Saudade

На причале гаснут огни, прошуршит подол из теней. Сердце взмолится: не тяни, поскорее следуй за ней! Разузнай, разыщи пути, чтоб пропащую жизнь вернуть… …Пустота в подземельях злых, серебрится вода, как ртуть.

      — Boa noite, amigos! Bem-vindo ao feriado…       Окрик среди шумного празднества был вполне ожидаемым, а Кори всё равно подскочил, дёрнулся, резко развернулся на раскатистый женский голос и увидел, как смуглая девица-вамп с копной мелко завитых волос, в алом трико с пайетками и с чёрно-белым корпспейнтом на скуластом лице выбирается из огромного бутафорского черепа, выпрямляется во весь рост, поводит плечами в такт музыке…       С некоторой усталостью он отвернулся от девицы: чего только за этот вечер тут не видел — разве что, наверное, танцующего коня в балетной пачке, да и то, скорее всего, этот конь где-то да был и расхаживал, просто они по случайности с ним разминулись.       Микель тоже без особого интереса покосился на танцовщицу, глубоко затянулся остатком сигареты и задавил окурок об край гранитной урны, возле которой они остановились, чтобы ему покурить.       — Ты утомился, menino? — чутко угадав состояние Амстелла по его немного поблекшему лицу, осторожно спросил он, получил ответный неуверенный кивок и, аккуратно приобняв за плечи, повёл сквозь возбуждённо гудящую толпу.       Праздник достиг своего апогея, и с подмостков, где ещё днём резвилось кукольное племя, теперь гремела тяжёлая танцевальная музыка, светили светофоры прожекторов и валил пышными ватными клубами из генератора дыма молочный туман, рассеиваясь и струясь по площади. Кто-то за кулисами пробовал струны электрогитары, настраивал её — ноты срывались, вибрировали, выскальзывали из-под пьяных пальцев; другой кто-то вытаскивал на сцену барабанную установку и короткими постукиваниями проверял фонящий и рикошетящий эхом микрофон.       Кори впервые хотелось остаться, хотелось хотя бы на одну ночь стать обычным, немножко порочным французским ado, который просто отрывается и прожигает свою юную жизнь, разменивая её на трамвайные билетики, бронзовые сантимы и розовые лепестки, но сама жизнь отказывала ему в этой бесхитростной радости. Жизнь не позволяла ему раскинуть руки и так непривычно для себя, открыто и легко расхохотаться в голос — уже возмужалый, чуточку хрипловатый и сорванный голос, — завязать припозднившимся хиппарским узлом густые волосы, затолкать их под ворот широкой микелевской рубашки, заботливо наброшенной на худощавые плечи от ночной прохлады, и подставлять до самого рассвета разомлевшие губы под тягучие и будоражащие поцелуи.       Близилась полночь, и его утаскивало в другую реальность, где тоже было по-своему интересно, по-своему удивительно, но…       Нельзя было что-то обрести, чего-то при этом не потеряв — мудрость, которой Кори обучился только этим летом.       Поэтому он стоял, вжавшись лопатками в стену, ухватившись пальцами за плечи Микеля, до треска стискивая на них ткань, жмурил глаза и плыл, когда его целовали долгим и глубоким табачным поцелуем где-то в подворотне, в стороне от фестиваля, куда долетали только отголоски утробной вечерней музыки.       Микель его как будто понимал: не отпускал, хотя стрелки часов неумолимо клонились к полуночи, вклинивался коленом меж трясущихся ног, раздвигал их, расталкивал, подсаживал, наваливался всем своим телом, сминал в объятьях и только глубже проталкивал язык и ненасытнее терзал покрасневшие и опухшие губы, охотно раскрывающиеся навстречу.       В какой-то миг Кори почувствовал холодное прикосновение инфернального океана, огладившего мертвенной дланью лицо, кости и сердце, а вместе с ним подоспела и пустота. Руки сжали в себе воздух, сомкнулись, утратив опору, и он по инерции покачнулся, теряя равновесие и понимая, что Микеля больше рядом с ним нет. Город за устьем подворотни тоже неуловимо переменился, загудел по-иному: танцевальные басы и биты исчезли, растаяли вместе с туманом, остро пахнущим электричеством и табаком, и тут же натёк туман другой, с пряным ароматом реки и вощёных роз, а музыка, заступившая на смену, стенала плаксивой скрипкой и звенела колокольцами старой шарманки. Кто-то шмыгал вдоль узкого и тесного переулка, говорил на знакомо-незнакомом баскском языке, ругался, рычал; в отдалении раздавался хохот, и Кори ещё до того, как открыть глаза, сообразил, что в тёмном Порту сегодня тоже что-то происходит.       Скорее всего, это шумел третьенощный карнавал на Алиадуш, который они с Микелем единожды застали, выбравшись на прогулку — чтобы понять наверняка, нужно было высунуться из подворотни, где он так удачно оказался пойман инфернальным миром, но Кори медлил: фалькаты при нём сегодня не было, а страна Мурама всё ещё оставалась достаточно недружелюбной к нему и полнилась всяких малоприятных неожиданностей.       Между исчезновением Микеля дневного и появлением Микеля-полуночника всегда оставался небольшой промежуток, как будто мужчине требовалось некоторое время для перехода из одной своей ипостаси в другую, а ещё — для того, чтобы отыскать Кори, поскольку тот мог находиться в этот момент где угодно.       Микель всегда пробуждался у себя дома, будь то полночь или рассвет, и странное обстоятельство не давало покоя юноше, уже не первый день тщетно пытающемуся постичь причины, почему именно это место служит отправной точкой, ведь квартира лузитанца ничем особенным не отличалась: днём она казалась совершенно обычной и тихой, без скелетов в сундуках, кровавых драм или родовых тайн в летописи, да и ночью, несмотря на все её метаморфозы и подверженность перепадам настроения хозяина, ничего недоброго в ней не ощущалось.       Тем не менее Микель Тадеуш всегда оказывался там, а Кори до его появления частенько оставался ненадолго один, и в этот временной отрезок могло произойти всякое.       Вот и сейчас, вероятно, лузитанец открыл глаза в какой-нибудь из бесчисленных комнат, может быть, быстро привёл себя в порядок — а может, и сразу материализовался во фраке с иголочки и в высокой шляпе гаитянского лоа, украшенной хризантемами и крестами, — подхватил вычурную трость и вышел сквозь стену на ранний ночной променад, по традиции начиная ночь с поисков своего возлюбленного.       Ведомый любопытством и слишком заинтригованный разномастными шумами, доносящимися с широкого проспекта, Амстелл в ожидании Микеля всё-таки не выдержал, сделал по направлению к устью переулка ещё два шага и замер, балансируя на краю дрожащей зыбкой тени и не решаясь её переступить.       Отсюда уже было видно мощёную дорогу, фасады домов на противоположной стороне и инфернальных жителей Порту, заполонивших улицу. Приглядевшись, Кори понял, что кукольный фестиваль не закончился — он просто перешагнул грань вместе с ним, перенёсся в заполуночный город, и куклы здесь были уже отнюдь не такие безобидные и милые, как в городе дневном.       Куклы эти сразу же показались ему ожившими.       Сидели на сувенирных прилавках и развалах, глядели по сторонам, вращая хрусталиками стеклянных глаз, иногда как будто бы даже открывали шарнирные рты и что-нибудь говорили друг дружке или вслед какому-нибудь покупателю. В остальном они оставались самыми обыкновенными, в точности такими, как и днём: кружевные платьица, глянцевые локоны, фарфор и банты, дерево и сталь, тряпки, мех, пуговицы…       Всё было, как и днём, вот только куклы двигались и разговаривали.       Когда же какая-то остроухая девочка в сопровождении таких же остроухих родителей с вытянутыми и по-лисьи рыжеватыми мордами приблизилась к прилавку, замерла напротив большой пухлой куклы в цветастом платье с розовыми оборками и с завитыми каштановыми волосами, забранными в густой низкий хвост, присела в вежливом книксене, сцепила руки за спиной и учтиво заговорила с ней, а та стала ей отвечать, Кори окончательно уверился, что никакой ошибки здесь быть не может, что они действительно живые.       