Saudade

Эфиры забытой тюрьмы, переплетённые пальцы, шрамы в запястьях, слов пустых сор. Я собираю мозаику, ты — тоже, вроде бы это на что-то похоже, ткётся узор. Мы достаём из карманов секреты, души напуганы, души — раздеты, пахнет твоя мадерой и летом, а от моей тянет хрустким стеклом. Неба глазурь на осколки разбита, всё нам отпущено, всё позабыто…

      Чудовище поверхностно дышало в нетвёрдых объятьях, а воздух Старой тюрьмы разил эфирами эвтаназии и приторного разложения. Кори, поначалу с внутренним трепетом касавшийся оплетённого змеиными жгутами тела, теперь удерживал его крепко, заботливо, скользил кончиками пальцев в спутанных волосах, разлепляя кровавую корку, и успокаивающе гладил подрагивающие лопатки, более ни на что уже не надеясь.       Сутулые стены, усеянный осколками пол, обрубки гомункулов, предрассветная дымка на сиреневом небе, сочащийся в окна туманный свет, пляска пыли — всё потеряло смысл, всё превратилось в пустую декорацию, в битый алтарь разорённого храма, из которого вынесли статую Спасителя.       Ничто уже не имело значения, и Кори, всё глубже погружающийся в своё отчаяние, продолжал бездумно гладить замершего в его руках Микеля. Неподвижно сидел, устроив всклокоченную голову у себя на коленях, и зачарованно выводил узоры по запёкшейся грязной слюде, глядя в ничуть не прояснившиеся, всё такие же пустые и отрешённые глаза, и стараясь не внимать обречённым мыслям, зарождающимся, точно мыши из тряпок.       Он сидел так очень долго и, кажется, успел ненадолго отключиться, а когда очнулся, вздрогнув всем телом и вскинув голову с болезненным хрустом шейных позвонков — Микель по-прежнему продолжал неподвижно лежать в его ногах, только веки у него теперь смежились и алебастровая белизна постепенно, миллиметр за миллиметром, сходила с лица.       Кори встрепенулся, провёл ладонями по его груди с изорванным коверкотом, но змеи тоже исчезли, будто их никогда и не было: ни чешуйчатых хвостов, ни костяной маски — ничего инфернального в нём не осталось, а на смену по крупицам возвращалась человеческая сущность.       — Микель! — взволнованно позвал Кори, тормоша его за плечи и до боли прикусывая губы. — Микель, ты меня слышишь?! Да очнись же ты!       Он трогал его шею, отыскивая слабый ненадёжный пульс, бьющийся через раз, растирал щёки, оставлял лёгкие, почти ласкающие, пощёчины и напряжённо вглядывался в бледное, обескровленное лицо.       Долго-долго звал, пробиваясь к нему сквозь пелену восковой комы, оплавляющей сознание свечным нагаром, и блуждающий в холодном бреду Микель в конце концов услышал его, медленно разлепил лунные глаза, растерявшие цвет, но вернувшие осмысленность. Вяло шевельнул губами, не поворачивая головы, обвёл тюремные своды расфокусированным взглядом из-под дрожащих век, прикрыл их и попытался что-то сказать, но голос повиновался плохо, сорванные связки выдали обрывистое сипение, и он закашлялся, болезненно сотрясая изрезанную грудь.       Кори молчал, впившись пальцами в ткань его пальто, кусал истерзанные и потрескавшиеся губы, хмурил лоб намертво врезавшейся морщинкой и бездумно, но горячо молился: без адресата, без слов, одним только порывом измученной души.       Наконец Микель, кое-как совладав со своим голосом, еле различимо прошептал:       — Это моя вина… Прости меня, милый юноша.       — Не твоя! — стискивая зубы, выдохнул потерянный и изнурённый Кори. — В этом городе на каждом шагу чертовщина творится — нужно было сидеть взаперти и трястись от каждого шороха?       Микель поднял ослабевшую руку, потянулся к мальчишескому лицу, перепачканному пылью и брызгами крови.       — Что ты сделал с собой? — тоскливо спросил, обводя подушечками пальцев его губы, и в этот миг Кори понял: он всё видит, всё понимает, и скрывать правду бесполезно.       — А что ещё мне оставалось делать?! — огрызнулся, только крепче стискивая в пальцах шерстяную ткань пропитанного кровью пальто. — Как ещё мне было тебя отсюда вытащить?       — Ты смелый menino, — выдохнул Тадеуш: грудь его тяжело вздымалась под каждым вдохом, но рука продолжала гладить нежное лицо, хоть и удерживал он её на весу с огромным трудом. — Я счастлив, что ты жив. Но грущу, что ты теперь тоже проклят…       — Я не… — предпринял жалкую попытку Кори, памятуя о даденном брухо обещании никому не рассказывать об их сделке, но Микель раздражённо поморщился, словно без слов говоря: «Хватит врать, глупое ты дитя». Обвёл беглым взглядом шею, лицо; насильно обхватил за затылок, заставив склониться, запустил пальцы ему в чёлку, отвёл её со лба и пристально вгляделся в его глаза, будто находил в них что-то, одному ему понятное и известное.       — Да плевать! — рявкнул Кори, впервые и сам уловив в себе что-то не то. Ужаснулся, поспешно выпрямился, сбрасывая с себя его руку — эти разговоры сводили его с ума своей откровенностью и пугали так, что хотелось орать и швыряться обломками тюремных стен. — Ты проклят, я проклят — удобно же, блядь! Не смей только подыхать, скотина…       — Постараюсь не… — Микель закашлялся, скорчился от боли, и было видно, что обещание это дается ему нелегко и нет ни малейшей уверенности, что получится его сдержать. — Постараюсь, мальчик. Из нас выйдет хорошая семейная парочка maldito…       — Ты, сука, вижу, в полном порядке, — прорычал Амстелл, не выдержав последнего замечания о семейном сходстве и окончательно взбесившись от смущения. И тут же выпалил: — Нужно найти врача!       — Не нужно, — покачал головой Тадеуш, вцепляясь ему в запястье и удерживая от этого порыва. — Поверь мне, мальчик, не нужно. Ну, погляди на небо: скоро рассвет, кого ты отыщешь? Ты ведь знаешь, что случится на рассвете.       — Тогда я… отведу тебя домой, — вконец растерявшись, выдохнул Кори, со смешанным чувством паники, беспокойства, унижения, надежды и несмелого сладкого счастья, растекающегося по венам, хватаясь за последнее средство, как утопающий за соломинку. — Ты же где-то на Алиадуш живешь? Тут должно быть недалеко.       — На Алиадуш, верно, — губы Микеля расползлись в вялой улыбке. — Я давно хотел привести тебя к себе в гости, да ты всё сбегал, и становилось не до того…       — Заткни свой рот и поднимись как-нибудь! — поторопил его Кори, нервозно поглядывая на небо, с каждой минутой всё светлеющее за мутными стёклами тюремных окон — больше всего сейчас он боялся не успеть, боялся, что Микель, только-только возвратившийся к нему, растает прямо в руках, утечёт песком сквозь пальцы, растворится в первых лучах восходящего солнца, снова обрекая терзаться и ждать.       Он подобрал фалькату, стряхнул с неё тёмную слизь и шматки мёртвой плоти, с брезгливостью отёр о штанину и сунул в ножны. Потом подошёл, пошатываясь, к Микелю и попытался его поднять.       Вес чужого тела, опустившийся на плечи ощутимым грузом, придавил Кори к земле и чуть не уронил с ослабевших ног. Амстелл покачнулся, кое-как выровнялся, поддерживая мужчину рукой за пояс и стараясь не давить на возможные раны, и медленно побрёл с ним мимо мусорных куч, надеясь хотя бы теперь, когда их больше не преследуют Вечные стражи, спокойно отыскать выход из Старой тюрьмы.       