завозившись, что-то беспомощно причитая и барахтаясь под навалившейся на него мебелью, а Кори, в первую секунду испытавший целый букет чувств, среди которых затесались и сочувствие, и неловкость, и стыд за их неурочное ночное вторжение, в секунду вторую сообразил, что страна Мурама иным временем суток своих обитателей не баловала: кроме ночи тут не существовало, в принципе, ничего — а значит, и вторжение их было самым что ни на есть урочным, просто станционный работник бессовестно дрых на своем рабочем месте.       Подтверждая его запоздалые догадки, тот действительно не стал жаловаться или возмущаться, как только выбрался из-под кресла — просто поднялся на ноги, отряхнул жеваные штанины, оправил мятую форменную куртку, окинул посетителей по-лисьи хитрющим заспанным взглядом и вкрадчиво спросил:       — Ну? Чего вы от меня хотели? Раз уж так настойчиво и недружелюбно растолкали, — пасть его, то ли улыбчивая от природы, а то ли именно сейчас рисующая коварный оскал, сверкнула хоть и не слишком крупными, но при этом достаточно острыми зубами, и Кори эта скалящаяся улыбка совершенно не понравилась.       — В Лиссабон, — выпалил Микель и прибавил: — Срочно!       — В Лиссабон? — лис почесал заросший белым мехом подбородок и, не торопясь выполнять поручение, задумчиво проговорил: — Редко кто от нас ездит последнее время в столицу. Тут и жить-то некому, не то что ездить… Обнищали мы и вымираем потихоньку. Я к чему это клоню? Денежку давайте, денежку. Я без денежки даже когтем шевелить не стану. Сперва покажите мне, что у вас есть чем заплатить. А то Сапо — гадина прожорливая. Если гнать ее до самой столицы и еще столько же обратно, она ведь потом целый ящик рыбы запросит, а мне тут и самому жрать нечего, чтобы лишний раз ее задарма кормить или загонять да мучить голодом…       Разразившись этой тирадой, лис смолк и выжидающе уставился на посетителей, а Микель, согласно кивнув, сунул руку в карман: конечно же у него имелось, чем заплатить, он всегда был при деньгах, и этот раз наверняка не был исключением.       Пока Микель торопливо копался в недрах своего мешковатого длиннополого пальто, похожего на двубортный английский каррик, Кори топтался рядом и, отчего-то испытывая легкую неловкость — они не виделись так долго, что, кажется, минула целая вечность! — украдкой разглядывал его лицо, его ничуть не изменившиеся, заученные наизусть черты, замечая две-три свежие тревожные морщинки, рассевшиеся в уголках глаз, непривычную в заполуночное время щетину, которую аккуратный и холеный мужчина обычно себе не позволял, и свинцовые тени, залегшие под утомленными веками.       — Вот, — выгребая целую горсть монет, Микель опустил на столешницу пять золотых эскудо, а остальное предусмотрительно убрал обратно, этим отнюдь не бессмысленным жестом продемонстрировав собеседнику, у которого от изумления расширились и с жадностью заблестели глаза, свою бесспорную платежеспособность. — Задаток, — пояснил он, и алчный огонёк полыхнул, разгораясь сильнее. — Остальное получите в столице, если домчите нас туда очень быстро.       — О, не переживайте! — с ласковой ехидцей пропел хитрый лис, довольно сгребая деньги, и подмигнул. — Глазом моргнуть не успеете, как я… как мы с Сапо вас довезем! Ну, чего же вы стоите? — он засуетился, подхватывая со стола недопитый стакан остывшего чая, подернутого на поверхности мутной пленкой, смахнул с витой ручки подстаканника черную вдову, рассевшуюся там и уже начавшую деловито плести воронку гамачной сети, оглядел питьё со всех сторон, недоуменно хмыкнул, пожал плечами и шумно отхлебнул. Затем выудил из выдвижного ящика стола, за которым дрых, комканую фуражку с козырьком, нахлобучил ее на голову и, подталкивая своих внезапных состоятельных пассажиров, повел их за собой через темноту станционного холла.       