Четырёхглазый

They can break our hearts, they won't take our souls.

Halsey — Empty Gold

***

BTS — Black Swan (cover by Daniela)

Судя по тихому скрипу, о коврик под дверью кто-то вытирал ноги. Когда постучали, киллер в отставке едва успел натянуть на подсохшее тело лёгкую водолазку и облегающие спортивные штаны чёрно-фиолетового цвета, чтобы не мучиться с бинтами. Набросив на плечи полотенце, он практически допрыгал до порога и, замирая от пузырившегося внутри восторга, распахнул хлипкую створку. Исповедь кокетливо подсвистывала в такт скачкам. — Ихтиандр, ты чего в такой темноте сидишь? — искренне удивился прищурившийся Доппо. Выглядел он не очень: давил зевки, сутулил плечи, держался за принесённые онигири и чашки с чаем, как утопающий — за спасательный круг. — Ужинать не ходил? — Нет, Куникида-кун, я мылся. Ты же в гости ко мне шёл, — широко оскалился Дазай и резко почувствовал себя неуютно под строгим взглядом, словно сделал нечто лишнее. — Вижу, — фыркнул напарник. — Столик где? Мешки есть? — Какие мешки? — переспросил Дазай. Первыми в его голову пришли те самые, для трупов. — Надо убраться, иначе сидеть негде будет, — терпеливо проговорил бывший учитель, но плечи опустил ниже. — Бельё, кроме того, что в тазике, есть? Надо постирать. — Куни-мамочка, — передразнил его Осаму, но прикусил язык. — Ладно, сейчас притащу. Кто же делает уборку на ночь? — Тот, кто не хочет тратить на неё утро, — отсёк Доппо. — Времени не будет: я поеду в Нагасаки. Билетов два. Опаздывать — не вариант. — Ты хочешь сказать, — сердце у Дазая ёкнуло, глаза загорелись, Исповедь торжествующе засвистела, — что приглашаешь меня? — Мне нужен альтернативный взгляд, — медленно проговорил тот, дошёл до подоконника, обходя островки бардака, и опустил угощение на чистый угол. Лицом к Осаму не поворачивался: экс-мафиози видел, какой напряжённой стала спина, когда коллега продолжил. — Практика показывает, что ты в этом профи. Дело «Лазурного Апостола» подтверждает твою эффективность. Не только оно. И ещё: некого больше звать. Другие прекратили расследование. У них были веские причины. Ты, конечно, можешь отказаться. Все эти взрывы в мае... Тебе тогда тоже чуть не попало, а от меня подозреваемый ушёл. Шустрый! Я ничего не смог сделать, и... — Куникида-кун, — бывший Исполнитель набрал воздуха в лёгкие. В голове снова зашептал Фукудзава, уговаривая дышать медленно. — Как думаешь, что бы было, догони ты его? — Мы сцепились бы, — почти прорычал Доппо. — Теперь представим, что у него был заряд, ещё один, на случай твоего появления, — ласково промурлыкал эспер, медленно ступая ближе к своему гостю, — и преступник бы им воспользовался, а Йосано-сан — на другом конце города. — К чему это? — веривший в идеалы одарённый сжал пальцы в кулаки. — К тому, Куникидушка, — продолжил мурлыкать Осаму, — что мне не нравится эта версия реальности. Видишь ли, при прочих равных условиях я предпочитаю живых нап-, — от осознания того, что именно он ляпнул, экс-мафиози запнулся, — коллег. Ты тоже, правда? — Видимо, нет, упырь, — экс-мафиози как раз собирался похлопать Куникиду по плечу, когда тот развернулся и уставился на Дазая в упор, даже слегка наклонился. — Тебя-то это никогда не останавливает. Контакты дёрнулись дважды. Пространство выгорело за считанные мгновения, и на одарённого, начавшего паниковать, теперь смотрели две исключительно грустные чёрные дыры: Тушь густо залила радужки и склеры. Сжатые губы, чёрные тоже, придавали бледному лицу напротив трагическое выражение, выдерживать которое оказалось неожиданно трудно. «Какая же Вы злая дрянь, Фукудзава, раз показываете мне это! Только вот я ещё хуже, потому что это действительно происходит из-за меня, а я ничего не могу поделать», — замялся бывший Исполнитель. Он не любил слёзы: не знал, что с ними делать, ни со своими, ни с чужими. Куникида кое-что умел, но сам не стремился