Дверь обнаружилась за приваленными к ней бетонными балками — Кори, твёрдо уверенный, что ещё вчера вряд ли сумел бы даже пошевелить эти массивные блоки, из последних сил распинал их, столкнул с пути, обрушив на мусорную кучу. Перелез через помеху, рывком сдвигая с места тяжёлый засов, засевший в пазах и вросший трухлявой древесиной в металл. Распахнул дверь, вернулся к Микелю, безвольно прислонившемуся к стене, и вывел на мощённые брусчаткой улочки, теснящиеся домами и пронизанные нитями Чёрной Вдовы, сквозь туманную изморось пролившегося недавно дождя плетущей потихоньку рассветное полотно.       Никогда ещё в его жизни Амстеллу так отчаянно не хотелось, чтобы ночь загостилась подольше, а солнце, зацепившись на горизонте за какой-нибудь башенный шпиль или милосердный крест, замешкалось на десяток спасительных минут.       Микель старался шагать быстро, игнорируя боль, и не опираться на мальчишку сильнее, чем тот мог выдержать. Они пробирались по опустевшим улочкам, то взбегающим на холм, то спускающимся в низину, прячась в хвосте уходящей ночи от безжалостного и неминуемого рассвета. Под каблуками одиноко постукивала мокрая брусчатка, мимо в бесцветном мареве проносились серенькие и невзрачные домики в три, четыре и пять этажей, с коваными решётками балконов и обшарпанными тентами закрытых до утра магазинов, с витринами, за которыми попадался то обыкновенный книжный или сувенирная лавка, то мастерская по изготовлению гербовых печатей, штандартов и фамильных перстней, то винный погребок.       Свернули на Алиадуш, где потрёпанные домишки сменились зданиями другими — монолитными, новыми и прилизанными, из серого гранита, с богатой лепниной, украшающей фасады. Пришлось подниматься в гору, и сразу стало тяжелее идти: Микель замирал, хватался пальцами за стены, подолгу так стоял, восстанавливая дыхание — он говорил, что перед глазами у него плывёт, что в теле нездоровая лёгкость, а конечности немеют, видно, от потери крови.       Говорил он всё это так буднично и равнодушно, что Кори становилось дурно, он подхватывал лузитанца под руку, насильно перекидывая ту обратно себе через плечи, и силком тащил дальше; над ними поминутно светлел полупрозрачный купол, под ногами начинали удлиняться тонкие призрачные тени, но двигаться быстрее никак не получалось, и они тащились со скоростью впадающей в спячку мухи.       Сколько это длилось, Кори сказать не мог, но в какой-то момент Микель потянул его за собой, уводя проулком в тенистый дворик, хранящий сырость, запахи плесневелого камня, душных погребов, кошачьей мочи и пролитого на мостовую морковного варенья.       Подъезд встретил сонным полумраком, а марш отполированных и затёртых ногами ступеней — восхождением на Джомолунгму; Кори задыхался, волоча за собой мужчину, по временам на короткий миг теряющего сознание, норовящего рухнуть с лестницы и утащить за собой и своего спутника. Впивался пальцами Микелю в ребра, стискивал пальто, ломая ногти об плотную ткань, и повисал на одной руке, вцепившись в перила. Потом кое-как подтягивался, делал ещё два шага и как мог тормошил мужчину, чтобы тот не повисал на нём убийственным грузом: полуночные силы стремительно его покидали, и он ощущал себя почти так же жалко и никчёмно, как до знакомства с магическим зельем.       — Скажи мне номер квартиры! — наконец сообразил потребовать он, понимая, что ещё немного — и обмороки Микеля сделаются затяжными: израненному телу требовался отдых, и оно принудительно погружало своего владельца в глубокий сон.       — Семьдесят семь, — произнёс Микель. И, отыскав силы довольно улыбнуться, добавил: — На что только не пойдёшь, чтобы затащить тебя к себе, а, юноша?       — Заткнись! — выдохнул Кори, которому все эти шуточки вставали поперёк горла — он и сам сейчас был еле живой. — Заткнись и лучше шевели ногами, придурок! Ты тяжёлый как слон!       — Что за неэстетичное сравнение? — вяло пробормотал обиженный Микель. — Да разве я похож на слона?..       — Закрой рот, а то дам по башке, — пообещал Амстелл, щуря глаза и стараясь за плывущими кругами фиолетовых, чёрных и ржавых цветов, застилающими ему видимость, разглядеть в предрассветных сумерках дверные таблички с номерами квартир.       Конечно же, нужную дверь он благополучно пропустил — у Тадеуша, раздолбая с большой буквы и узкой дорожки, даже такой банальной мелочи, как номерная табличка, и то не было: между семьдесят шестой и семьдесят восьмой притулилась невзрачная дверца, обитая серой искусственной кожей, и Кори, переползая туда-сюда по лестничной клетке, наконец облокотился на стену подле неё и прислонил лузитанца, провалившегося в очередное забытьё.       Видя, что едва ли добьётся от раненого мужчины хоть каких-нибудь указаний, сунул руку сначала в левый карман и тут же вырвал, напоровшись на стекло: сразу вспомнилось, как они коротали время на крыше, где Тадеуш сетовал, что винтажный портвейн им никак не распить — впрочем, вот теперь-то было не распить уже точно, коль от бутылки остались одни битые осколки. Выдернув стеклянную занозу, оставившую тонкий неглубокий порез, Кори стал осторожнее и во второй раз в карманы полез уже осмотрительнее, тщательно избегая острого крошева и забираясь пальцами как можно глубже, до самого дна.       Ему попадались монеты, портсигар, люциферовы спички — всё что угодно, кроме ключей.       Стараясь не порезаться вторично, Кори поспешно вытащил руку и запустил её во второй карман, понимая, что в любой момент солнце может преодолеть кромку горизонта, и тогда ему останется только позорно торчать под дверью, не зная, как в неё постучать, и собственными терзаниями доводить себя до истерики.       Нужно было очутиться внутри, самолично отрезав себе все обратные пути.       С этими мыслями он лихорадочно перерывал содержимое правого кармана и среди неопознанных бумажек, новой россыпи звонких монет, увесистой связки ключей от Casa com asas, изрядно затрудняющей поиски, странного холщового мешочка с двумя кубиками внутри и вскрытых пачек с сигариллами, крошащимися в пальцах мелким и отсырелым табачным листом, наконец-то обнаружил небольшую связку из двух ключиков-близнецов.       Поспешно отпер замок, от нервов промахиваясь мимо скважины, распахнул дверь и уже без лишних нежностей втащил Микеля внутрь, захлопывая за собой пошарпанную створку и поворачивая для надежности защёлку на пару оборотов.       После этого, мгновенно ослабев, словно все тяготы минувшей ночи разом обрушились на него, он сполз на пол, не находя в себе сил даже оглядеться по сторонам, и притиснул лузитанца к себе, чувствуя, как чужое тело под пальцами понемногу истончается, оборачивается дымом, развеивается сигаретным смогом, будто Микель Тадеуш сам весь был соткан из смолистой отравы, которую так любил.       Закрыв глаза, Кори откинулся затылком на стену, по нечаянности приложившись до отупляющей боли и неловко напоровшись на перекинутую через плечи фалькату, и замер так, боясь даже пошевелиться, чтобы увидеть и постичь пустоту.       Долго сидел, плывя гудящей головой, а спустя пять бесконечно долгих минут не заметил, как рухнул в сон без сновидений, больше похожий на летаргию затерянного в лесу златовласого принца Талия.