Он так увлёкся происходящим за пределами его закоулка, что забыл оглядываться и следить за тем, что творилось за его спиной, и дёрнулся от неожиданности, когда на плечо ему опустилась рука и легонько стиснула.       — Príncipe, — раздался успокаивающий голос прямо над ухом, и тогда Кори расслабленно опустил напрягшиеся было мышцы, неторопливо обернулся навстречу лузитанцу, прислоняясь спиной к стене и откидываясь на неё затылком, как ещё совсем недавно, всего несколько минут назад делал, нежась под его же ласками и поцелуями. Возбуждение не успело сойти, тело всё ещё жаждало прикосновений, и он запрокинул голову чуть повыше, прикрывая поблёскивающие турмалином глаза и приоткрывая для поцелуя рот. Микель, сегодня одетый просто и без изысков, в обычный чёрный коверкот, строгий тёмно-серый костюм и обыкновенный лакированный цилиндр, обвитый по тулье сухой веткой терновника вперемешку с листьями лавра, шагнул навстречу, замирая в десятке сантиметров от его лица и обдавая дыханием, ещё не пропахшим табаком и хранящим в себе причудливые нотки живой и мёртвой воды.       Руки Амстелла отыскали лацканы его коверкота, цепко ухватили за них, притягивая ещё ближе, а губы с затаённым восторгом встретили первый за эту ночь поцелуй с привкусом инфернального мира и с ароматом отравленных мандаринов из Terra Incognita, с пыльцой белладонны и соком крушины.       — Там шумно, — сказал Амстелл, когда поцелуй закончился и губы Микеля замерли у самой кромки его губ, оставляя на них лёгкий щекочущий зуд. — Что у вас тут сегодня творится?       — Третьенощный карнавал, menino, — отозвался Микель Тадеуш, растягивая хищный рот, чуть треснувший по уголкам, в белозубой улыбке. — И День кукол. Я как раз хотел тебя пригласить… — он подал Амстеллу руку, и тот охотно за неё ухватился, принимая затейливые и изысканные правила этой средневековой игры.       Вместе они пересекли трепещущую полоску тени и вступили на залитое медовым свечением масляных фонарей пространство мощёной улицы, отданное на откуп потустороннему отражению кукольного фестиваля.       Чего тут только не было: марионетки-вуду на тончайших лесках с заштопанными грубой нитью ртами, лохматые, косматые, как моток пряжи, перетянутый пополам стальной проволокой и взрезанный по краям острым ножом, цирковые акробаты в пышных розовых нарядах и дутых белых панталонах, танцующие на пуантах, как балерины, шарнирные куколки в футляре-гробу, обложенные розами и держащие в руках обвязанные атласной лентой бутоньерки, куклы в китайских шелках и с подвижными пальцами, калечные белые зайцы, квадратные, криво пошитые и печально моргающие своим единственным синим глазом-пуговицей. Куклы в белых припудренных париках и с ножницами в руках, прислуживающие продавцу-брухо и срезающие марионеткам лески, когда тех кто-нибудь покупал и забирал с собой, музыкальные куклы-скрипачки, куклы-фэйри с зеленоватыми крыльями и ореолом цветочной пыльцы, куклы — хранители шкатулок с ключом в большом и просторном кармане, нашитом спереди на прямой подол, куклы с зеркалом вместо лица, куклы-вампиры, жутковатые даже с виду и наверняка охотно сосущие чей-нибудь жизненный сок в угоду владельцу, и, наконец, железные куклы-пауки, посаженные на каркас из восьми шустрых конечностей, где всё было стальным, от вертлуг и до самих лапок, однако лишённые какого-либо заводного механизма и передвигающиеся исключительно посредством магии.       Кори с интересом глазел по сторонам, потом случайно перевёл взгляд на Микеля и вдруг заметил, как из кармана его коверкота выбирается подозрительно знакомый крошечный тряпичный человечек чёрного цвета и что-то тащит за собой. Секунда — и стало ясно, что он пытается вытащить серебряный портсигар. Зачем тот ему понадобился, Кори не представлял; узнав без труда в человечке купленного дневным Микелем на одном из развалов раритетного голливога, он раскрыл было рот, чтобы предупредить, да не успел: вороватый человечек завершил свой манёвр, плюхнулся вместе с портсигаром на мостовую, прибавив к общему праздничному шуму еле различимый короткий железный звон, ухватил добычу и куда-то поволок, лавируя между гуляк.       — Стой, сволочь! — опомнившись и скинув оцепенение, Кори бросился за ним следом, кого-то ненароком грубо столкнул, кого-то оттёр плечом, чтобы протиснуться, а проклятый голливог только хихикал и снова ускользал. Ловить его было — всё равно что мышь в переполненном людьми супермаркете, и Кори наверняка бы потерпел неудачу, если бы рядом с заливающейся хохотом тряпичной куклой не материализовался вдруг из ниоткуда Микель Тадеуш и не наступил бы на неё подошвой лакированного ботинка, придавливая вместе с портсигаром к брусчатке.       — А я тебя предупреждал, что не надо было покупать эту паршивую куклу! — недовольно прорычал Амстелл, когда Микель поочерёдно выудил из-под стопы зажатые той предметы. Портсигар лузитанец сунул обратно в карман коверкота, а голливога поднёс к глазам, удерживая двумя пальцами за мочалистую шевелюру и внимательно оглядывая со всех сторон.       — Не припомню, чтобы я её покупал, Príncipe, — с сомнением произнёс он в ответ, брезгливо относя подальше от своего лица беснующегося и корчащего злобные гримасы человечка. — Но ты прав, лучше будет от неё избавиться, — и с этими словами он зашвырнул куклу куда-то в толпу, где тут же началась суматоха: кто-то взвизгнул, кто-то клацнул звериными зубами, а кто-то возмущённо заголосил.       — Пойдем быстрее отсюда, — видя, что творится там, куда угодил так опрометчиво выброшенный ими голливог, Кори с несколько виноватым видом ухватил лузитанца за руку и потащил сквозь поток инфернальных не-людей.       Некоторое время шли в смятенном молчании и не слишком интересовались тем, что творилось вокруг них на очередном Третьенощном карнавале, однако шум и гвалт за спиной улеглись — вероятно, кому-то удалось изловить шкодливую куклу или попросту разорвать её на клочки, — и Кори немного успокоился, снова стал с интересом посматривать вокруг себя.       Они миновали прилавок с голыми пупсами-младенцами, где торговец предлагал любому желающему приобрести себе готового ребенка и тут же, на месте, его оживлял: подхватывал небольшой мешочек с фиолетовым порошком, щедро посыпа́л им куклу, и уже через секунду она начинала двигаться, шевелить губами и издавать протяжные ноющие звуки, совсем как новорождённый. Порошок поднимался в воздух, летел по всей улице, оседал на предметы, для которых не был предусмотрен, и у одной проходящей мимо дамы случайно ожил лисий воротник, приподнимая с плеча мёртвую голову и приоткрывая пустые глазницы. Другой торговец, разместившийся чуть поодаль, предлагал для пупсов одёжки, и покупатели плавно перемещались от прилавка с куклами тут же к нему.       Сразу за пупсами шли развалы с тяжёлыми рыцарскими доспехами, оснащёнными парой размашистых костяных крыльев — Кори так и не понял, для чего они были предназначены, — а за доспехами обнаружился звездочёт: в серебристом плаще с солнцем и месяцем, в широком гофрированном воротнике «мельничный жёрнов», четырёхрукий, с выступающим острым подбородком и с острым рогатым наростом на лбу, сам похожий на месяц, он продавал упавшие Персеиды в наглухо закрученных дымящихся банках.       Кори долго не мог отвести глаз от небольших, с кулак размером, светящихся каменьев, пульсирующих, как вынутое из груди живое сердце, а когда наконец отвёл, то неожиданно заметил знакомую ему персону.       Рыжий фокусник в фиолетово-звёздном фраке, дрессировавший днём орду своих непослушных кукол, стоял посреди инфернальной толпы и скалился приклеенной улыбкой, только теперь надрез в уголках губ стал острее, ближе к серёдке они налились вишнёвой краснотой, по контуру выцвели мучнистой бледностью, а зубы немного заострились, делая её особенно пугающей. Довершала переменившийся облик фокусника избыточная худоба — он растерял весь свой лоск и всю упитанность в момент перехода, словно Океан слизнул их просоленным языком и утащил с волной: фрак сидел на нём теперь как влитой, а костлявые руки ласково обнимали егозливых кукол, собирали их воедино, и от каждой куклы к его мертвенным ветвистым пальцам тянулась тончайшая цепочка с крепкими звеньями.       