Когда они вышли на перрон из другой двери с противоположной стороны здания, облака успели обложить Синтру таким плотным коконом, словно над ним корпели все черные вдовы Мурамы: оно насупилось, надвинулось так низко, что утыкалось беременным брюхом в коньки кровель, а шпили протыкали его, как иглой, и из прорех хлестало холодной мелкой моросью зачинающегося дождя. Сделалось стократ темнее, чем было, и даже лилово-турмалиновое свечение небесного купола померкло, погрузив и поросшие лесом холмы с их за́мками, и примыкающий к ним городок, и саму станцию с тремя ее одинокими полуночниками в непроглядную бельмастую мглу. Вместе с дождем наползал потихоньку туман, обволакивая стопы, цепляясь за щиколотки и карабкаясь всё выше и выше; убедившись, что погода неумолимо портится, лис махнул пассажирам рукой, спрыгнул с платформы, мощённой мелкой мозаичной плиткой, блестящей от влаги, и побрел куда-то прямо по рельсам, а Кори с Микелем поспешили за ним.       Долго идти не пришлось.       Что-то огромное пряталось за густо разросшейся листвой, прикорнув в ее тени толстым ящером; неясные очертания колыхались, изредка сквозь туман проступал то зубчатый спинной хребет, тянущийся поверх вроде бы обыкновенной стальной крыши, то массивная пупырчатая лапа, то громоздкое колесо, за которым лапа эта вырастала из тулова, то само тулово, похожее на таран, каким когда-то в стародавние времена выбивали при осаде ворота. Свернув вслед за лисом с основной рельсовой линии на небольшое боковое ответвление, Кори внезапно столкнулся с прячущейся там, на запасном пути, неведомой зверюгой глаза в глаза.       Зверюга смотрела на него немигающим взглядом лобового окна и пожевывала что-то широким жабьим ртом, прорезавшим условный нос одинокого вагончика, чем она по сути своей и являлась.       Вагончик, похожий, с одной стороны, на обыкновенную дизельную мотрису, со стороны другой оказался пугающе — но в чем-то очень и очень знакомо — живым.       Совсем как Casa com asas, которого Кори Амстелл ласково обзывал Живоглотом, когда тот ночной порой перекидывался в точно такое же чудовище, начинал лупить на него бельма стеклянных глаз, скрести когтями брусчатку и подвиливать несуществующим хвостом в надежде на то, что хозяин наконец-то хоть раз соблаговолит его уже выгулять.       — Это Сапо! — объявил лис, огибая их, распахивая в боку у жабы пару дверец — водительскую и пассажирскую, — и широким жестом одной руки предлагая забираться внутрь, прямо в брюхо этой не-живой и не-мертвой големной твари, а рукой другой продолжая удерживать прихваченный из станционного здания стакан с мутным чаем. — Прошу! Только аккуратнее ступайте по брюху, а то можно поскользнуться ненароком… Никто ведь не ездит, понимаете. Вот и не прибираемся мы там.       — Поскользнуться? — непонимающе хлопнув глазами и почему-то припомнив чавкающий гнилым топинамбуром подъезд своего крылатого домика, переспросил Кори Амстелл куда-то в пустоту, и лис охотно пояснил, оправдывая все его наихудшие догадки и подозрения:       — Желудочный сок. Еще там немного разит тухлой рыбой и водорослями. Прошу нас извинить: такой уж у Сапо рацион. Но не переживайте, мы прибудем очень скоро! И надышаться толком не успеете. А то может, вам и понравится… Кто же ваши пристрастия знает… Некоторые любят, как разит тухлая рыба… — голос его затих, когда он забрался в кабину машиниста и захлопнул за собой дверцу.       К своему ужасу, Кори осознал, что в чем-то лис был безусловно прав.       Микелю Тадеушу рыбный дух уж точно ничем не мешал: он только индифферентно пожал плечами и без лишних слов поднялся по выдвижным ступенькам, с площадки подавая юноше руку и помогая взобраться.       Оскальзываясь еще до входа в вагон, на самих ступенях, облитых чем-то густым и вязко-рассыпчатым, как подтаявшее на полуденном солнцепеке ягодное желе из супермаркета или просроченный канцелярский клей, которым в его раннем детстве нянечки учили склеивать мелкие кусочки цветной бумаги, складывая их на листе ватмана в аппликацию: клей был дешевым — потому что кто бы сбагрил в приют хоть что-нибудь дорогое и качественное, — мерзкая субстанция ничего не клеила сразу, а схватывалась лишь через несколько часов, всё это время аппликация оставалась аморфной и подвижной, и если только рискнуть отвернуться, бросив ее хоть на пару минут, то старшие дети за этот короткий промежуток исхитрятся и смажут да попортят всё, что еще не успело вмуроваться намертво в лист, и рисунок превратится в кашу.       