❂ ❂ ❂

      Он очнулся лишь через несколько часов — сколько прошло времени точно, Кори не знал, — и почувствовал у себя на коленях чей-то вес. Разлепил опухшие глаза, скосил их вниз, стиснул пальцами хлопковую рубашку, перемазанную запёкшейся кровью, вдохнул солёного металлического запаха и едва не подскочил на ноги, но и на это сил не нашлось: пробуждение походило на полубред, прихожая, которую толком даже не успел разглядеть, плыла и двоилась размытыми стенами, голова нещадно кружилась. Кори нащупал на шее Микеля жилку с размеренно бьющимся пульсом, убедился, что мужчина дышит, покрепче прижал его к себе и, будучи неспособным доползти самому и дотащить раненого до какого-нибудь дивана или кровати, прямо тут же снова забылся в очередном бреду.       В его болезненном, воспалённом мозгу метались сшитые грубыми нитками химеры, пылали древние, времен династии Меровингов, галльские леса и крутилась нелепая песенка про короля Дагоберта, запомнившаяся с детства и оставившая не самый приятный отпечаток — чумной, тошнотворный, присыпанный прахом и пылью канувших в лету веков. Раскидистые приземистые дубы трещали огненными кронами, выстреливала искрами крушина и разил тлетворным запахом сворачивающий обожжённые лепестки жасмин. Плоть оборачивалась костью так стремительно, что Кори в этом сне падал на колени, блевал чем-то ядовитым, жгучим: испитое зелье всё ещё творило с ним уродливую алхимию, и мучительные сны, должно быть, исходили из пропитанных ядом мозговых клеток.       Потом он видел чуждых ему людей, размалёванных и разодетых в яркие карнавальные костюмы — люди держали в руках черепа и кости, плясали, запрокидывая головы в шаманском стазе так, что проступали острым копьём кадыки, курили толстые сигары, похожие на жирных навозных червей, пели монотонные песни, и от этого экзотического зрелища делалось так гадко, как ещё никогда не бывало прежде: Кори знал, что всё это — не его, постороннее, наносное, влитое вместе с проклятьем и подселённое в голову на манер паразита, намертво впившегося щупальцами и не желающего никуда уходить из нового жилища.       Когда он проснулся и понял, что ему чуточку полегчало, в прихожей уже сгустились сумерки серых теней. Кори покосился вправо — там коридор упирался в стену и разветвлялся, уводя в оба конца. Оттуда ещё струился свет, бледными пятнами заливая пол, и юноша, понимая, что сон посреди прихожей здоровым быть по определению не может, с трудом выбрался из-под Микеля, поднимаясь на ноги и пытаясь взвалить его себе на спину. Микель пробуждаться отказывался наотрез, пребывая в подобии комы, и Кори, каким-то чудом сумев перекинуть его руки себе через плечи, медленно побрёл вместе с ним к перекрёстку двух комнат.       Там, застыв на мгновение и бегло определив, что слева от него находится кухня, сомнамбулой свернул в противоположную сторону, толкнул неплотно прикрытую дверь из светлого дерева с мутным блёром матового стекла и предсказуемо оказался в спальне. Коротко мазнул взглядом по стенам, натыкаясь на полки, картины, безделушки и книги, но ничего из окружающей обстановки не запомнил и остановился на широкой двуспальной кровати, незастеленной, белеющей спутанными простынями, скомканным одеялом, отброшенным к дальнему краю, и раскиданными подушками: одной — смятой, другой — лишь слегка потревоженной, видно, во сне. За кроватью стоял узкий шкаф, чернел метр свободного пространства и слепило глаза серым прямоугольником окна, показывающего статичные картинки пасмурного и неприветливого вечера.       Нацелившись на кровать и игнорируя всё остальное, Кори кое-как дополз до неё, упав вместе с Микелем на спружинивший матрац, ощутил под собой прохладную ткань, обещающую полноценный и целительный отдых, и, соскребая остатки сил, подтащил лузитанца повыше, устраивая его голову на одной из подушек. Скинул со спины сослуживший верную службу меч, опустил на пол, на последнем издыхании расшнуровал обувь и подхватил одеяло, укрываясь вместе с мужчиной: в голове его не осталось ни одной предосудительной мысли — Кори прекрасно понимал, что с тем же успехом они могли бы делить постель и в лазарете для тяжелораненых, большой разницы не было.       Некоторое время он безотчётно пялился в окно, наблюдая, как быстро бегут по небу мрачные тучи, набрякшие туманами и водой, огибая крыши высоток и обползая их откормленными боками, как гнутся под хлёсткими ударами ветви деревьев, осыпая на асфальт зелёную листву — шторм уходил, покидал Португалию, обернувшись дождём и порывистым ветром, то налетающим, то покладисто стихающим, а воздух оставался тёплым, пропитанным влагой, окроплял пальцы тончайшей пылью и с трудом проникал в лёгкие.       Здесь, в квартире, от сырости делалось стыло и промозгло, и Кори укрылся одеялом по самые плечи, закрыл глаза и вслушался, как за его спиной дышит Микель. Потом, немного успокоившись, сквозь полубред бесноватого карнавала вновь принялся скользить взглядом по широкому белому подоконнику, заваленному рубашками, музыкальными дисками в треснутых футлярах, сигаретными окурками, выползающими через край переполненной пепельницы, и заставленному пустыми чашками из-под кофе и бокалами с бордовым винным осадком на донышке. Там же валялась разбухшая пробка от портвейна, вырвавшаяся на волю из узкого корсета бутылочного горлышка и утратившая былую стройную талию, там же лежали скомканные и явно ношенные не первый день носки, к которым лучше было лишний раз не принюхиваться, а рядом с ними, потрясая воображение Амстелла своей нелепостью и наводя на мысли о не пройденной точке взросления, обретался легко узнаваемый зелёный брелок-тамагочи: яйцо на стальной цепочке с дисплеем и несколькими кнопками.       — Придурок, — прошептал Кори. Высунул из-под одеяла руку, потянулся, со второго раза хватаясь за кончик свесившейся с подоконника подвески, и подтащил игрушку к себе. — Конченый идиот.       Его поджидало разочарование: виртуальный питомец Микеля давно издох, экран светился скорбной табличкой, а посередине трагично возвышалась могильная насыпь, увенчанная красноречивым крестом.       — У тебя всё дохнет, кроме твоих долбаных змей, — проворчал Амстелл, чувствуя, как слипаются глаза и принимает в свои липкие объятья ласково усыпляющая дрёма, шепчущая на ухо хладную колыбельную.       В следующий раз он пробудился уже глубокой ночью, когда комнату заволокло непроницаемой темнотой, и первым же делом в страхе подскочил, выхватывая взглядом всё так же беспробудно спящего рядом Микеля. Коснулся пальцами его лба, ощущая под ними успокаивающее живое тепло, убрал спутанные волосы и обнаружил белые костяные следы на побледневшей коже.       Пальцы сами собой очертили края мраморных штрихов, затем, убедившись, что Микель не торопится просыпаться от прикосновений, заскользили дальше, огладили жёсткие и гладкие волоски бровей, потёрли тонкую изящную переносицу и, заставив сердце сделать в груди опасный кульбит, а дыхание — застрять поперёк горла, взволнованно добрались до носогубной складки.       Позволив себе это невинное баловство, Кори потянулся пальцами к губам мужчины, но так и не нашёл в себе смелости потрогать их — кусая губы собственные, отдёрнул руку, натолкнувшись на чётко прописанные запреты и вынужденно соблюдая их.       Если со следами испитого проклятья всё было понятно, то с одеждой — не вполне ясно: как будто Микель-инфернал из тёмного Порту и Микель-раздолбай из дневного города были отдельными личностями, вполне телесными и предпочитающими каждый свой гардероб, но при этом никогда не пересекающимися, чтобы с величайшим удивлением обнаружить себя в чужой одёжке. Словно Тадеуша и впрямь раскололо надвое, и обе его персоны были вполне самодостаточными, только живущими в разных параллелях. Изодранный коверкот, испарившийся поутру, снова вернулся с наступлением ночи, и Кори, гадая, исчезнет ли окровавленная тряпка на рассвете, если отобрать у владельца, кое-как стащил её с мужчины. Пуговица за пуговицей расстегнул почерневшую от крови рубашку, обжигаясь подушечками устыдившихся пальцев, и распахнул полы, с ледяным холодом в сердце и внутренним содроганием оглядывая запёкшийся бурой коркой торс.       