Он приподнимал фиолетовый цилиндр, раскланиваясь с покупателями, и тихо говорил:       — Особые куклы. Я держу их на привязи, но вы можете и спустить с неё — если, конечно, купите.       Желающих приобрести особую куклу скопилась предостаточно, и фокусник осторожно снимал кольцо с цепочкой от купленной куклы с пальца и передавал из рук в руки покупателю, который тут же торопливо надевал это кольцо себе на палец.       Кукла озлобленно соскакивала с прилавка и покорно шла за новым хозяином следом — башмачки стучали по глянцевой брусчатке, отбивали кастаньету шарнирные конечности, покачивалась круглая голова, выточенная из дерева и облепленная паклей на клею; к чему были пригодны такие куклы, Кори не знал, но жутью от них веяло за версту.       — Этот фокусник был и днём, — сообщил он лузитанцу, отрывистым кивком указав себе за спину, когда они отошли подальше. — Только днём он казался толстым добряком. — Помолчав немного, спросил с плохо скрываемым любопытством: — Что не так с его блядскими куклами? Что в них особого? Они страшнее, чем моя Аннабель из комнаты с барахлом, да и сделаны кое-как.       — О, ты имеешь в виду цепных кукол? — догадливо подхватил Тадеуш, по инерции тоже бросив назад короткий взгляд, но на Алиадуш собралось сегодня так много гуляющих, что головы успели сомкнуться плотным гудящим лесом, и за ними ничего нельзя было разглядеть. — Это действительно особые куклы, menino. Пусть тебя не смущает их внешняя неказистость: изготавливаются они вовсе не для того, чтобы услаждать глаз. Говорят, что их умеет собирать и оживлять один-единственный мастер, Рыжий Бинджен, и я полагаю, это он самый и есть, учитывая выразительный цвет его волос.       — Для чего эти куклы нужны? — они лавировали в тесной толчее, двигаясь в потоке от прилавка к прилавку, и карнавальная давка сегодня до головокружительной тошноты напоминала тот врезавшийся в память день — а вернее, ночь, — когда на блошином рынке Вандома объявился проголодавшийся El Coco и пожрал половину беспечных гуляк.       — Для того, чтобы спустить их с цепи, meu tesouro, — развёл руками Тадеуш, словно это было очевидно. — Тот, кто приобретает куклу, наверняка уже знает, где, когда и зачем её отпустит. Назови кукле имя — и она станет преследовать носящего это имя до тех пор, пока один из них не будет уничтожен… Чаще всего, надо заметить, побеждает кукла.       — И что потом? — задал очередной вопрос Кори Амстелл, почему-то сегодня оставаясь напряжённым, несмотря на расслабляющую — по инфернальным меркам, конечно же, — атмосферу праздника, и всё высматривая вокруг себя что угодно опасное или даже мало-мальски подозрительное. — Кукла выполнила свою задачу, что происходит с ней дальше?       — Чаще всего она после этого рассыпается, — отозвался лузитанец, закуривая крупную сигару, такую же жирную и коричношкурую, как болотная пиявка. — Магия в ней иссякает, и она разваливается на куски. Мне приходилось встречать останки таких кукол: с виду это просто ломаная пустая деревяшка в тряпье и с клоком волокна вместо волос, но почему-то залита кровью, иногда — ещё красной и свежей, а иногда — уже запёкшейся и почерневшей…       — Смотрю, их неплохо разбирают, — язвительно и желчно заметил Амстелл, оборачиваясь ещё раз, хотя прилавок с цепными куклами и их мастера они давно миновали, а отсюда едва ли можно было разглядеть даже верхушку его лакированного цилиндра в серебряных звёздах, не говоря уже о товаре. — Самим руки марать не хочется?       — Не всякий умеет убивать, menino, — равнодушно пожал плечами Микель. — А эта кукла — умеет. Недурственное оружие, когда ты заведомо слабее своего врага. Впрочем, толковый брухо, скорее всего, с ней справится, если только вовремя почует её присутствие… Но ты, должно быть, проголодался от всего этого шума и болтовни? Предлагаю пока перекусить чем-нибудь на ходу.       С огромным трудом продравшись сквозь сплошной поток инфернальных жителей тёмного града, они некоторое время брели в относительно безлюдной полоске под сенью крыш, у самых фасадов кренящихся домов, состарившихся и одряхлевших за один полночный час, пока не отыскали тележку мороженщика. Тот любезно поприветствовал покупателей, подхватил один из конусных стаканчиков, нанизанных друг на дружку остриём вверх и выложенных невысокой башенкой, снял крышку с большого синеватого чана, пахну́вшего сводящим зубы холодом, и ловко выложил резной мельхиоровой нуазеткой в стаканчик аккуратные формованные шарики разных цветов. Сверху посыпал какой-то душистой красной травы, сбоку посадил длинную леденцовую палочку и укрыл всё это великолепие тягучей паутинкой из жжёного сахара.       — Что это за трава? — отойдя на пару шагов от мороженщика и его тележки, решил уточнить Кори, вытащив один из стебельков и недоверчиво принюхавшись. — Она съедобна?       — Похоже на шафран, — сощурившись, предположил лузитанец. Продолжая наблюдать за тем, с какой печалью Амстелл надкусывает мороженое, он со всей возможной искренностью произнёс: — Я бы с удовольствием отвёл тебя к дону Койоту, но боюсь, там сегодня будет слишком тесно и не окажется свободных столиков, Príncipe, а другим заведениям я не слишком доверяю — всякое в них случается… Хотя есть ещё одно местечко неподалёку, где можно утолить голод, вот только оно специфическое.       — Специфическое? — не понял Кори и нахмурился, силясь уловить в его словах подвох. — Чем оно специфическое? Что там готовят?       — Готовят там совершенно обычные блюда, мой милый мальчик, и довольно неплохо…       — Тогда в чём проблема? — перебил успевший проголодаться Амстелл: прошло довольно много времени с тех пор, как они с дневным Микелем покинули сервежарию, и ходьба по улицам быстро выпивала силы, а морепродукты не могли насытить надолго. — Почему бы нам туда не пойти? И почему мы до сих пор ни разу туда не ходили?       — Потому что — как я и сказал — место это довольно-таки специфическое и незаурядное, — повторил Микель Тадеуш, снова вклиниваясь в галдящую толпу и утаскивая за собой Кори Амстелла. — А ещё потому, что сам я там бывал нечасто. Ты напомнил мне про него, когда спросил о траве. О том, съедобна она или не съедобна. Дело в том, menino, что там, куда мы, так и быть, сейчас направимся, очень много всевозможных трав: как съедобных, так и не очень, а иногда и откровенно ядовитых… Но матушка Ресмунгар тщательно следит за своей репутацией, поэтому беспокоиться ни о чём не стоит.       Его разглагольствования мало успокоили Кори — напротив, только пуще растревожили: мало того, что их впереди поджидала какая-то ворчливая матушка, так она ещё и заведовала ядовитыми травами, а оговорку про её безупречную репутацию он пропустил мимо ушей, посчитав незначительной деталью.       От Алиадуш они двинулись к набережной и, кажется, стали спускаться по Rua da Reboleira, хотя в темноте это была уже не совсем та самая руа, и Кори не был до конца уверен. Он держал Микеля под руку, озирался по сторонам и щурил глаза, но глыбы искрошившихся гранитных стен наседали и сдавливали ощущением крысиной западни, узенькое пространство между ними тянулось сброшенной змеиной шкурой, старой и высушенной, но сохранившей в чешуйках калсады глянцевитый блеск; в самом начале, у входа проулок еле освещало пламя свечи, подрагивающее в одном из окошек на третьем этаже, а дальше свет окончательно мерк, ни единого фонаря не горело над этой каменным капилляром старого города, и разобрать не то что табличку с начертанием названия, а даже и выбоины под ногами становилось совершенно невозможно.       Чем дальше они шли, тем гуще полз по стенам плесневелый мох, с балкончиков свисали скончавшиеся в полночь растения, обернувшиеся измочаленными стеблями и сухими плетьми, покосившиеся вывески закрытых и неживых магазинчиков покачивались над врытыми в фундамент и ведущими в цокольный этаж дверьми, за створками наглухо заколоченных ставень шуршали мелкие и крупные грызуны, а в древнем беломраморном вазоне, проеденном чёрными червоточинами и заполненном водой, стекающей из водостока, охрипло и флегматично квакала огромная бородавчатая жаба-ага, подавая голос приблизительно каждую четвёртую часть минуты.       