демонстрировать уязвимость: от него ждали не этого. Главная чернушка забралась на плечо обладателя, вытянулась к Осаму и тихо заунывно заскрежетала, наклонившись почти у уху Дазая. Металлические зубки лязгали около мочки, не задевая кожу. От чернил в носу слегка горчило. [Запах нагретого солнцем металла и миндально-ягодный душок цианида заполняли воздух сладковато-острым маревом. Порча пела: гудела в воздухе ударами грома всех летних зарниц. Чуя, распахнув угольно-чёрные крылья способности, падал: бой с Верленом подходил к своему логическому финалу. Это ощущение от того, как перья обняли его за мгновение перед рассеянием, этот восторг единения, эта легкость внутри, эта восхитительная тяжесть в руках и в груди — Дазай чувствовал себя живым в эти драгоценные секунды. Повторить такое в одиночку не представлялось возможным. Он думал, что это в принципе невозможно повторить, а потом Поэзия растянулась на его плечах]. [Одасаку знал Дазая так, как Дазай не знал себя сам. Он был спокоен тогда, когда Дазай приполз к его порогу, он остался спокоен, когда Осаму поднялся на вершину. Ровное адекватное отношение делало «мирного» мафиози таким свободным и самобытным. Одасаку привык выбирать — и сделал выбор в пользу Осаму однажды, а потом не стал изменять себе. Его точка зрения была очень важна: Одасаку замечал многое, пусть и не вмешивался, и не стеснялся делиться выводами независимо от статусов и обязательств. Одасаку обрушился серебряной волной и смыл ею всё, что принесла с собой мафия. Он думал, это никто не выберет его так, а потом Равенство окутало со всех сторон и помогло видеть то, чего он не знал. Не мог знать]. — Куникида-кун, знаешь, у меня нет мешков, но сейчас я соберу вещи, а потом мы съедим эти онигири, потому что я умираю с голоду, — затрещал Дазай, глядя, как стекает Тушь вниз, к шее, — и мы сделаем это на постели, потому что там чисто и потому что я не такой правильный, как ты, а покрывало переживёт. И вообще, я же ихтиандр, точнее, жаба — ты где видел ползущую по суше нормальную рыбу, серьёзно? Значит, мне, как ихтиандру, можно. И тебе можно тут! Я тоже скучал, да, но какая разница? Попрыгали, тьфу, пошли на футон! Доппо моргнул, нахмурился, приоткрыл рот. Чернила практически целиком спустились под одежду, чернушка заскрипела тише. — Рыбы нормальные. Кистеперые и двоякодышащие, — наконец сказал он, — а разница — большая. Я не смогу спать спокойно, если кругом такое... Фокусировка рассеялась. Глаза напротив были зелёными, но сохраняли то же усталое выражение. — Хорошо-хорошо... Мне неловко, правда, но у меня нет сил на всё это, Куникида-кун. Я едва тащусь на работу, впрочем, ты видел, — продолжил тараторить Осаму, подчёркнуто весело размахивая руками и хлопая ресницами. — Почему мы вообще не можем просто скользить поверх всего этого, не задевая и не принося пыль? Почему нам нужно менять одежду, а? А на еду сколько денег — кошмар! Вот бы питаться воздухом и солнечным светом! Напарник неожиданно горько усмехнулся. Досадно вышло: бывший Исполнитель ждал совсем другой реакции. — Потому что мы есть, Дазай. Только мёртвым ничего из этого не нужно, — тихо ответил он и протянул онигири. — Составишь всё-таки компанию? Дазай усмехнулся в ответ и сел сбоку, внаглую приткнувшись к коллеге. — Приятного аппетита! Доппо кивнул и принялся за ужин. Тишина с его появлением стала совсем другой: уютной и обжитой. Уборка всё-таки состоялась, но на сытый желудок экс-якудза был готов пережить этот трудный час шуршания, беготни и оттирания пола и полок. Он справился неплохо, по своим меркам: вытащил мешки с мусором, начал стирку и устроился возле машины, чтобы Куникида сделал всё, что ему заблагорассудится, дальше. Барабан равномерно гудел, на плаще сидеть было тепло, так что Осаму бы так и задремал напротив машинки, но тут сбоку приткнулись. Дазай сонно приоткрыл веки и навалился на подставленное плечо.