Ассоциации на этом не заканчивались, в самом вагоне сделавшись еще живописнее и колоритнее. На первый взгляд салон выглядел обыкновенным и непримечательным: они со стариком Фурнье в таких иногда катались, когда требовалось перебраться из одного маленького европейского городка в другой. В сельской местности, где даже на относительно крупной станции едва набиралось пять человек, желающих совершить поездку, пускать составные поезда было непрактично: топливо испокон веков слыло самым дорогостоящим ресурсом, цены на проездные билеты кусались даже в большом городе, и по рельсовым путям предместий ходили одинокие дизельные вагончики, которых было более чем достаточно для комфортной перевозки проживающих там людей. Этим всё сходство и исчерпывалось: если внутри тех вагончиков было чисто и сухо, и даже работал кондиционер, то в брюхе мотрисы по имени Сапо оказалось приблизительно так же неухоженно, как в болотной обители Хобби-Фонарика; этакий небезызвестный котобус, только сдохший полвека назад и закопанный на небезызвестном же кладбище домашних животных, но вздумавший однажды пробудиться и выползти из трупной ямы обратно на инфернальный свет.       По сравнению с Сапо крылатый домик Кори Амстелла, всего-то-навсего источающий легкий овощной аромат в извечно сырой подъездной клети, мог бы считаться чистюлей; здесь же смердело тиной и разлагающимися потрохами, под ногами в вездесущей слизи попадался то острый гребень рыбьего скелета, то поблескивающая чешуей шкура, то обсосанная до косточек башка, то топорщащийся неровной черной щеткой хвостовой плавник, то еще какая-нибудь часть сожранной и переваренной рыбы, но это было еще полбеды.       Все прелести предстоящей поездки Кори постиг, когда по случайности наступил на что-то жирное и мягкое и не успел вовремя отдернуть стопу. Это «что-то» под его весом напряглось и лопнуло с коротким хлюпающим звуком, а юноша, скосив глаза книзу, разглядел раздавленные останки крупного желтоватого опарыша, угодившего ему под подошву кроссовки. Тонкая пленка опарыша моментально прилипла к рельефу протектора, а белесый сок брызнул во все стороны, заляпав и второй кроссовок, и даже штанину черных брюк Микеля.       — Блядь… — простонал Амстелл, не способный подобрать к уникальному моменту иных, хотя бы относительно цензурных слов. — Блядство… Кого он здесь только возит… Это же не поезд, это какая-то труповозка…       — По-видимому, он не возит здесь никого, — резонно заметил Микель, приподняв одну бровь. Придирчиво оглядел сиденья и замер подле самого чистого и ухоженного из всех, подталкивая вперед теряющего остатки сознания Амстелла и чуть ли не силой заставляя усесться на плесневелый синий плюш.       Это оказалось проделано вовремя: понемногу пробуждающийся двигатель мотрисы раскатисто взревел, жаба утробно квакнула — тремор волной прокатился по обшивке и сошел на нет в хвосте салона — и сдвинулась с места мощным рывком…       Что-то агонически ухнуло в механических внутренностях, вагончик качнуло, мотнуло из стороны в сторону, его колеса как будто бы даже на несколько сантиметров оторвались от рельсов и подлетели в воздух, но потом с железным лязгом легли обратно на проторенную лыжню, и они понеслись куда-то в жабьей утробе по кромешной осенней темноте, разгоняясь и поминутно набирая скорость.       Хитрый лис не соврал: несся его жабоголем по железнодорожному пути очень резво, и своре гончих, даже если бы те прямо сейчас вышли на след беглецов, потребовалось бы еще немало времени, чтобы их догнать.       