Когда они поравнялись с агой, Кори сделалось не по себе: жаба, больше походящая на пупырчатый комок сырой и вязкой земли, провожала их до жути осмысленным взглядом, и в глазницах её, где полагалось помещаться ржаво-чёрным бусинам, были обыкновенные человеческие глаза с характерным белком, зрачком и зеленоватой радужкой.       — Эта жаба… — начал было он, но тут они с Микелем как раз остановились, не успев до конца миновать вазон и восседающую в нём агу.       — Пришли, meu céu! — объявил Микель, приподнимая за поля шляпу-цилиндр и внимательно изучая скраденную сумраком деревянную дверь перед ними, будто бы сомневался, та ли это дверь. Ничего особенно примечательного в ней не имелось, внешне она походила на припудренную песком парадную какого-нибудь видавшего виды салуна Дикого Запада — разве что столбики по обеим сторонам от входа, подпирающие козырёк, были увиты живой виноградной лозой с тяжёлыми чёрными гроздями спеющего винограда, и это в такой-то сырости и тени.       — Блядская жаба таращится на нас! — не выдержав наплевательского отношения лузитанца к серьёзным вещам, гневно выпалил Кори. — Ты вообще-то видел её глаза?       — Не стоит так волноваться, это всего лишь голем-привратник матушки Ресмунгар, — пояснил Тадеуш, покосившись на жабу, которая к этому времени высунулась из вазона, сложила лапки на его ободке и продолжила бесцеремонно разглядывать гостей.       Успев сто раз пожалеть о том, что вызвался опробовать специфической кухни, а не настоял на знакомом и привычном ресторане койотов — пускай бы там даже было не протолкнуться от обилия посетителей, — Кори метнул на бородавчатого привратника нервный взгляд и стал спускаться следом за лузитанцем по скошенным и оббитым множеством ног ступеням. Их окутал склепный полуподвальный воздух, потом на смену сырости пришёл тёплый аромат засушенных июньских трав, и аромат этот колебался от душистого и пряного до острого и терпкого, от сладковатого и лимонного до солоноватого и с горчинкой, от умиротворяющего и до опасно-стального. Кошачья мята и анис, шалфей и лаванда, петрушка и кориандр, можжевельник и пихта, тимьян и розмарин, каннабис и мак, олеандр, тростник и вереск — всё это одурительно пахло, запахи переплетались и кружились, плавали в воздухе облаком трухлявой пыльцы, немного напоминали о пыльном чердаке родом из детства, немного — о густом и неухоженном августовском бурьяне в маленьком парке за кладбищем Пер-Лашез, и совсем немного — о приютском яблоневом саду, который Кори никогда не любил воскрешать в своей памяти.       Ступени закончились, скрипнули разболтанные петли, звякнул подвешенный к притолоке колокольчик, и запахи тут же обрушились всей своей сочной концентрированной массой, только теперь к ним прибавился ещё и густой дымок стряпни: копчёностей, овощей, гриля и пикантных супов.       Прямо у входа их поджидал длинный чистый прилавок из светлой древесины, полированный временем и локтями посетителей, сплошь заставленный с обеих своих краёв пузатыми колбами и кривоносыми ретортами. Те и другие покрывал мутный налёт, их узкие горлышки были заткнуты то обточенной пробкой из-под портвейна, то скрученным комком ветоши, то смятым пергаментом; внутри некоторых плескался непривлекательный раствор, а иные стояли пустыми, и только по стенкам расползались узоры таких ядовитых цветов, что поневоле вспоминался один странный урок химии в старших классах, когда им решили рассказать о самых весёленьких ядах и для наглядности устроили в затемнённом кабинете слайд-шоу. Воскрешая перед внутренним взором лазурно-индиговый халькантит, мышьячно-серый таллий, асбест, похожий с виду на грязный лёд, урановый торбернит, который несведущий мог бы играючи спутать с кусковым мятным мармеладом, и кровавую ртутную киноварь, Кори с трепетом рассматривал стеклянные колбы, не мытые уже несколько веков и проеденные окаменелой сеткой разноцветных разводов.       Помимо колбочек, на прилавке обнаружились всевозможные драгоценные и полудрагоценные камни: опал, агат, аметист, тигровый и кошачий глаз, сердолик и яшма, бирюза и гранат, змеевик и кварц, лазурит и цитрин, малахит, горный хрусталь… В самых углах притаились большие дьявольские друзы с кристаллами красного реальгара, там же висели душистые веники, венки и просто связки засушенных трав, и там же вперемешку с ретортами, камнями и травой стояли лепные свечи: чёрные, покрытые мхом, с запаянной у основания шишкой или корешком. Чем дольше он разглядывал прилавок, тем противоестественнее казался ему витающий по помещению запах еды.       Травяная лавка брухо, вот что такое представляло из себя это заведение.       Но не успел он сообщить своё умозаключение Микелю, как тряпьё по ту сторону прилавка — вернее, то, что поначалу показалось тряпьём, — зашевелилось, оборотилось к ним и оказалось полноватой невысокой старушкой в традиционной шали рыбачек из города Назаре, просторно ниспадающей с плеч и обмотанной длинными концами вокруг груди, под мышками. Волосы её отливали серебристой сединой, хотя ещё и хранили у корней былой густо-дымчатый цвет, уложены были небрежно, всклокочены у висков, на затылке забраны клубом пряжи с воткнутыми в него спицами; руки казались не то испещрёнными множеством морщин, не то изрезанными стеблями травы, а указательные пальцы на обеих руках венчали медные напёрстки, которыми она тут же принялась деловито постукивать по прилавку.       Более ничего примечательного в ней не было, но и этого Кори хватило с лихвой, чтобы в смешанных чувствах уставиться на старушенцию своими турмалиновыми глазами — а старушенция тем временем облокотилась об разделяющую их деревяшку, подалась навстречу гостям, сколько позволял её скромный рост, и заговорила, обращаясь как будто бы к ним, но при этом неразборчиво бубня себе под нос:       — Здравствуйте, дорогие, здравствуйте! Ац предупредил меня, что вы пришли, и я споренько возвратилась, пыль ещё с каблуков не успела отрясти, — она громко затопала, лёгкий полый стук пробковых подмёток прокатился по помещению и затих под приземистым потолком. — Но не переживайте, тут и без меня всего наварено, само ведь варится, да вы, наверное, знаете, если за тем пришли! А ежели тра́вы нужны, то выбирайте поживее, я сегодня в делах и в пути. У меня всякие травы есть, со всех уголков: мелколепестник, то бишь эригерон, амарант, льнянка, болотный сабельник, пятнистый болиголов, дурнишник, валериана, амброзия полыннолистная, пижма, осот, золотарник и лебеда, крестовник, ястребиночка, тысячелистник, сиреневый аистник, полынь, донник, дрёма и сухоцвет, копытень, цикорий, лютик, клевер, горец земноводный и альпийская астра, белена чёрная, чесночница черешчатая. Жабья трава имеется, она же топяная сушеница, цмин, то есть бессмертник, кошачья лапка, беладонна… Что желаете? Если долго выбирать будете, позову Аца, Ац нужные травы даст и плату примет… — из её торопливой болтовни Кори не понял ровным счётом ничего, занервничал от этого ещё сильнее, но отступать уже было поздно, и пришлось принять самый хладнокровный вид, хотя с каждой секундой, проведённой в удушливой травяной лавке, ему всё более делалось не по себе.       — Мы пришли за едой, уважаемая Ресмунгар, — остановил её стремительную речь Микель.       — Говорите, чего желаете, — снова поторопила она. — У меня, сами знаете, всё есть!       — Сами знаем? Всё есть? — с подозрением переспросил Кори приглушённым шёпотом, обращаясь при этом к лузитанцу и яростно дёргая его за рукав. — Как такое возможно? Может, пойдём отсюда?.. — впрочем, просто развернуться и молча уйти тоже было страшновато: мало ли какой у этой брухо нрав, ещё рассердится, что отвлекли почём зря…       — А, так вы у меня впервые! — всплеснула руками брухо, заслышав панику в голосе юного посетителя. — У меня всегда готово любое блюдо: какое захотите, то вам и принесут. Хоть самое такое, какое только в детстве ели и давно забыли, но снова мечтаете отведать.       