Depeche Mode — Damaged People

— Так что, Куникида-кун, кто же такой Нагасаки? — пробормотал он. — Ты везёшь меня его ловить завтра, и да, я согласен, потому что хочу показать ему зубы. Мой ответ — двое: текущий босс Портовой Мафии, Огай Мори, а ещё его пособник — Юкичи Фукудзава собственной персоной. И, предупреждая твоё негодование, я скажу, что это так и что я не в восторге. Не хочу делиться тем, что мы найдём. Директор уничтожил всё, найденное другими. — И да, и нет, — раздалось сверху. Дазай поднял подбородок и посмотрел на напарника снизу вверх. — «Нагасаки» — только Мори, мы поедем это подтверждать. Что до директора... Там всё намного сложнее. Скажу одно: он не уничтожал никаких доказательств. Сложно уничтожить то, что тебе не принесли, это во-первых. Во-вторых, даже если и пособник, он не просто так занимает своё место здесь. — Уж не хочешь ли ты сказать, что появление в городе и Агентства, и Портовой Мафии было спланировано одним и тем же третьим лицом? — Дазай навалился, прижался плотнее. — Звучит как настоящая теория заговора. — Хочу, но, конечно, это тоже не совсем так. Портовая Мафия, как группировка, держала Йокогаму в страхе задолго до появления Агентства, — Куникида поправил очки свободной рукой и придвинулся ближе, чтобы упираться было удобнее. — Это лицо поспособствовало смене руководства на того, кто смог бы прекратить террор. Если учесть, что наш директор прежде работал телохранителем, то, по твоей теории, он должен был «довести» порученного ему человека живым до нового места в иерархии. — Тогда он в крови по плечи или даже по горло. Я провёл те времена в неспокойном районе. Не было недели, чтобы по соседству не стреляли. Из заварушек того периода невозможно было выйти чистым. Тебя это не пугает, Куникида-кун? — Дазай не мурлыкал: говорил нормально, отринув сонливость. — В этом случае тобой и мной командует настоящий головорез. Найдём лишнее — не уцелеем. Пропадём без вести, понимаешь? — Нет, не пропадём, — собранно ответил Доппо. — Мы у многих на виду, он тоже. Убрать нас незаметно не получится, во-первых. Во-вторых, Рампо и Йосано не пропали, хотя назвали имя и привели аргументы. Не пропали Танидзаки: они оба начали подозревать Фукудзаву-сана и по этой причине завершили расследование, когда на Кирако напали, а ещё... — Когда напали? — опешил Осаму. — Примерно за пару недель до твоего появления, — констатировал Куникида. — Знаешь, Харуно ведь женщина. Там, где мужчину просто пристрелят, женщину могут... У неё обошлось. В первый раз спас какой-то неизвестный в шляпе-котелке, вооружённый тростью, потом мы с директором сцепились с несколькими крепкими парнями. Те шли за Джуничиро и его сестрой. Наоми с Харуно на той неделе появились в одинаковых плащах и похожих шляпах, нападавшие перепутали их. — Не один раз нападали? — Дазай повернул голову. — Пока брат с сестрой не перестали искать, — кивнул бывший учитель. — Проверяли банковский сектор. Джуничиро нашёл очень странным, что у парня вроде Нагасаки не было какого-то относительно очевидного источника финансирования, хотя кличка-то распространённая. — Я помню архивы Второй мировой, — усмехнулся недавний мафиози. — Взрывы и их жертвы. Нагасаки не из них. — А поближе? — слабо улыбнулся Доппо. — Что «поближе»? — растерялся Дазай, сползая ниже. — Я думал, если честно, что ты раньше работал на Правительство, и, кажется, ошибался. Агенты обычно знают, что «Нагасаки» — это часть последнего японского «потерянного поколения». Их же ещё называют «красными халатами». — О чём ты? — Дазай сполз на стенку и повернулся к напарнику лицом. Ощущать пробелы в знаниях было непривычно