Пока возился, вдруг остро почуял поблизости чуждую и враждебную сущность и только тут отчетливо осознал, что проснулся не сам — его точно выдернули из бездонной сновидческой ямы. Кто или что его разбудило, Кори понять не мог, но постороннее присутствие ощущалось особенно остро, и юноша на всякий случай поспешно потянулся к фалькате, оставленной на полу подле кроватных ножек.       Подхватил её, крепко стискивая в дрожащих пальцах, и огляделся вокруг себя.       Полночь давно миновала, в окно струился мертвенный лиловый свет с затянутого тучами неба; ни одного фонаря, ни единой звезды — глухая, самая опасная пора, и Кори, успевший немного освоиться в потустороннем Порту, хорошо это понимал.       В конце концов он сообразил, что жутью тянет откуда-то из коридора, и, бесшумно касаясь стопами прохладного паркета, поднялся с постели, подозрительно косясь за окно, где часто мельтешили пушистые мыши-подковоносы, хлопая кожистыми крыльями и иногда опускаясь на карниз, чтобы подобраться поближе к стеклу и заглянуть за него.       Кори вышел в скраденную беспросветным мраком прихожую и, погрузившись в давящие объятья первобытного ужаса, совладать с которым удавалось лишь огромным волевым усилием, неслышно подступил к входной двери, различая на полу засохшие бурые пятна их с Микелем крови.       С той стороны что-то сипло дышало, почти хрипело, клацало острыми зубами и скреблось незримыми когтями, подтачивая порог. Потом — Кори явственно слышал и разгадывал каждый звук, — поднялось на тяжёлые лапы, прошлось взад-вперёд, принюхалось и, уловив в квартирных стенах слабое тепло про́клятого человека, издало раскатистый и осатанелый рык.       Кори невольно отшатнулся и вдруг случайно скользнул взглядом по зеркалу слева от себя — там, на донышке ртутной глади, купалось его отражение: мучнисто-бледное, посеревшее, с турмалиновым звёздным блеском в инфернальных глазах.       Увидев себя таким, Кори застыл и подался навстречу двойнику на один обрывистый шаг. Ухватился за края, заставив раму с зеркалом покачнуться, и попытался постичь и принять свой обновлённый облик, уставившись в опасную, дрожащую и плавящуюся мглу по ту сторону серебрёного стекла.       Существо за дверью бессильно хрипело — было слышно, как окропляют лестничную плитку капли пенящейся слюны, — драло когтистыми пальцами дверную обивку, надрывая верхний слой и выпуская наружу мягкую труху наполнителя, угрожало, щёлкая клыками, но Кори не было дела до пустых угроз.       Потрясённый, он всё продолжал и продолжал смотреться в зеркало, ощупывая пальцами своё исхудалое лицо и наблюдая, как за спиной, доступные только внутреннему взору, медленно и неотвратимо пляшут безликие плюшевые куклы-вуду, с головы до ног истыканные булавками и иглами.       Зеркало собрало свою дань, а по лестничной площадке, непонятно на что рассчитывая и неизвестно кого карауля, так и осталась разгуливать сутулая человекоподобная тварь, курсируя на четвереньках от одной двери к другой — Кори рискнул прильнуть к глазку и в потёмках разобрал сгорбленный силуэт: кожистый, гладкий и сухопарый. Пробраться внутрь она никак не могла, и юноша, махнув рукой и предоставив той и дальше развлекаться в одиночестве, побрёл обратно.       Дополз до ванной, бесплодно пощёлкал по укоренившейся привычке выключателем и вынужденно ступил в кромешную черноту.       Прямо по белоснежному кафелю из-под ног тут же шмыгнули две хвостатые крысы, и Кори едва не упал, поспешно отдёрнув ногу и только чудом не отдавив им хвосты.       Ванная жила по своим законам — в ней было чисто, ухожено, в чём-то даже стерильно: отполированные до блеска краны, запах мыла и хвойной смолы в воздухе, хрустящие выглаженные полотенца на крючках, расставленные аккуратными рядами тюбики с пастой, шампунями, гелями для душа, одеколоном и пеной для бритья, но вместе с тем и склепно, жутко, точно в морге; в мутный прямоугольник подвешенного на стену зеркала, единственного заляпанного и покрытого слоями пыли предмета во всей этой слепящей белизне, заглядывать хотелось меньше всего.       Казалось, что вот-вот откуда-нибудь из тёмного угла вынырнет изящная рука хирурга с длинными, почти музыкальными пальцами, и учтивым жестом протянет ювелирный скальпель, предлагая никого не утруждать и самому сделать нужный надрез, но Кори стало слишком любопытно, чтобы поддаться омерзению и просто уйти, так ничего и не посмотрев в этой обители госпожи Дарумы, зловещей утопленницы.       Он шагнул навстречу полочкам, оглядывая стоящие на них предметы, склянки и мутный стакан из чёрного стекла, приютивший в себе новенькую зубную щётку с перламутровой ручкой. Всё, что попадалось Амстеллу на глаза, выглядело непривычно: названия были написаны на незнакомом языке, этикетки — выполнены из серой бумаги, а буквы и изображения на них — нанесены вручную. Состав не удалось бы прочесть при всём желании, но Кори, учуяв знакомый запах, кольнувший прямо под сердце волнительными нотками, потянулся на зов, натыкаясь на прямоугольный гранёный флакончик с золотистой биркой. Осторожно подхватил, поднося к лицу и приподнимая неплотно пригнанную стеклянную крышку, и в нос ударил тот самый одеколон «Terra Incognita», как юноша мысленно его называл, терпко и пряно пахнущий пачули, апельсиновой цедрой, корицей и тем особенным, непередаваемым духом потустороннего португальского города, который можно сравнить разве что с запахом закатной солнечной дымки или индиговой пыльцы с крыльев бабочки Морфо.       Сверху донёсся тонкий шорох, и Кори, резко вскинув голову, увидел множество чёрных пауков, свисающих с потолка: десятки, сотни паучьих лап без устали ткали паутину, подрагивая на росистых ниточках, набрякших испарениями и конденсатом.       Вообще на потолке начиналась зона отчуждения: он уходил куда-то вглубь, тянулся, отдалялся, серел вдалеке еле различимыми трещинами в цементе, зияя подозрительной и пугающей чернотой незарешеченного квадрата вентиляционной отдушины. Кори быстро отвёл взгляд, запрещая себе туда смотреть, чтобы восьмилапые ткачи, и без того заинтересованно помаргивающие смолой переливчатых глаз, не оставили бы своё занятие, решив переключиться на внезапного гостя; торопливо вернул духи на полку, рывком стянул с крючка первое попавшееся полотенце, дёрнул рычаг отозвавшегося скрипучим визгом крана, сунул тряпку под хлынувшую струю ледяной воды и, кое-как намочив, со всей возможной прытью покинул жутковатое место.

❂ ❂ ❂

      Кори отирал мужчине грудь медленно, сантиметр за сантиметром собирая на мокрое полотенце мазки крови, растворяющейся обратно в бордовый венозный цвет. Было странно, слишком интимно, но совершенно необходимо сделать это хотя бы сейчас, раз уж не хватило сил оглядеть и перевязать раны в тот же миг, как вернулись из Старой тюрьмы.       Полученные Микелем порезы на удивление быстро затягивались, срастаясь рваными краями, рубцуясь на глазах и превращаясь в неровные белые швы, наискось тянущиеся через худощавый торс. Некоторые из них ещё сочились прозрачной сукровицей, но не было ни гноя, ни воспаления, словно в организме его таились неистощимые запасы жизненных сил.       Кори зачарованно водил махровой тряпицей по жилистым плечам, поднимался на шею, осторожно смывал брызги крови с выступающего кадыка, спускался на ключицы, поочередно омывая и их, и двигался дальше, изучая в меру мускулистую грудь и до боли прикусывая губы, когда приходилось касаться темных кружочков сосков. Он вынужденно знакомился с его телом, получив отгадку на не так давно поселившийся в голове шальной вопрос: есть ли у Микеля пресс? Теперь, оглядывая проступающие под самыми рёбрами верхние кубики, Кори мог с уверенностью ответить сам себе, что есть, хоть и не сильно выдающийся — лузитанец вообще не отличался излишне рельефной мускулатурой, и тело его, местами твёрдое и крепкое, а местами податливое и мягкое, воплотило в себе не бессмысленную картинку с обложки журнала «Men's Health», а живого человека, которого можно было просто любить.       Закончив промывать ему раны и избегая возвращаться в ванную только для того, чтобы отнести на место окровавленное полотенце, Кори швырнул перепачканную тряпку на пол к уже упокоившемуся там коверкоту и, осторожно приподнимая Микеля за плечи, избавил его от рубашки. Покосился на штаны, выругался матом, проиграв вчистую собственной гордости, и спустился ниже, поочерёдно стаскивая с мужчины замызганные грязью лакированные туфли. Бросил их в растущую груду барахла и только после этого устало повалился на свою подушку, не чувствуя ни крупицы сна в изнурённом теле, а одну лишь нездоровую бодрость.       