Детство Кори Амстелла особыми вкусностями не изобиловало: как уже упоминалось, питание в его сиротской колыбели качества было весьма посредственного, богатых спонсоров в те времена не водилось, повальное меценатство только набирало обороты и в моду войти ещё не успело, и повторять прямо сейчас далёкий отроческий опыт ему не слишком хотелось.       — Как вы можете угадать, какой у него должен быть вкус, у этого блюда? — с лёгким скепсисом — в инфернальной стране иногда даже самое невероятное оказывалось возможным — спросил он, не находя в себе воли прекратить смотреть на прилавок с колдовскими диковинками.       — Конечно же, мне это не под силу, — неожиданно легко согласилась с ним матушка Ресмунгар. — Но моим помощникам-поварам и не такое посильно. Что же вам подать ко столу? Думайте быстрее: ночь коротка, и мне пора бежать по делам!       Позади неё, сбоку от стойки, что-то зашуршало, и из крошечной дверцы, рассчитанной разве что на младенца или на кошку, выбрался старый согбенный карлик. В простой и даже грубой холщовой одёжке, подпоясанный куском невыделанной кожи, в мешковатом балахоне из сурового полотна, в козьей шкуре-безрукавке с пенковыми завязками и в громких пробковых башмаках, сам сухой, плешивый, угловатый, с большим выступающим носом и подбородком, с крупными, словно доставшимися его мелкому телу от обычного человека, кистями и стопами, он прошлёпал за стойку и принялся там что-то ворошить. Мигом позабыв о хозяйке заведения, матушке Ресмунгар, Кори всё внимание сфокусировал на карлике, с нетерпением дожидаясь, когда же тот снова покажется из-за прилавка, и как только это наконец случилось — карлик выбрался, гружёный охапкой кореньев, игольчатым веником розмарина и выскобленными плодами-пустышками бутылочной тыквы, — не без труда признал в нём дуэнде, обыкновенного португальского домового, дальнего родственника германо-кельтских фэйри и ирландских лепреконов.       Убедившись, что гости стоят истуканами и не спешат делать заказ, матушка Ресмунгар принялась в отчаянной спешке перечислять блюда:       — Могу предложить вам фейжоаду с острыми колбасками, копчёной свининой, капустой и бобами, рис с кровью петуха, «перочинные ножи», «каменный» суп, хлебный суп, суп каштановый и с яйцом-пашот. Рагу с треской, печёного осьминога с картофелем, калдейраду с томатами и моллюсками, варёных улиток «каракойш», крабовую сапатейру. Мусс из манго, молочный пудинг с яйцами и жареной корочкой из сахара, рисовый пудинг с яичными желтками и корицей и лучший шоколадный торт в мире с безе и кремовым муссом из французского шоколада, политый шоколадным ганашем… Любые портвейны и вина, какие пожелаете — только, умоляю, не задерживайте меня более! А то я буду вынуждена позвать Аца, чтобы он вас обслужил.       Запоздало Кори догадался, что Ацем звали привратника-агу, встречавшего их в вазоне у дверей, и ощутил скороспелую панику: жаба с человечьими глазами пугала его сильнее, чем пресловутый Джиперс Криперс из нашумевшего несколько лет назад одноимённого хоррора.       — Что-нибудь, — хрипло попросил он и прибавил: — Если можно, без крови петуха.       — А какую кровь вы предпочитаете? — задумчиво уточнила Ресмунгар. — У меня есть и драконья кровь, но она редкая и стоит довольно дорого…       — Вообще без крови, — перебил её Кори, перевёл злобный и одновременно молящий взгляд на Тадеуша и тихо зарычал: — Я не понимаю и половины из того, что она перечислила! Выбери что-нибудь съедобное, без крови, ножей и камней!       — «Перочинные ножи» — это вовсе не ножи на самом деле, menino, — возразил лузитанец. — Это каниветеш, моллюски. Как раз их мы и возьмём, уважаемая Ресмунгар, а ещё фейжоаду и по два бокала портвейна, белого и рубинового.       Уже за столиком, в стороне от ведьминского закута со сборами, каменьями, зельями и свечами, Кори несколько успокоился, снова принялся поглядывать по сторонам и вдруг поймал себя на том, что травяная лавка ему чем-то даже нравится: всё в ней дышало старым деревянным домом, лесом, дикими луговыми и благородными садовыми цветами, земляной сыростью и мхом. Если бы он не знал наверняка, что лавка эта находится в самом центре Порту, в переулке Rua da Reboleira — вернее, в инфернальном двойнике этого переулка, — то наверняка подумал бы, что угодил в какую-нибудь лесную хижину. Потолок здесь оказался дощатый, вдоль и поперёк его расчерчивали зубрящиеся ежовыми занозами балки, по которым через равные промежутки были вбиты мясницкие крючья, а на крючьях этих охапками висели обхватистые веники заботливо собранных и перевязанных шерстистой бечёвкой трав. Временами они еле заметно колыхались на невидимом сквозняке, и тогда с них осыпа́лась желтоватая труха, парила в свете масляных фонарей, расставленных по столам и углам, поблёскивала пыльцой фей. Дуэнде не сидели в своей каморке — наоборот, носились по всему помещению с очень занятым и сосредоточенным видом, часто семенили крупными стопами по полу, отбивали башмаками чечётку, потом утыкались в стену, но это их не останавливало: тут же начинали подниматься и по ней, презрев закон гравитации, перекочёвывали на потолок, вниз головой добирались по балке до нужной вязанки с травами, выдёргивали из неё несколько стебельков и убегали, скрываясь обратно за небольшой подсобной дверцей.       Матушка Ресмунгар приняла от посетителей плату, с блуждающей улыбкой извинилась и пропала, самым невероятным образом растворившись в воздухе и оставив обслугу на домовых, но это было не так уж и плохо, потому что домовые вели себя очень деликатно, незаметно появлялись и тут же исчезали, а вместе с ними появлялась еда на столе или же исчезали грязные тарелки.       Амстелл подхватил длинную, чуть отливающую изнутри перламутром раковину, своей продолговатой формой и впрямь напоминающую перочинный ножик, сжал её пальцами и пощёлкал несколько раз створками, как футляром. Вымоченные в белом вине, приправленные чесноком и кориандром, сбрызнутые лимонным соком, моллюски по вкусу немного походили на морской гребешок и оказались очень свежими, будто их только-только привезли с первым ночным уловом, да и фейжоада у матушки Ресмунгар — а если быть точнее, то у её подручных-дуэнде, — была ароматной, с большими кусками мяса и крупно нарезанными овощами. Несмотря на превосходную стряпню, посетителей у неё совсем не наблюдалось, только они вдвоём с Микелем сидели в пустующей тёмной комнате, только домовые перешёптывались за маленькой дверцей, только огонь потрескивал в чашах фонарей да шуршали под потолком сухие травы.       — Почему здесь так пусто? — спросил Кори, не справившись с беспокойством, которое каждую секунду подтачивало его всё сильнее. — Еда хорошая, заказать можно вообще всё что угодно, если верить этой брухо… В чём подвох, Мике?       — Подвох, мой мальчик?.. — с притворным удивлением вскинул брови лузитанец, поймав его пальцы, сплетая со своими в замо́к и крепко, до сладостной боли в суставах их стискивая. — Подвох только в цене, а больше ни в чём. Матушка Ресмунгар высоко ценит любые свои услуги.       — Блядство, — глухо ругнулся Амстелл, не обративший внимания, сколько монет и какого достоинства лузитанец отдал за их поздне-ранний ужин, и резко выдернул руку, как ужаленный. — Мог бы и предупредить.       — Пустяки, Príncipe, — рассмеялся Микель. — Тебе не стоит об этом переживать.       Кори помолчал, ещё несколько раз бездумно пощёлкал раковиной «перочинного» моллюска, пока та не треснула и не надломилась в его пальцах, поднял на собеседника серьёзный взгляд и озвучил давно не дающий покоя вопрос:       — Откуда ты их берёшь, эти деньги? Ты всегда только тратишь, но и палец о палец не ударяешь, чтобы заработать. Тот, другой ты, который приходит днём, тоже ни черта не делает, но с ним хотя бы всё понятно… Или у тебя есть философский камень, как у хвалёных средневековых алхимиков?       — Философский камень? — переспросил Микель. Достал из кармана коверкота тяжёлый серебряный портсигар и люциферовы спички, почиркал, высекая сыроватую искру, закурил, и дым, поднявшийся от кончика сигареты, завертелся чёртовой воронкой, но никуда не потёк, попросту растворяясь в воздухе вместо того, чтобы растянуться по помещению туманной завесой, а дуэнде незаметно вынырнул из-под столешницы и подставил гостю под руку чистую пепельницу. — Боюсь, что философского камня у меня нет, menino, да и мало у кого он имеется. Впрочем, в чём-то ты прав, есть небольшая хитрость, которая помогает мне всегда оставаться при деньгах, но объяснять, как именно она работает, скучно и долго, проще показать, и я обязательно тебе покажу, как только представится случай. Твоё здоровье, юноша! — он подхватил второй бокал, с приторным рубиновым портвейном, взамен опустевшему первому, из-под белого вина, Кори в ответ коснулся его бокала своим, и под потолком разлился тончайший хрустальный звон, а один из подоспевших дуэнде ловко поймал его в мензурку, заткнул пробкой и воровато убрал в карман балахона: кто-нибудь из будущих гостей однажды закажет блюдо, чтобы вспомнить о давно ушедшем празднике, а праздничное настроение ведь на дороге не валяется.       Когда они покинули травяную лавку матушки Ресмунгар, время уже было позднее — для инфернального Порту, и раннее — для Порту дневного; привратник-ага дремал в своём вазоне, свернувшись в бугристый земляной комок и прикрыв человечьи глаза, и Кори, метнувшему в его сторону быстрый взгляд, подумалось, что так тот даже кажется довольно милым. Серый сумеречный свет зыбкого предрассветного часа прокисшим молоком сочился с небес, заливал и Rua da Reboleira, просачиваясь в её узкое горлышко и стекая по стенкам, по фасадам старокаменных домов; калсада под ногами обрела чёткость, из иссиня-чёрного выкрасившись в пепел и отливая ртутной белизной, а за пределами этой задавленной глыбами домов улочки с усталым гудением понемногу затихал карнавал.       Спустившись к набережной, они увидели, как тихие хранители города — фонарщики гасят фонари: их было двое, в домотканых штанах из коричневого сукна с подтяжками, таких же невзрачных коричневых куртках и сплюснутых помятых кепи из фетра, они передвигались короткими перебежками от фонаря к фонарю, и пока один удерживал шаткую лестницу, второй накрывал еле тлеющее пламя гасильником, который несведущий Амстелл по ошибке принял за половник, а затем подреза́л щипцами-съёмцами очерневший фитиль, загодя подновляя его к следующей ночи.       Кукольники и торговцы тоже потихоньку собирали свой инвентарь и товар, складывали кукол в коробки, и они лежали в них, как в гробиках, завёрнутые в белоснежные погребальные полотенца, пахнущие розмарином и каменноугольным дёгтем, удушливым мускусом и старыми нафталинными духами. Их лица-фрески, лица-панно, лица-гобелены, расшитые паутинками тончайших фарфоровых трещинок, не выражали ни единой эмоции, смотрели с холодной пустотой в неуклонно светлеющее небо, где роились пригнанные ветром седые облака. Мимо Кори и Микеля к причалу бодрой походкой спустился Рыжий Бинджен с огромным ящиком-витриной в руке, где в отдельных ячейках стояли запертые цепные куклы, прижимаясь вылепленными из хрупкой глины ладонями к стеклу и бессильно вращая пронзительно-синими хрусталиками глаз. Ему подогнали лодку, он погрузил в неё свой дорожный ящик, забрался сам, подобрав фалды сиренево-звёздного фрака, сложил на коленях худые артритные руки и уставился прямо перед собой, на рябую поверхность курящейся свечными туманами Дору. Кормчий с длинным веслом оттолкнулся от причала, и лодка, покачиваясь, стала медленно дрейфовать по течению, незаметно тая в клубах темноты.       Постояв немного у воды, Кори с Микелем двинулись дальше вдоль набережной; за спиной у них постепенно гасли один за другим фонари, рядом суетились торговцы-брухо, недовольно рычали столкнувшиеся по случайности диаблеро, скаля зубы и помахивая облезлыми хвостами, где-то в отдалении дребезжали последние трамваи, подгоняемые сильными ручищами великанов-хентилов, цветочницы с тоской оглядывали остатки увядающих цветов в корзинах, изящными пальцами приподнимали поникшие бутоны, но подёрнутые речной росой розы это не спасало, и они умирали всё равно. Кори лениво обега́л взглядом пёструю праздничную толпу — балахоны с масками, зверолюди, всякий мелкий народец, — и тут случайно среди разномастных прохожих заприметил одного карлика в красном колпачке, показавшегося ему смутно знакомым.       Тот семенил по улице, часто перебирая короткими ножками, и вёл кого-то под руку: со спины казалось, будто галантный кавалер прогуливает свою даму. У этой дамы были рыжие всклокоченные волосы, беспорядочно торчащие в разные стороны, ситцевое платьице с цветочным принтом и глянцевые конечности из старого синеватого фаянса; более всего она походила на куклу. Когда же карлик на секунду остановился, почесал затылок под колпаком, распугивая блох, и обернулся, чтобы бросить на реку короткий взгляд, Кори с изумлением узнал в нём мамура, которого они гоняли по всему Casa com asas, а при нём — и впрямь куклу, да не какую-нибудь, а ту самую Аннабель. Продавец пупсов наверняка разлил здесь по нечаянности сегодня затейливое зелье, вливающее в неживые вещи живую жизнь, и Кори мог бы поклясться, что кукла улыбалась, вращала глазами и даже неуклюже переставляла только-только научившиеся ходить ножки.       С губ его сорвался короткий потрясённый восклик и тут же затих, упав на мостовую и разбившись на тысячи острых зеркальных осколков, потому что следом за мамуром и Аннабелью, игристо улыбаясь, шагала она.       Высокая, стройная, помолодевшая, ровно скинувшая с плеч третью часть отжитых лет, в струящемся синем платье с кружевным подолом, в полусапожках на шнуровке и со звонкими каблуками, по набережной мимо него прошла та, кого ещё недавно он, по примеру других горожан, мысленно величал кошатой нищенкой — брухо, одарившая его инфернальным проклятьем в обмен на половину земных лет.       Брухо Амстелла не увидела или не узнала. Она улыбалась, и её улыбка рисовала глубокую носогубную складку, а лоб отчётливо прореза́ли три длинные морщины, но не осталось и следа былой ветхости. На вид ей теперь получалось дать лет сорок-пятьдесят, никак не больше, и казалось, что она молодеет прямо на глазах, просто проживая жизнь, с каждой уходящей секундой свежея и хорошея. Кори метнул быстрый взгляд на свои руки — те почему-то тряслись; на мгновение ему померещилось, что их испещрил землистый стариковский невод, и они сделались узловатыми, артритными, точь-в-точь как у Рыжего Бинджена. Не понимая, что творит, он в ужасе ухватил ничего не замечающего Микеля за локоть до болезненного щипка и дёрнул, заставляя остановиться и недоуменно застыть.       — Это она, Мике!.. — не своим, помертвевшим голосом выдохнул он.       — О ком ты, Príncipe? — нахмурившись, уточнил лузитанец и принялся осматривать пространство перед ними, но толпа была живой, толпа двигалась, перетекала волнами из одного русла набережной в другое, потоки её переплетались, тасовали горожан, как карты в колоде, и там, где ещё совсем недавно находился старший аркан Жрицы, теперь красовалась жалкая десятка Жезлов. — Príncipe? — с тревогой повторил он, обегая глазами мощёное пространство Рибейры и декорации навсегда запертых многоярусных домов.       — Она… Брухо, которая дала мне зелье, — сходя на нет, тихо пояснил Кори. — Только что проходила мимо нас, я её узнал.       Ему было немного стыдно, сделка всё ещё оставалась сделкой, и даже если в условиях заключенного договора имелись некоторые разночтения, даже если разночтения эти обернулись для него крушением всей оставшейся жизни, она не теряла от этого своей силы. Брухо не нарушала условий. Она дала ему ровно то, что обещала, и забрала ровно то, что попросила.       