и интересно. — Печальная статистика такова, что большая часть выпускников медицинского факультета университета Тодай, чьи выпуски пришлись именно на годы Великой войны, не пережила период боевых действий. Хирурги из Нагасаки всегда высоко ценились. Из-за близости вуза к воде и соседства с двумя военными базами недавних студентов отправляли служить на крупные военные корабли и «прикрепляли» к санитарным батальонам, — тихо заговорил Доппо, — которые следовали в самые горячие точки и нередко попадали в окружение. В бойню под Госёгаварой, например. Слышал про «огненный смерч»? — Да, от того, кто выжил там за счёт способности. Откуда такая уверенность, что мы имеем дело с выпускником конкретно этого университета? Почему Тодай? — Осаму пытливо уставился на коллегу. В голове вертелся, точно на повторе, по-чёрному пивший Полковник, которого Мори-сан откачивал пару раз при нём. — В годы войны смертность среди молодёжи всегда была высокой везде, но там... Дазай, от более чем полутора тысяч медиков Тодай осталось в живых на данный момент двадцать человек, из которых восемь обезумели, — ещё тише продолжил эспер. — Я потратил столько времени на расследование, потому что проверял тех, кто относился к десяти ближайшим выпускам от окончания войны. Меня интересовали не только простые студенты, но и аспиранты, направленные на стажировку в Европу. Я допускал, что они должны были вернуться и попасть в самое пекло. В последнюю очередь я пытался навестить сошедших с ума. — Хорошо, допустим. За что ты зацепился? — понимающе улыбнулся экс-якудза. Для Дазая очевидна была логика напарника: на поле боя могли попасть как санитары, окончившие колледж, так и высококлассные хирурги. Эти люди должны были оказаться примерно в пределах десяти лет от момента завершения Великой войны: уже отучившиеся, особенно опытные, представляли особый интерес. — Наш «Нагасаки» не мог быть среди живых, — просто ответил Куникида. — Под видом поиска своих корней я уточнял у семей, кто где служил. Ссылался на слегка пришибленного дядю, пропавшего без вести. Ненавязчиво выяснял, погибли ли родственники и опознавал ли кто-нибудь тела. Записывал истории, интересовался, не было ли среди друзей и знакомых медиков кого-нибудь странного. Достаточно странного, чтобы о нём судачили. Почти полтора года мне не везло, пока я не направился на встречу с психиатром одного из особенно травмированных выживших. Тот отказался пускать меня к пациенту, но заметил, что «больной искренне ненавидит лес, хотя обожает ухаживать за деревьями и цветами». И тут я подумал... Иероглиф «три дерева» — это же... — «Мори», — прошептал Дазай. — Он человека ненавидел. Не деревья. — Стоило назвать фамилию, жить стало немного легче. И да, Мори, мягко говоря, выделялся. Это самый молодой студент, когда-либо оканчивавший медицинский факультет и проходивший стажировку в Германии, — продолжил Куникида. Голос его сливался с гулом стиральной машинки и баюкал и без того вымотанного Осаму. — Особенность поиска заключалась в том, что у господина из Нагасаки не было толком цифрового следа. Джуничиро копал именно в этом направлении. Когда понял, что стандартные методы не помогут, стал ходить и слушать по подворотням всякое. Думаю, кто-то заметил слежку и попытался ударить по Наоми, но под раздачу попала Харуно. — Тогда «Нагасаки» — мертвец лишь формально, — закончил Дазай. — Он записан мёртвым или пропавшим без вести. Если о нём не говорили, родственники не получали тело и не опознавали его. — Верно, — Доппо прижал затылок плотнее к стене, — и Нагасаки явно в курсе, что его ищут. Он живёт под другим именем, скрывая своё военное