В плечо неприятно утыкалось что-то жёсткое, неудобное, пластмассовое, и Кори, приподнявшись на постели, обнаружил найденного недавно на подоконнике тамагочи-смертника. Тот всё ещё демонстрировал кладбищенский курган с крестом, и зрелище это сейчас казалось почему-то настолько неприятным, что юноша, не раздумывая, нажал на кнопку, чтобы выключить его с концами, однако вместо этого подлое неубиваемое яйцо на батарейках взяло да и решило перезагрузиться — уже через пару секунд экран загорелся радостным приветствием и обещанием незабываемых минут, проведенных с новым другом.       Кори, никогда прежде не державший в руках подобных штуковин, приглушённо ругнулся, но, немного заинтригованный, устроился на локте, подпирая голову ладонью и выжидая, что же случится дальше.       Ему предложили на выбор несколько питомцев, среди которых он, с равнодушием оставив в стороне котят, цыплят и кроликов, без лишних раздумий выбрал лохматого пса и, с затаённым злорадством давя на кнопки, написал: «Микель-балбесина». Игрушка радостно и равнодушно проглотила имя, не разбираясь в его благозвучии и подспудном смысле, а новорождённая псина, заискивающе вильнув хвостом и выдав звук, отдалённо похожий на скомканный тявк, нахально потребовала:       «Покорми меня!».       — Пошёл к чёрту, — рассердился Кори, чувствуя, как рабские оковы отягощают руки пудовыми гирями. Захотел зашвырнуть игрушку обратно в бардак, устроенный на подоконнике, но передумал и, сцеживая сквозь зубы проклятья, выполнил эту просьбу-требование.       Собирался после этого сразу же вернуть яйцо на место, да как бы не так: блохастое создание, которого у Кори никогда в жизни не было, полностью оправдывая свою кличку, с истинно португальской наглостью велело:       «Погуляй со мной!».       — Один погуляешь, — буркнул мальчишка, успевший уже сто раз пожалеть о том, что не оставил чужого питомца лежать дохлой тушкой, а зачем-то по неосторожности реанимировал и завёл заново. Положил тамагочи на край кровати и перевернулся на спину, уставившись в потолок.       Сон, подточенный тупой болью за грудиной и головокружением, к нему никак не шёл — пробудившись и впустив в свой разум сонмище мыслей, Кори уже не мог вырваться из этого порочного круга: его снедало беспокойство за Микеля и подтачивало невольное любопытство, заставляющее потихоньку оглядывать комнату, через мелочи чужого быта постигая и живущего в ней человека.       Стены отягощали ряды подвесных полок, где теснились томики с потрёпанными корешками, прикупленные по дешёвке на книжных развалах, но подойти поближе, чтобы разглядеть названия и авторов, сил попросту не было, и Кори медленно скользил по ним взглядом, повыше устроившись на подушке. Там же, среди затёртых переплётов и колышущихся чутких теней, попадались всякие странные штуковины: то подзорная труба, то похожий на неё, но неуловимо разнящийся стальной калейдоскоп с выгравированными на нём узорами птичьих перьев, то африканский амулет с выточенными из чёрного дерева фигурками слонов, то небрежно пришпиленные друг к дружке и связанные в жутковатую гирлянду куклы для ритуалов вуду, явно приобретённые Микелем в качестве затейливого сувенира — к чему первобытное колдовство, если его ночная ипостась и без помощи посторонних сил играючи отрывала жертвам конечности? Взор Кори неспешно перемещался от одной вещицы к другой, изучая и впитывая, пока рядом с ним вдруг снова не запиликал тамагочи.       Понемногу раздражаясь, Амстелл потянулся к нему и поднёс к глазам, чтобы внезапно обнаружить, что Микель-собачина от расстройства из-за неслучившейся прогулки пал ушами и самым манипуляторским образом заболел, обещая без должного внимания к своей персоне в ближайшем времени мстительно издохнуть, раз уж другие способы давления ему были попросту недоступны.       Последующие десять минут Кори старательно лечил оборзевшую тварь, выгуливал её, кормил, убирал за ней облепленные мухами кучи и чувствовал, как крепнет ненависть к творению исконно японских соплеменников и как пальцы сами собой порываются нажать на фатальную кнопку перезагрузки.       Собака смотрела печальными влажными точками глаз, радостно виляла пиксельным хвостом, высовывала язык, часто дыша от виртуальной жары, и Кори с отчаянием осознал, что не может её убить, отправив электронную душу на электронные небеса.       Никак не может, даже понимая всю абсурдность своей внезапной привязанности.       Лишь когда осчастливленное зверьё уснуло, свернувшись в клубочек и испуская символические буковки «Z», Амстелл, вконец измотанный уходом ещё и за игрушкой, смежил глаза, зарываясь в подушку, терпко пахнущую табачным по́том и апельсиновым одеколоном, подхватил в ногах скомканное одеяло и, подобравшись под бок к Микелю, укрылся вместе с ним.       Чувствовал, как собирается под шерстяной тканью скупое тепло, которого теперь сделалось непростительно мало ночами, слушал тихое размеренное дыхание мужчины, вдыхал солёный запах крови, от которого в голове слепило нервные рецепторы, и под рычание и скрежет когтей, доносящиеся с лестничной клетки, под завывание ветра, порывами налетающего с моря и бьющего прямо в окна, под хлёсткий звон дождя и отдалённое тиканье часов где-то на полке погрузился в сон, незаметно для себя подползая ближе и утыкаясь лбом в тёплое и крепкое плечо.

❂ ❂ ❂

      Что утро уже наступило, Кори понял далеко не сразу, да и началось оно как-то странно, подозрительно и совсем не так, как полагалось начинаться утру: его ласково гладили тёплые руки и время от времени касались обветренные губы, обдавая обжигающим дыханием, еле-еле пахнущим неистребимыми табачными смолами.       Осознав сквозь дрёму, что с ним происходит, Кори распахнул глаза, порываясь вскочить, но был предусмотрительно пойман и уложен обратно.       Над ним нависал дневной Микель-балбес, лыбился от уха до уха и пялился с одержимостью маньяка-педофила, сорвавшего куш и затащившего к себе в квартиру маленького мальчика, пойманного на конфетное «слабо».       — Доброе утро, Flor de lírio! — пропел он. — Признаться, ты меня сегодня немало потряс, и я до сих пор пребываю в смешанных чувствах! С одной стороны, обнаружить тебя здесь было подарком судьбы, о каком я не мог и мечтать. Со стороны другой… — он прищурился, пристально вглядываясь в вытаращенные и ошалевшие глаза перепуганного Кори, пойманного в ловушку. — Со стороны другой, юноша, я начинаю задумываться о том, что же произошло ночью между тобой и… и мной. И, клянусь, если только узнаю, что тот «я» оказался первым… Что ты предпочёл его, а не меня, отдался сначала ему, а не мне — боюсь, кто-нибудь из нас троих всего этого не переживет.       Кори скептически цыкнул, поглубже забираясь под одеяло, ёрзая там и стараясь убраться подальше от вжимающихся в него длинных ног португальца — благо ещё ноги эти оказались обтянуты штанами. Он и сам спросонья плохо понимал, что вокруг творится, но ощущал, как в теле отпускает напряжённые нити, а за грудиной разливается блаженное тепло.       — Со стороны третьей, — продолжал Микель, оглядывая перепачканную бордовым подушку и окровавленную рубашку на себе и задумчиво растирая пальцами пятна запёкшейся крови, — я как-то редкостно паршиво себя чувствую. И выгляжу, кажется, тоже. Не могу взять в толк, в чём тут дело — может, ты мне объяснишь, menino?       — Объясню, — зарычал Кори, враждебно скаля зубы. — Отодвинься нахрен!       — Это ещё зачем? — паршивый лис нарочно подтёк ближе, сгребая в охапку и наваливаясь всем телом.       — Чёрта с два тебе теперь! — рявкнул Кори, выставляя руки и пытаясь скинуть его с себя. — Я с тобой справлюсь!       — Не справишься, — подначил Микель, перехватывая запястья и норовя завести их юноше за голову, чтобы оставить совершенно беспомощным и открытым. — Не знаю, с чего ты такую дурь вдруг возомнил.       Никаких особых сил в подростковом теле почему-то действительно не ощущалось, и Кори, кусая губы и яростно отбиваясь, вдруг с величайшим огорчением понял, что выпитое им проклятье работало только ночью, а днём он был всё тем же обычным мальчишкой, точно так же как и Микель при свете солнца становился самым обыкновенным мужчиной.       