Глаза Микеля Тадеуша широко распахнулись и тут же сузились со змеиной злобой; в подтверждение этой злобы инкарнатная змея показалась у него на плечах, заструилась, стекла на мостовую лентой из плавленого сургуча и куда-то метнулась, лавируя меж чужих ног, ловко их огибая и скользя по лаковой калсаде.       — Где она? — с бешенством на оскаленных клыках вопросил он, белея в кости, серея и без того пергаментной кожей и заостряясь в чертах. — Где эта проклятая аферистка?       — Ты не найдешь её так, Мике! — снова дёрнул его за рукав Кори, готовый пойти на попятную. — Да ты её даже не узнаешь…       — Как она выглядит? — резко и требовательно откликнулся лузитанец, полностью игнорируя сомнения и неуверенность в голосе юноши. — Я найду, достану даже из-под земли, если она действительно здесь!       — Не надо! — резко выкрикнул Амстелл, окончательно сдав и только безуспешно пытаясь усмирить так позорно ходящие ходуном руки да унять в коленях предательскую трусливую дрожь. — Что ты ей скажешь?!       — Я не собираюсь с ней говорить, — так, будто это было абсолютно очевидным, с ненавистью выдохнул Микель. — Я собираюсь её прикончить.       — Но ведь она ни в чём не виновата! — не удержавшись, сквозь сцепленные зубы вытолкал из себя самоубийственные слова Амстелл: совесть душила, давила ногой поперёк глотки, и пойти против неё он никак не мог. — Она не нарушала договора. Я сам его с ней заключил!       — Да какая мне разница? — не дослушав, попросту отмахнулся Микель; змеи сновали по площади, устремлялись куда-то, возвращались ни с чем, укладывались витыми кольцами у ног, агрессивно шипели и разевали маленькие клыкастые пасти. — Будь она хоть трижды права — я просто убью её, и всё! Всё на этом закончится, ваш договор утратит силу! Мне нет до неё дела — мне нет здесь ни до кого дела, meu tesouro, сокровище моё, кроме тебя. Но если ты мне не поможешь…       Он развернулся к нему лицом, ухватил за плечи вечно холодными руками и сжал так крепко, что у Кори заныли лёгкой болью суставы, а там, где пальцы вонзились в плоть, налилось сиренью скорых кровоподтёков.       — Ты прав, я никогда её не найду, если ты мне не поможешь! — с отчаянием, запрятанным в глубине желтоватых глаз, признал он, глядя в его печальные искристые глаза. — Ты говорил с ней тет-а-тет, ты знаешь её приметы… Ты не понимаешь, menino! — он запрокинул голову и сделал судорожный вдох, глядя в небесное пепелище, где предрассветная зола мешалась с замаранным снегом облаков, а его рот, растянутый в скорбной улыбке, украсила пара кровавых трещинок в уголках. — Ты совсем ничего не понимаешь! Ты напрасно боялся, что я тебя брошу. Это я страшусь, что ты… бросишь меня здесь одного. Ведь старость неизбежно приводит к смерти. А я не хочу тебя терять. Я готов уничтожить весь этот город — и причастных, и непричастных, всех до единого! — лишь бы только ты оставался со мной, лишь бы ты всегда был рядом. — Кое-как справившись с собой и временно обуздав рвущуюся наружу агоническую ярость, он закончил с мольбой и нотками сухого льда: — Просто помоги мне её найти, Príncipe, а дальше я разберусь уже сам.       — Она… — Кори вяло шевельнул губами, с трудом заставляя себя отвечать и глядя при этом куда-то сквозь Микеля, сквозь его шерстяной коверкот — в пустоту плещущей поодаль речной воды. — Она, наверное, уже ушла. У неё длинное синее платье, и… И она уже больше не старуха. Ещё совсем недавно я считал, что те, кому за сорок, трухлявые пни, но… Блядь! Кажется, я был конченый идиот, Мике, — глухо и беспомощно закончил он.       — Это я не желаю обсуждать, — решительно отрезал Микель, а змея от его ног снова куда-то устремилась, и он быстро зашагал следом, до ноющей боли в кости схватив Кори за руку и насильно утаскивая за собой. Они пробирались куда-то сквозь рассеивающуюся толпу, одному лишь Микелю Тадеушу известными путями, и остановились лишь когда добрались до высокого обрыва у пристани с лодками и небольшими кораблями.       С высоты каменистого склона северной португальской столицы Кори успел увидеть, как брухо выходит на переполненный инфернальным народом пирс. Подобно Рыжему Бинджену, она забралась в свою лодку, тускло озарённую парой фонарей, на носу и на корме, а двое прислужников-мамуров оттолкнули маленькое судёнышко от берега, и оно стало медленно спускаться по течению.       Он ощутил, как пальцы Микеля делаются прозрачными, как ускользают из его пальцев, истаивая в них предрассветным туманом, но для восхода усталого южного солнца было ещё слишком рано — а значит, Микель исчезал по собственной воле и прихоти, чтобы появиться уже на самом краю причала или даже на носу уходящей лодки, где сидела сейчас брухо с мамурами. От осознания происходящего его накрыло необъяснимой паникой такой силы, что сознание начало расщепляться на мелкие фрагменты и рассыпа́ться, как паззл. Было это побочное действие испитого зелья или же подсознательный страх за Микеля, Кори не знал, но в ужасе взвыл, выпрастывая руки и из последних сил хватая лузитанца за те части тела, что ещё не успели раствориться в росистом утреннем воздухе.       — Стой! — исступлённым шёпотом взвыл он, опасаясь привлекать постороннее внимание. — Стой, не смей! Не надо, я сказал! Да погоди же ты!       От придушенных воплей и от пальцев, впивающихся в плечи и едва ли не надрывающих плотную ткань коверкота, Микель оторопел, с удивлением замедлился, возвращая утерянную было телесность, и с недовольством обернулся к Амстеллу.       — В чём дело, Príncipe? — нетерпеливо спросил. — Мы только чудом её нашли, и сейчас снова потеряем!.. Да что с тобой творится? — негодующе воскликнул он, обхватывая ледяными ладонями его лицо, сжимая щёки — горячечные, контрастирующие с хладом рук, — сминая их до лёгкой припухлости и заглядывая в смятенные переливчатые глаза. — Почему ты её защищаешь?!       — Я… не защищаю, — в смятении отозвался Кори, выдавливая слова всё тем же хриплым шепотком. — Я… кажется, просто боюсь, Мике, — честно признался, поникнув плечами и насильно отводя взгляд. — Я не могу тебе объяснить ни причин, ни степени моего ужаса, но поверь, что он… Он почти такой, как тогда на блошином рынке. Когда по улице катились эти полые кокосы, никто не мог ни пошевелиться, ни сдвинуться с места, и повсюду клубилась чернота, а мы стояли на мосту и смотрели… Я не понимаю, откуда у меня этот страх. Но пожалуйста, не ходи… Хотя бы не бросайся ты так бездумно!       — И что же ты предлагаешь? — с каждой секундой растрачивая клокочущую в нём ярость, уже с трезвым холодком в голосе уточнил Тадеуш. — Что ты предлагаешь, meu céu? Просто её отпустить? Позволить ей спокойно жить и радоваться дальше, пока ты будешь на моих глазах чахнуть и погибать, теряя жизненные силы? Я отказываюсь сидеть сложа руки. Идём за ней!       Он обхватил вяло сопротивляющегося Амстелла рукой поперёк плеч, другой для надёжности обнял за поясницу, и так, крепко притискивая его к себе, легко и летуче спрыгнул с отвесного обрыва — прямиком к воде. Плавно остановив их падение у самой её поверхности, бьющейся крупной речной рябью у подножья скалы, на который высился город Порту, лузитанец подхватил покорно притихшего юношу — тот прекрасно понимал, что продолжать брыкаться в таком положении совершенно бесполезно, — и с ним на руках зашагал вдоль береговой линии, скрытый от глаз последних праздных гуляк, вслед за быстро ускользающей из вида лодкой брухо.       Сперва чёрное полотно Дору освещали два еле различимых светлячка-фонаря, но затем исчезли и они, погрузив парочку странных путников в туманно-дымную тишину, нарушаемую только плеском воды и лёгким гулом над головой. Наступило пеплистое безвременье, и Кори прикрыл глаза, считая шаги Микеля, прижимаясь вспотевшим лбом, над которым топорщилась шелковистая чёлка, к его шероховатой бритой скуле и стискивая в пальцах шерстяную ткань коверкота; на мгновение ему захотелось, чтобы они просто шли в этой маренговой темноте — без цели, без начала и конца пути, — но желанию его не суждено было исполниться.       