Это заставило Кори немного успокоиться и с новообретенным, прежде ему не свойственным философским смирением облегченно вздохнуть. Микель опустился на сиденье рядом с ним, обдав инфернальной прохладой и еле уловимыми нотками отравленных цитрусов, немного потеснил плечом, устраиваясь вполоборота, и, сцепившись с юношей обеспокоенным взглядом, медленно и очень тихо произнес:       — Я искал тебя… с прошлой ночи искал везде — и не мог найти. Я помнил про Лиссабон, meu céu, но не слышал твоего голоса ни там, ни в Порту. Ты же знаешь, что я… Я еще в первую нашу встречу сказал тебе, что везде его слышу, твой зов. Теперь я понимаю, что именно он привел меня изначально к дверям твоего дома, — голос его срывался, сбоил, казался надломленным и непривычно беспомощным. — Я всегда тебя чувствую, хоть мне и сложно это объяснить… Но вчера… Вчера я почему-то тебя не чувствовал. Что произошло? Где ты пропадал?       — Это очень долгая история, — растерянно пробормотал Кори, продолжая неотрывно глядеть в его по-змеиному желтые гипнотизирующие глаза. — Долгая и дерьмовая, Мике. Я не знаю даже, с чего и начать…       — С начала, — ничуть не помогая, незатейливо посоветовал лузитанец, перехватывая его кисти своими и оглаживая заскорузлыми подушечками прохладных пальцев пересушенные и исчерченные углубившимися линиями ладони. — Я хочу, чтобы ты начал с начала. С того самого момента, как мы с тобой… как ты и другой «я» направились в Лиссабон. Ведь вы же доехали туда, верно? Иначе как бы ты оказался в Синтре?       — Не мы, — кисло и нервозно поправил его Кори. — Я доехал. Ты… Ты исчез, Мике. Еще на вокзале. Я и не собирался никуда ехать в одиночку, но там внезапно появилась Янамари. Прямо при свете дня! А дальше и вовсе завертелась какая-то чертовщина… У меня не было выхода, кроме как запрыгнуть в поезд и уехать, потому что иначе Янамари бы меня попросту сожрала. Я думал, что оторвался от нее, но она пошла за мной по следу и в Лиссабон… И мне снова пришлось убегать. Там я столкнулся на каком-то кладбище с цыганским табором, их Янамари в одиночку тронуть не посмела, конечно, но зато сами цыгане меня схватили, и это было так же погано, если не хуже… Цыганская ведьма заперла меня на время в магическую клетку — может быть, поэтому ты и не мог меня услышать и отыскать, Мике…       — Погоди! — перебил торопливое и невнятное повествование Тадеуш, выцепив из всего сказанного ключевой, по его мнению, момент, и недоверчиво уточнил: — Ты утверждаешь, будто бы я исчез, но… Как это понимать, menino? Что значит — «исчез»?       — То и значит, — нехотя проворчал Кори. — Я думал, что это какая-то случайность, но… Последнее время это из случайности превращается в закономерность, Мике. И она до смерти меня пугает. Ты исчезаешь так, будто тебя никогда и не было, — на ум пришел фестиваль кукол. — Или же как будто ты был, но давным-давно, — а следом за ним вспомнилась и заброшенная, покрытая пылью квартира на Алиадуш. — Это третий раз, когда ты исчезаешь днем. Если в первый раз я решил, будто у меня просто глюки, во второй раз попытался закрыть глаза и притвориться, что ничего такого… То в третий раз уже никакой ошибки быть не могло: не глюк это и не случайность… Поэтому… поэтому я и попросил тебя украсть эту гребаную книгу. Пока я торчал в том адском колодце — успел кое-что услышать… Цыганка была уверена, что с помощь «Пикатрикса» можно исправить практически всё. Она… она сама собиралась кое-что изменить в своей судьбе, кое-что непоправимое. Кое-что, связанное с выпитым в детстве обрядовым зельем.       — Она — брухо, — напомнил Микель.       — Ну, так и я им стану! — огрызнулся Кори, и во взгляде его просквозила решимость. Кисти сжались, схватывая пальцы Микеля стальной ответной хваткой, и он с новообретенной твердостью повторил: — Я тоже стану брухо.       Микель немного помолчал, резко помрачнев и посерьезнев, а после печально произнес:       — Смелое решение, meu céu… Сильное и смелое. Но… Уверен ли ты, что эта ноша тебе по плечу? Еще совсем недавно я сказал бы тебе: не смей. Сказал бы: я сам обо всем позабочусь, я тебя защищу. Однако сейчас я вижу, что ситуация принимает скверный оборот. Что я… Я не всесилен, Кори; как бы мне ни хотелось, а не всесилен…       — Я это знаю, — ничуть как будто бы не расстроившись, спокойно отозвался Амстелл. И прибавил: — Никто не всесилен. Это я и сам давно уже понял, Мике. Я просто не хочу, чтобы мы с тобой перестали быть. Я за пару лет состарюсь и умру, а ты просто исчезнешь… И не останется от нас ни памяти, ни следа. От