Впрочем, на этот раз Кори всё-таки удалось побороть лузитанца — тот скривился от боли, разжал пальцы и повалился обратно на подушку, тяжело дыша, а на измазанной сорочке проступило свежее пятно, наново обагряя и без того густо-винную ткань. Выпущенный на волю Амстелл переполошился, подскочил, приподнимаясь на локтях и остро вглядываясь в побледневшее лицо мужчины, а тот вскинул руку ладонью вверх и пробормотал, прикрыв глаза:       — Дай мне всего минутку, Sol! Погоди немного, это сейчас пройдет, я как-нибудь поднимусь, доковыляю до кухни и за завтраком, надеюсь, ты мне всё расскажешь. Знаешь, мне ещё ни разу не приходилось пробуждаться в таком отвратнейшем состоянии, и я обязан понять, что послужило тому причиной. Ужасно хочется пить, во рту сухо как в пустыне… И почему-то я ощущаю себя так, будто угодил в мясорубку.       — Примерно так ты и выглядел, — выдохнул Кори, впиваясь пальцами в простыню и не сводя взгляда с мужчины. — На тебе живого места не было, придурь, да и сейчас его тоже нет! Так что лежи себе и не двигайся! Ты проспал всего сутки. После тех ран, что ты получил, нехуй вообще вылезать из кровати.       — Хочешь провести со мной этот день в постели, bebê? — с паскудным намёком уточнил Микель, готовый, кажется, сыпать скабрезными шуточками, даже будучи при смерти. — Мне нравится твоё предложение…       — Заткни рот! — огрызнулся Кори, искренне сожалея, что не может сейчас хорошенько стукнуть нахала, бессовестно спекулирующего правами раненого. — Продолжишь нести аморальную хуйню — сочту, что тебе недостаточно паршиво, а значит, сможешь обойтись тут и без меня.       — Ни в коем случае! — вскинул пятерню Микель, ловко хватая подорвавшегося на ноги мальчишку за запястье и этой несвойственной тяжелобольным людям прытью доказывая, что в действительности он — виртуозный симулянт, которому хоть и плоховато, но не настолько, чтобы валяться пластом. — С этой минуты я никак не смогу обойтись без тебя в своём жилище, bonequinho! Переезжай жить ко мне, а?..       — Совсем сбрендил? — оторопело уставился на него Кори, замерев на месте и раздумывая, сбросить ли чужую руку, большим пальцем неторопливо растирающую на его запястье тонкие жилки, или оставить так, смирившись с происходящим — в конце концов, сам же сюда приперся, сам хотел оказаться в квартире Микеля, так и на что теперь жаловаться? — Никуда я не перееду! Засунь свои мечты себе в задницу.       — Какая жалость, — промурлыкал Тадеуш, подползая ближе, обхватывая мальчишеские колени в крепкие собственнические объятья и утыкаясь носом в аккуратное, чересчур по-девичьи оформленное бедро. — Но, по крайней мере, от приглашений в гости ты больше не станешь отказываться, Flor de lírio?       — Не стану, — буркнул Кори, отворачиваясь и отводя взгляд. И тут же потребовал: — Пусти меня! И вылезай уже сам, поганая симулирующая сволочь! Не так тебе и плохо, как ты притворяешься!       Микель коротко рассмеялся и, пошатываясь, сел с противоположной стороны кровати, спуская ноги на пол. Задумчиво потёр подбородок, оглядывая кучу окровавленного тряпья, и, потянувшись и подхватив чёрный коверкот, изодранный в клочья, поинтересовался:       — А это ещё что, menino?       — Ночью ты носишь такие штуки, — отозвался Кори, оправляя смятую футболку и ощупывая прорехи на спине, где под тканью запеклись кровавой коркой царапины, полученные при падении на кирпич. Подтянул повыше спадающие штаны — кажется, за минувшие пару суток он отощал, превратившись в натуральный скелет, — и стянул с волос измучившую голову резинку, оставляя пряди вольным степным ковылём ниспадать на плечи. — Это твоё. Ещё у тебя был цилиндр, но его ты где-то потерял.       Микель хмыкнул и, встряхнув пальто, с любопытством оглядел его. Сунул руку в один рукав, в другой, примеряя, поднимаясь во весь рост и застёгиваясь на все пуговицы. Обнаружив, что вещица пришлась впору, повёл плечами, запрокидывая голову и шаря по карманам.       — А, чёрт! — зашипел, мгновенно выдёргивая руку и обнаруживая торчащий осколок стекла у себя в большом пальце. — Что за…       — Битая бутылка, — пояснил Амстелл, подхватывая с пола иберийский меч и тоже, в свою очередь, внимательно его изучая. — Еще там люциферовы спички, портсигар, сигариллы и куча денег — не вздумай всё это выкинуть, будешь последним идиотом. Ночью сильно пожалеешь.       — Что ты, menino! — обиженно вскинул брови Микель, выгребая на белый свет некоторые из названных Амстеллом предметов. — Я не настолько туп, как ты обо мне, к прискорбию, думаешь. Какие занятные вещицы! Жаль, что я ровным счётом ничего о них не помню.       Он обернулся, наталкиваясь взглядом на бурые ножны фалькаты в мальчишеских руках, и застыл, раскрыв рот на первой ноте так никогда и не произнесённой фразы. Шагнул вперед, сокращая расстояние между ними, и накрыл ладонью тонкие пальцы, крепко сжимающие рукоять.       — Позволь-ка мне взглянуть, — попросил, деликатно отбирая из рук оружие. — Откуда у тебя это, Sol? Что, ради всего святого, произошло ночью?! Объясни мне немедленно, иначе я, кажется, до завтрака попросту не доживу!       Он опустился обратно на кровать, положив меч поодаль, потряс в воздухе серебряный портсигар, обнаружив тот наполовину полным, вытолкал сигарету неизвестной марки, подхватил с тумбочки одну из многочисленных зажигалок, разбросанных в его жилище на каждом шагу, подтянул поближе пепельницу и на пробу закурил, выдыхая в потолок топлёный дым. Похлопал ладонью возле себя, и Кори, признавая его правоту и понимая, что лучше рассказать всё сразу, чем потратить на это остаток недолгого дня, присел рядом с ним, не зная, с чего начать мучительный рассказ. Поёрзал, ухватился за фалькату как за последнее в мире средство от неловкости, и неуклюже произнёс:       — Мы застряли с тобой в Старой тюрьме…       — О, — оживился Тадеуш. — Той, что возле Сан-Бенту-да-Витория?       — В ней, — кивнул Кори. — Вернее, мы угодили там в ловушку. Ночью там хозяйничает парочка гомункулов… хозяйничала, — поправился он. — Они набросились на нас первыми, и, поверь мне на слово, это кошмарные и очень сильные твари. Нам пришлось сбегать оттуда подземельями, и ты…       Микель напрягся, ожидая продолжения, но то давалось Амстеллу настолько нелегко, что в спальне надолго повисла неподъёмная тишина, прерываемая только частыми затяжками и натужным кашлем лузитанца, явно не привыкшего к такому крепкому табаку.       — Что сделал я, menino? — поторопил он, кривясь от горечи смол. — Что я опять натворил? Говори уж, не томи.       — Не натворил, — глухо отозвался Кори, глядя прямо перед собой. — Ты велел мне уходить, а сам остался там, в подземных лабиринтах, чтобы выиграть для меня время.       — Я…? — изумился Тадеуш. И тут же, быстро справившись с потрясением, лукаво заметил: — Да я не так уж и плох, как кажется, а, юноша? Что скажешь?       — Заткнись! Замолкни, кретинище! — зарычал, стёсывая зубы и укрываясь в тени волос, мальчишка, до побелевших костяшек стискивая кулаки. — Ещё что-нибудь вякнешь — и я не стану ничего рассказывать!       — Ладно, ладно! — Микель сдулся, примирительно замолк, сосредотачивая всё своё внимание на сигарете и наконец-то догадавшись, что Кори под пристальным взглядом не слишком уютно говорить. — Молчу я, Anjo.       — Ты остался там, в тюрьме, а наутро не пришёл, — говорил Кори, стараясь как можно скорее избавиться от груза клеймящих слов, выжигающих самое сердце. Дыхание его сбивалось, не слушалось, рвано срывалось с губ, и обуздать его не было уже никакой возможности. — Я тебя ждал, но ты не пришёл.       — Ты ждал меня? — тихо переспросил Тадеуш.       — Ждал, придурок! — рявкнул Кори, с трудом признаваясь в собственных чувствах. — Ты всегда приходишь, а раз не появился — значит, с тобой наверняка стряслось там что-то серьёзное.       — Ты беспокоился обо мне? — а лузитанец тем временем забирался под кожу, влезал в сердцевину души, пробегался пальцами по отзывчивым клавишам, проверяя, как те зазвучат, если сыграть на них первую весеннюю серенаду. — Неужели ты, солнышко, и впрямь обо мне беспокоился?       — Я тебя убью, если ты немедленно не закроешь свой мерзостный рот! — задыхаясь от ярости, пообещал ему Кори, стискивая пальцы на фалькате и подтаскивая её ближе к себе. — Ты можешь, сука, просто слушать, что я говорю?!       — Это затруднительно, юноша, когда ты говоришь такие воодушевляющие вещи, — признался Микель, устраиваясь вполоборота к нему и нарушая таинство исповеди подобно нерадивому священнику, непотребства ради вспарывающему кусачками мелкую сетку, отделяющую его от кающегося грешника. — Знал бы ты, какие чувства рождают во мне твои слова и как будоражат кровь! Но ты продолжай, продолжай. Я крайне внимательно тебя слушаю.       — Пошёл ты к чёрту! — вспылил Кори, подскакивая с распрямившегося матраца и выдирая фалькату из метнувшихся следом пальцев мужчины. — Ничего ты больше не узнаешь!       — Это бесчестно, menino! — оскорбился Микель, поднимаясь следом и вылетая за норовистым мальчишкой в коридор. — Я имею право знать! Тем более — знать о тех событиях, в которых волею судьбы сыграл ключевую роль! Расскажи мне!       Кори был пойман в прихожей как раз в тот решающий момент, когда собирался уже сбежать, оставив португальца томиться неизвестностью в одиночестве, да вспомнил, что обувь осталась валяться у кровати, и замешкался. Тадеуш догнал, ухватил за плечо, развернул рывком и впечатал спиной в стену. Заглянул в глаза долгим пронзительным взглядом, шагнул навстречу, вдавливая до лёгкого удушья, и прижался к губам, погружаясь в рот протабаченным языком.       Целовал долго-долго, — целовал так, что Кори в его руках обмяк, перестал сопротивляться и начал мелко дрожать от охватившего тело возбуждения, — и лишь после этого выпустил, оставив на губах незримую метку принадлежности.       Кори мигом утратил спесь, растерялся и сник, вынужденно признавая очевидное поражение и сдаваясь на волю победителя. Покусал губы, взирая на мужчину уже без прежней дерзости, покорно позволил отвести себя от двери и усадить на низкие стальные полки для обуви.       Микель присел перед ним на корточки, стиснул пальцами острые юношеские коленки и, стараясь оставить подначки и шуточки в стороне, попросил со всей серьёзностью, на какую только был способен:       — Прошу, расскажи обо всём, Кори. Мне это важно. Я буду слушать тебя очень внимательно.       Кори ещё немного помолчал, собираясь с духом, а после заговорил, стараясь не поддаваться, когда в груди начинало отчаянно колотиться рехнувшееся сердце, требуя прикоснуться, нырнуть в чужие объятья да так и остаться там, в плену крепких и умелых рук.       — Я ждал весь день, но ты не пришёл, и тогда мне стало ясно, что ты… Из-за меня… Что может, тебя уже… и вовсе больше нет, — последние слова сорвались надломленным шёпотом, и Микель, подавшись навстречу, отвёл ладонью в сторону воронёные волосы, ниспадающие на лицо, заглядывая в мутные, что стылая осенняя вода, не обученные лгать глаза.       Хорошо сознавая, что не сможет никогда дорассказать, если только на секунду прервётся, Кори продолжил говорить, чувствуя, как пальцы мужчины скользят по его лицу, с невыразимой лаской оглаживая щёки, губы, подбородок и лоб:       — Я понял, что не хочу так, что это всё лживое дерьмо, когда один выживает, а другой уходит, что лучше вернусь туда, в эти проклятые подземелья, как только наступит ночь. Боялся, что вдруг не смогу уже попасть в тёмный город, и… и я действительно не смог в него попасть. Этот город, он приходит только с тобой, за тобой… Он там, где есть ты. Я был обычным человеком, и со мной это не работало… Я не знал, что делать, поехал сперва на Рибейру, потом в панике вернулся домой… И тогда я… тогда я увидел ту нищую старуху… ты должен помнить, я тебе её показывал. Она и впрямь оказалась самой настоящей брухо. Она предложила мне зелье… такое же, как ты когда-то выпил, наверное.       Микель замер, пальцы его дрогнули, застывая крючьями корявых гарпунов, и крепче нужного стиснули скулы, заставляя Кори поднять голову и взглянуть глаза в глаза.       — Ты… выпил? — потрясённо спросил он, неверяще вглядываясь в смятенное мальчишеское лицо.       — Я выпил, — отрезал Кори, стискивая зубы и возвращая голосу жёсткость и решительность — какой смысл был лгать, когда инфернальный Тадеуш всё равно уже обо всём знал?       — Зачем?.. — карие глаза шокированно распахнулись, губы нарисовали перевёрнутую дугу, а лицо окрасилось мучнисто-белым. — Зачем, милый Кори? Ты разве не видел, как я живу? Неужели моего примера оказалось недостаточно?       — Да плевать мне на твой пример и твоё мнение! — взбеленился мальчишка, стряхивая с себя требовательные руки, вскакивая с обувного ящика так, что тот со стальным звоном закачался, и окунаясь в пучины подступающего психоза. — Сказал же, что решил! По-твоему, я должен был сунуться в эту тюрьму никчёмным рохлей, с голыми руками, чтобы меня сразу же прибили?!       — А меч ты где взял? — вместе с ним выпрямляясь во весь рост и не отступая ни на шаг — слишком велик был шанс, что снова попытается сбежать, — потребовал ответа Тадеуш.       — Купил! — диким волком рявкнул Кори, окончательно превращаясь во взбешённую фурию. — Ты оставил мне денег, и я купил! Пошёл на хуй! Отвали от меня, долбоёб безмозглый!       — Ну, тише, тише! — принялся увещевать Микель, понимая, что ситуация снова выходит из-под контроля и яростный menino, чего доброго, вот-вот начнет от безысходности крушить всё вокруг. — Пойдем-ка на кухню, Flor de lírio! Чашка чая поможет успокоиться… нам обоим. Там и продолжим разговор, сидеть под дверью всё-таки не самый лучший вариант.       Кори ещё долго бушевал, но в итоге согласился, поддавшись на уговоры и позволяя себя увести.

❂ ❂ ❂

      Кухня оказалась светлой и довольно просторной, хоть и выглядела нежилой, в отличие от той же спальни: стены, обитые тонкими рейками из светлого дерева, совершенно никак не контрастировали с непрактичным паркетом, устилающим пол и здесь, зато вместе создавали необъяснимое ощущение бревенчатого домика, затерянного в лесу. Стол, тоже деревянный, стоял в дальнем углу, а напротив него, разделённый расстоянием в пару шагов, обретался холодильник, занимая лидерство в длинном ряду из плиты, разделочного столика, раковины и навесных полок. Занавески шуршали гирляндами засушенных листьев, повязанных грубой шерстяной ниткой и подвешенных прямо к карнизу, на подоконнике перекатывались сиротливые грецкие орехи, сорванные вместе с обломками тонких веток, а на стенах пестрели старые, пожелтевшие и истлевшие краями, газетные вырезки вперемешку с плакатами и неопознанными фотокарточками, явно принадлежащими каким-нибудь известным людям, но уж точно не родственникам Микеля — слишком мало в них было сходства с лузитанцем.       Грязной посуды не наблюдалось, равно как и следов того, что Микель хоть изредка навещает эту обитель — впрочем, оставленная на столешнице стальная турка и пакет с обжаренными кофейными зёрнами явственно свидетельствовали: навещает, но, очевидно, лишь ради того, чтобы хлебнуть глоток утренней бодрости.       Кори устроился в глубоком кресле у самого дальнего края стола, наблюдая из своей крепости за всё ещё не оправившимся от последних известий Микелем, который рассеянно распахивал дверцы ящиков, невпопад выуживал оттуда кофейные чашки, возвращал обратно, опомнившись и заменяя на большие, чайные, потом зачем-то вместо заварки достал какао и закончил тем, что попытался сунуть электрический чайник в холодильник.       На этом, очухавшись и сообразив, что ещё немного — и его поднимут на смех даже чайки, истошно орущие за окном, он наконец-то собрался с мыслями и быстро закончил нехитрые приготовления к их успокоительному чаепитию.       Убедившись, что чайник неспешно греет воду, Микель отвинтил кран, наполнил прохладной водой высокий прозрачный стакан и присоединился к юноше за столом, усаживаясь напротив в такое же тяжёлое кресло с высокой спинкой, укрытое шёлковым синим пледом. Сложил перед собой руки в замо́к и, опершись на них подбородком, проговорил:       — Если ты не возражаешь, menino, я готов слушать дальше твою историю — только отвлекусь через пару минут, когда вода вскипит. Расскажи, пожалуйста, что случилось потом?       Кори помялся, покусал губы, но, понимая, что деваться-то всё равно некуда, послушно продолжил свой рассказ:       — Я спустился обратно в подземелья — они начинаются под причалом у моста Луиша Первого и тянутся до самой тюрьмы. Ведут ли дальше, понятия не имею, но там много ходов и ответвлений, целый лабиринт. Не знаю, каким чудом удалось не заблудиться в них, — он ухватился за перевязь иберийского меча, незаметно для себя начиная нервно её теребить. — Те твари, что набросились на нас, по этим туннелям обычно не шастают, и я добрался без особого труда.       — Что это были за твари? — перебил его Микель, в два глотка осушая стакан. — Расскажи мне про них немного.       — Их звали Вечными тюремщиками, — пересохшими губами произнёс Кори, не сводя глаз с пальцев мужчины, стискивающих запотевшее и покрытое капельками стекло — только сейчас он со всей остротой ощутил, как пересохло во рту от обезвоживания, и потребовал: — Дай мне воды!       — Разумеется, Flor de lírio, — Микель поднялся, достал из шкафчика второй стакан, наполнил его до краёв и, возвращаясь обратно к столу, резонно заметил: — Если бы ты почаще говорил мне, чего хочешь, я бы чаще и с огромной охотой исполнял твои прихоти.       Кори на это только раздражённо фыркнул, грубо отбирая протянутое питьё, и продолжил говорить:       — Тюремщики — это гомункулы. Я так и не понял, была ли у них своя воля, но если и была, то заключалась она в том, чтобы убивать любого, кто окажется в их тюрьме. Ты… рассказывал мне, что когда-то они были палачами и что потребность в убийстве — это их сущность. Один из тюремщиков был низкорослым, сгорбленным, похожим на Квазимодо, если того запихнуть в смирительную рубашку и завязать руки за спиной. Другой — громила под два метра, закованный в выдранные из стены кандалы. Оба — опаснее, чем ты можешь представить.       — Я много чего могу представить, — уязвлённо хмыкнул Микель. — Не стоит меня недооценивать.       Кори уже не обращал на него внимания, понимая, что иначе их мучительная беседа вообще никогда не закончится.       — В Старой тюрьме когда-то обрушились все этажи, и изнутри она похожа на огромную коробку, заваленную мусором, — сказал он, стискивая в пальцах стакан с водой. — Укрыться там особенно негде, так что я знал, что меня очень быстро заметят. Но они не нападали, следили, пока я не… пока не нашёл тебя.       — Почему? — насторожился Тадеуш, подаваясь вперёд и не замечая, как за спиной бурлит чайник, норовя соскочить с подставки.       — Не знаю, — нахмурился Кори и тут же добавил: — Мне кажется, они хотели, чтобы ты меня убил. Или чтобы мы убили друг друга. Или добить нас обоих вместе… Откуда мне знать, что в башке у этих тварей?! Я нашёл тебя прикованным за руки к стене, и ты был совершенно невменяем.       — В каком смысле? — переспросил лузитанец. — Что значит: «невменяем», menino?       — То и значит! — огрызнулся Кори, спиной вжимаясь в кресло, словно неосознанно хотел сбежать от давящих воспоминаний. — Ты даже не был человеком.       — Кем же тогда я был?.. — ошарашенно распахнул глаза мужчина. Заставил себя подняться с места, наполнил чашки кипятком и вернулся обратно к столу. Оглядел пустое пространство, где даже мыши, загляни они на огонёк, ушли бы дружным маршем вешаться, и, извиняясь, развёл руками: — Прости меня за такое никчёмное гостеприимство, Sol! Я последние дни и дома-то не появляюсь, так что предложить тебе пока совершенно нечего, но чуть попозже я обязательно приготовлю нам с тобой чего-нибудь сытного. — И, перескакивая с одного на другое, напомнил: — Так и кем же всё-таки…?       — Чудовищем каким-то, — безжалостно отозвался Кори, стараясь не пересекаться взглядом, чтобы не плыть от неизведанной сладости головой. — Твоё тело вроде бы оставалось человеческим, но покрывалось белой костью… как скелет или как гипсовая статуэтка. И повсюду были эти твои змеи… Не помню уже, упоминал ли я про змей.       Лузитанец таращился на него такими искренними, но малость стеклянными глазами, что Кори усомнился, воспринимает ли тот хоть половину сказанного.       — Твоё лицо затягивалось костью, а тело оплетали коралловые змеи, — бездарно и нелепо закончил он.       — Проще говоря, это было отвратительно, — с довольной улыбкой, словно ему только что сделали комплимент, подытожил Тадеуш.       — Ещё как отвратительно, не сомневайся! — зарычал Кори, пламенея глазами и напрочь позабыв о предложенном чае. — Это было страшно, идиота кусок! Я думал, ты никогда уже не станешь прежним! То чудовище мало что понимало и жило одними инстинктами — я пробовал говорить, но без толку!       — Я попытался тебя убить? — предположил Микель, мрачнея и ожесточаясь лицом.       — Ты попытался… — раскрыл рот и тут же его захлопнул Кори, продвигаясь по собственной шкале бешенства ещё на пару делений вверх, но, кое-как совладав с порывами, закусил измученные губы и с зыбким спокойствием заговорил дальше: — Нет, убить меня ты не хотел. Ты как будто бы где-то в глубине понимал, что это я. Ты даже старался меня защитить и убил одного из тюремщиков, но…       — Но?.. — подобравшись всем телом, поторопил его Микель, каждую секунду ожидая узнать о себе какую-нибудь настолько забористую гадость, что после услышанного осталось бы только смириться с собственным неизлечимым убожеством. — Да что же ты сцеживаешь по одному слову, мальчик? Я ведь скоро так весь изведусь!       Кори зыркнул на него злобным взглядом, скрипнул зубами и выпалил на одном дыхании:       — Ты был почему-то уверен, что я сбегу и брошу тебя там. Поэтому ты, скотина, связывал меня своими погаными змеюками, не давая даже пошевелиться! Я думал, что нас обоих прикончит второй гомункул, но то ли у тебя к тому моменту вправились на место мозги, то ли ты и сам сообразил, что эта тварь вот-вот размажет нас по стенке, а почему-то выпустил.       — Так ты сам зарубил второго тюремщика? — откуда-то догадавшись ещё прежде, чем до этого дошла речь, присвистнул Тадеуш, окидывая мальчишку уважительным взглядом. — Впервые взяв в руки меч? Да у тебя талант, menino!       — Мы вдвоём, — откликнулся Кори, оплетая пальцами рукоять фалькаты. — Но да, в конечном итоге добил его я.       — И как впечатления? — буднично, словно речь шла о катании на скейтборде, поинтересовался Микель, восторженно сверкая глазами, и юноше стало ясно, что байки про инфернальный город так до конца не укладываются у него в бедовой голове. — Помнится, ещё совсем недавно ты винил меня в том, что я кого-то там прикончил ради тебя, мой непоследовательный мальчик — а, гляди-ка, теперь ты и сам становишься заправским рубакой!       — Ты придурок, — устало ответил Кори, смерив его раздражённым взглядом. — Это не было весело ни тогда, ни сейчас. Это всегда омерзительно.       — Прости, — осёкся мужчина, запоздало укоренный собственным легкомыслием, и прикусил язык. — Стало быть, я перед тобой в долгу, Flor de lírio — ты спас мне жизнь, вытащив из той тюрьмы.       — Мы в расчёте, — недовольно цыкнул Кори, меньше всего желая, чтобы между ними появлялись подобного рода долговые обязательства. — Ты спас меня, а я вернулся за тобой.       Микель подхватил чашку с чаем, потерянно отхлебнул, обжёгшись и поморщившись от боли, и вдруг показался Кори совершенно беспомощным, одиноким, глупым и тоскливым, как потерянная собака, тычущаяся влажным носом в ледяной гранит хозяйской могилы.       — Я всё-таки дорог тебе, — уточнил он, буравя юношу напряжённым взглядом, — или ты просто возвращал мне долг? Только прошу, мальчик, ответь сейчас честно: это очень важно для меня.       Тишина повисла такая, что стало различимо тиканье часов в соседней комнате и злое жужжание угодившей в стеклянную западню осы. Кори долго молчал, взвешивая на языке и тошнотворную ложь, и самоубийственную правду, но в конце концов, оставаясь верным приятной сердцу правде, тихо отозвался, отводя взгляд:       — Первое, балбесина.       Микель потеплел глазами, в них пробудились золотистые искры, а на губах заиграла лёгкая улыбка осчастливленного дурня.       И в эту самую секунду, точно отзываясь на «балбесину», из спальни донеслось тонкое пиликанье, до оскомины знакомое обоим участникам непростого разговора.       — Что это?.. — встрепенулся Микель, уверенный, что ему послышалось, изумлённо хлопая глазами и озираясь по сторонам. — Он же издох пару недель назад.       А Кори, мысленно благословив пробудившегося тамагочи, спешно слез с кресла, огибая стол так, чтобы только не перехватили по пути, не увлекли на колени и не зацеловывали до беспамятства, и бегом бросился в комнату за своим спасительным, нежеланным, к чёрту не нужным, но уже неизбежным новым питомцем.