Русло реки дало небольшой изгиб, и из-за поворота неожиданно показалась лодка, стоящая на приколе; в ней не было ни брухо, ни мамуров, только фонари со скрипом покачивались на порывистом ветру. От лодки тянулась короткая истёртая верёвка и заканчивалась узлом, наскоро повязанным вокруг торчащего из береговой скалы куска арматуры. Правый бок лодки бился о неровные сколы гранита, о глыбы и нагромождения, а за гранитными валунами зияла разинутой пастью чёрная полость, где переливалась стоялая вода.       Кори моментально узнал это место.       Хитросплетённые лабиринты, ведущие прямиком к Старой тюрьме и дальше, в земляное нутро старого Порту.       Микель опустил Кори на камни и запрыгнул следом, удерживая за руку, пока тот балансировал на мокрой поверхности, выскальзывающей из-под мало пригодных к лазанию по горам и подземельям подошв городской обуви. Вместе они сошли в лужу слюдяной воды и прислушались, но в туннелях было глухо и не доносилось ни единого звука; тогда они медленно двинулись вперед, и каждый их шаг отдавался в ушах звонким, пронзительным всплеском.       Пройдя вперёд по главному ходу с десяток метров и не встретив ни единого ответвления на своём пути — ветвиться туннели начинали чуть дальше, где вольготно раскидывались в разные стороны множеством отростков, напоминая собой корневую систему дикого инжира, — Микель ускорил шаг, и они почти бегом преодолели ещё порядочный отрезок каменного рукава, пока не очутились у первой подземной росстани. Там они застыли, чутко вслушиваясь в шумы пустынных переходов: где-то метрономом стучала вода, где-то вальсировало эхо в озёрном гроте, а где-то гудел сквозняк в каменной чаше, выдолбленной постоянной капелью из куска скалы. Взгляд лузитанца метался из стороны в сторону, на его впалых скулах от напряжения даже проступили желваки; не обнаружив в конечном итоге и следов брухо с мамурами, он огорчённо скрежетнул зубами и с сожалением признал:       — Бесполезно, Кори… Мы её упустили. Скоро уже рассвет, и лучше бы нам не задерживаться здесь надолго. Возвращаемся.       Он сжал его руку и уже было развернулся, чтобы повести обратно за собой к выходу из пещеры, как вдруг справа от них вдалеке что-то прошмыгнуло; это что-то было маленьким, шустрым и юрким, и Кори успел мельком разглядеть невысокого тщедушного человечка, похожего на трасго или дуэнде — но те и другие обычно обитали в домах, жилых или же заброшенных, особой разницы не было, а никак не в сырых и безлюдных подземельях. К тому же, у трасго и дуэнде были хоть и крючковатые, но всё-таки вполне человеческого вида конечности, а у шастающего по туннелю существа оказались клешни, как у омара или лобстера.       — Что за чертовщина?.. — внутренне передёрнувшись и поёжившись от увиденного, одними губами вымолвил юноша, не сводя усталых глаз с опустевшего хода, где курились солоноватые натриевые испарения да с подвыванием и посвистом носился незримым волком туннельный ветрило. — Мике, ты это видел?       — Я это видел, Príncipe, — тихо отозвался лузитанец. — Думаю, у нас с тобой найдётся ещё чуть больше четверти часа до того, как взойдёт солнце. И если мне удастся проследить за ним…       — Да что это за тварюжка такая? — перебил его Амстелл. — И что она здесь делает?       — Это марушинью, — нетерпеливо пояснил Микель. — И она здесь живёт. У марушинью в подземельях и дом, и кладовые…       Фурнье знакомил приёмного отпрыска с баскским фольклором всё больше урывками, от случая к случаю, и про марушинью Кори ни разу от него не слышал: быть может, вольный художник и сам о них не знал, учитывая его поверхностное и летучее отношение ко всему в этой жизни, в том числе и к предмету, который брался изучать. Томас Фурнье увлекался фольклором ровно до тех пор, пока ему в голову не ударяло поветрие авангардизма, и он не принимался как оголтелый малевать кубические деревья и кренящиеся во все стороны постройки, будто сложенные из негодных картонных коробок, переводя холст за холстом. Потом его временно отпускало, он наливал себе поздним вечером бокальчик вина, брал замаранными краской пальцами тонкую дамскую сигарету — курил он редко и только по случаю крайне расстроенного состояния, — и принимался вести монологи о том, как вырождается искусство, а холсты с кубами наутро отправлялись в мусорный бак, откуда их иногда выуживали предприимчивые соседи и сносили на барахолку.       Поступающие от художника-деда знания были обрывочными и неполными, и обитающие в подземельях марушинью с клешнями вместо рук оказались для Кори в диковинку. Он продолжал выискивать взглядом движение в туннеле, но ничего не находил, а Микель, не сказав ни слова, поспешно выпустил его руку из своей и растворился в гулкой подземной темноте, буквально просочившись сквозь сплошную монолитную стену.       Вернулся он так же быстро, как и исчез — Кори не успел даже толком разволноваться, оставшись в одиночестве, — раскрыл сжатую в кулак руку, и юноша с лёгким удивлением увидел у него на ладони несколько золотых монет, поблёскивающих в слабых отсветах занимающейся где-то над Дору зари. Выход из пещеры находился относительно недалеко, и Кори, нервно ухватывая краем глаза всё больше этого опасного света, позволил себе подхватить одну монету и внимательно разглядеть.       — Золотой эскудо, — сообщил он, узнав её достоинство и металл. Поднял вопросительный взгляд на Микеля и замолчал в ожидании объяснений.       — Ты спрашивал меня, где я беру деньги, Príncipe, — напомнил Микель. — Так вот: там, где их забыли марушинью. У марушинью имеется множество кладовых под городом: эти создания настолько тощие и вёрткие, что способны просочиться в любую щель. Свои сокровища они прячут в расщелинах и небольших горных мешках, куда даже руку не так-то легко просунуть, а потом обычно об этих тайниках попросту забывают.       — Как белки, что ли? — с усмешкой хмыкнул Кори. — А ты, значит, находишь их тайники и разоряешь? Конечно, зачем тебе мучиться и просовывать туда руку, когда ты можешь пройти сквозь любую стену, чёртов ты полтергейст…       Микель равнодушно пожал плечами, растянув губы в лёгкой бескровной улыбке.       — Старый Порту хранит мириады таких тайников. Некоторые настолько древние, что монеты в них носят на аверсе портреты давно почивших королей, чьи имена никто из ныне здравствующих уже и не упомнит. По крайней мере, марушинью на меня не в обиде, menino.       Кори кисло поджал губы, обводя грустнеющим взглядом его талое лицо, действительно призрачное и с каждой секундой только неуклонно бледнеющее, утрачивающее телесность и очертания. Кажется, Микель это уловил, опустил взгляд на свои руки — полупрозрачные, вот-вот посыплются только добытые монеты в хлюпающую водицу под ногами; тогда он торопливо сжал ладонь обратно в кулак, обхватил кисти Кори и вложил ему в них все найденные золотые эскудо, а затем спешно повёл прочь из подземелий, подталкивая в спину и подхватывая, если вдруг юноша оскальзывался на плесневелых камнях.       Уже у самого выхода Кори почувствовал, как слабеет, делаясь почти неощутимым, прикосновение руки к его лопаткам, а на смену живому присутствию рядом с ним приходит унылая пустота.       В гроте перед посветлевшим речным руслом он очутился уже в одиночестве. Знакомо плескала, изредка переливаясь через гранитный край, синевато-чёрная гладь; было видно отсюда противоположный берег, поредевшие к сентябрю барки, свинцовые фермы моста, неизменную вывеску «SANDEMAN»…       Дору с осенью тоже переменилась: потемнела, чуть похолодела, и если океан до сих пор омывал береговую линию прогретой солью, то её постоянно обновляющаяся вода, питающаяся от земных родников, больше не ощущалась такой парно́й, как по июлю.       Кори помнил, что выбраться прямо отсюда на набережную невозможно — только вплавь до ближайшего причала, безмятежно покачивающегося неподалёку под бледноватым утренним заревом.       Витиевато выругавшись, он плюнул на всё и обречённо полез в воду.