этой мысли мне так страшно, так болезненно и тоскливо, что холодеет сердце… Наверное, нам придется теперь перейти на военное положение, ведь Янамари не отступится. Я уже понял, что она будет идти по следу до самого конца. Прости, что я всё это затеял, не посоветовавшись с тобой, даже не объяснив тебе толком… — на этих словах он сник, делая долгую паузу и с опаской ожидая ответа, но инфернальный Микель только улыбнулся, и улыбка его получилась одновременно дерзкой и по-февральски талой:       — Меня это не страшит, meu tesouro. Я не из тех, кто боится рисковать. Ведь ты доверяешь мне? — получив от юноши утвердительный кивок, он продолжил: — А я доверяю тебе. Так давай же рискнем! Книга у тебя — надеюсь, ты знаешь, что с ней дальше делать.       — Я… — Кори замялся — на самом деле он не знал в совершенстве ничего, но решил не сообщать Микелю эту сомнительную новость. — Я разберусь. Куда мы теперь? — поежившись от холода и покосившись за окно, где небо даже за многослойной периной облаков неуклонно яснело, подстегивая запоздалый октябрьский рассвет, он с тревогой спросил, чтобы уйти от щекотливой темы: — Мы ведь не успеем вернуться в Порту до утра?..       — Не успеем, — подтвердил его наихудшие опасения Микель. — Ты сказал, что Янамари перешла за тобой даже на подсолнечную сторону? — Кори снова кивнул, и его собеседник ожесточенно скрипнул зубами: — Тогда нам нужно срочно отыскать в Лиссабоне для тебя какое-нибудь убежище. Место, которое держит кто-то из живущих в двух мирах… Я хотел бы остаться с тобой, возле тебя, беречь и не спускать ни на миг глаз, но… Но ты ведь знаешь лучше моего, что днем меня нет. А тот «я», который есть днем… не слишком-то я ему доверяю… Но если даже он появится, то сможет ли тебя разыскать?       Пускай он и говорил о второй своей личности, которую по понятным причинам недолюбливал, на сей раз в голосе его звучало неподдельное беспокойство; кажется, понял Кори, лузитанец хотел, чтобы тот, другой «он» разыскал заблудившегося и застрявшего в южной столице мальчишку, чтобы добрался и защитил, и поэтому попытался выдавить из себя что-нибудь если и лживое, то, по крайней мере, обнадеживающее:       — Если я сумею дозвониться… И назвать ему адрес… Тогда — сможет.       — Дозвониться? — нахмурившись, недоуменно переспросил Микель Тадеуш, и Кори запоздало вспомнил, что все современные технические приспособления, так или иначе зависящие от электричества или электронных сетей, в инфернальной стране Мураме оборачивались бесполезными безделушкам.       Покопавшись в сумке, он выудил сотовый телефон и продемонстрировал ничуть не впечатленному увиденным Микелю.       — Днем, если хочешь кого-то дозваться, то лучше звонить, — объяснил, пока лузитанец вертел черную коробочку в пальцах так и этак, изучал и оглаживал кнопки. — Набираешь нужную комбинацию цифр, и оно соединяет тебя с тем, кому ты звонишь. Так можно поговорить, находясь на большом расстоянии друг от друга. Если я смогу до тебя дозвониться… или ты — до меня…       — Я постараюсь, — с отчаянием пообещал ему Тадеуш, но Кори только невесело хмыкнул.       — Ты ведь исчез, Мике… — напомнил он. — И это сводит меня с ума. Я… я не хочу… не хочу терять тебя. Понимаешь? Я должен во всем разобраться, должен понять, что с тобой произошло, почему твоя личность расщеплена на две половины — теперь-то у меня даже есть идеи, как это сделать. Было не так уж бесполезно побывать в плену у цыган. Всё это было небесполезно и кое-чему меня научило. Помоги мне только вернуться в Порту…       — Конечно, — обвивая его руками, притягивая к себе и утыкаясь лицом в спутанные, засаленные и грязные колтуны волос, с жаром откликнулся Микель. — Конечно, мальчик мой!       Он с отчаянием смыкал объятья всё крепче, будто Кори — песок в песчаных часах, и вот-вот утечет сквозь пальцы, хотя в действительности это, конечно же, было совсем не так. В действительности сам он был песком, который невозможно удержать; который легковесный ветер развеет в одно дуновение, раскидав совершенно одинаковые, неотличимые друг от друга песчинки по безжизненной пустыне.