прошлое, но держит руку на пульсе. Я сделал кое-что ещё: раз он мёртв, то не должен быть против пары историй о себе от своего наставника. Госпожа Сэки Цумуги, преподаватель кафедры военно-полевой хирургии, войну пережила. Я ждал ответ почти два месяца, приглашение пришло неделю назад. Договорился с директором и взял отгулы, чтобы меня никуда не вызвали. Тебе тоже всё проставил. — Он знает, куда мы направимся? — уточнил Дазай, навалившись на плечо соседа. — Сомневаюсь, — ответил Куникида, сполз ниже, давая место. — Если так, у него нет причин ставить нам палки в колёса: поиски Нагасаки должны были однажды завершиться, верно? — Верно, — Осаму стих, подрезая края у мыслей о прошлом, чтобы оставить максимально нейтральную правду. — Если мы столкнёмся с ним... Проблем будет много. Нагасаки гораздо опытнее того же «Лазурного Посланника», прозорливее преследовавшего меня подрывника и... Куникида-кун, этот человек умеет добиваться своего. — Пистолет — за машинкой, — прошептал Доппо. — Оригинал. Я рассовал по общежитию пару своих копий, но здесь, в стене, во вмятине, оригинал. Заряжен. Ты же не взял с собой мобильный? — Нет, — экс-мафиози подобрался. — Зачем мне? — Да самозащиты, — глухо отсёк Куникида, глядя точно сквозь него. — «Война» (1), «одиночество» (2), «настороженность» (3), «бессонница» (4), «двуличие» (5), «жестокость» (6), «гибкость» (7), «самодостаточность» (8), «власть» (9), «гениальность» (10), «безысходность» (11), «поиск» (12), «потерянность» (13), «постоянство» (14), «жесткость» (15), «иерархия» (16), «ответственность» (17), «выбор» (18), «свобода» (19), «смерть» (20). — Куникида-кун, ты стихи или прозу не пишешь случайно? — улыбнулся Дазай. — Настороженный (3) одиночка (2) из «потерянного (13) поколения» (1) Великой войны, не умеющий доверять из-за своей гениальности (10), подстраивался под других (7), чтобы выжить. В результате стал двуличной (5) самодостаточной (8) жестокой (6) тварью, получившей власть (9). Теперь, чтобы сохранить своё место в иерархии (16), он, как говорят англичане, спит с одним открытым глазом (4)? Выхода нет (11): оставаться на месте (14) можно лишь при условии перманентного поиска вариантов (12), потому что власть предполагает ответственность (17) за сделанный выбор (18), ведь смерть (20) всегда дышит в затылок. Нагасаки будет цепляться за свободу (19) любыми, даже самыми жестокими способами (15). Этот готовый сюжет для книги описывает того, кого мы ищем, довольно основательно. Что за метод такой, а? Напарник замешкался. — «Двадцатка». Подбор ассоциаций при поиске улик. Что-то вроде игры, — пробормотал он, стараясь не смотреть в глаза. — Писатель из меня бы не вышел: не до сидения над бумагой. «Жесткость» — это про принципы. Военный же. Они довольно жёсткие в главном, но в остальном... — Согласен, могут и «подвинуться». И всё-таки мы говорим о человеке, который забрался очень высоко в иерархии преступников. Достаточно высоко, чтобы с ним не хотели связываться. Такие «нежёсткими» не бывают, — прикрыл глаза Осаму, уступая. Впервые за всё знакомство крайне взрослый Куникида напомнил ему мальчишку, который прячет в коробок единственного и неповторимого жука, коего ловил Ками весть сколько, и смущается от проявленного интереса, потому что другие не оценили его «сокровище». Это было забавно: лиричности от такого прагматика ждать не приходилось. — Поверь мне, мы правы оба. Тогда последний вопрос: директор точно знает, с кем работал. Если он не ищет доказательства своей причастности, зачем демонстрировать Нагасаки нам? — Возможно, чтобы познакомить? — улыбнулся Доппо слабо в ответ. — Здесь из профи — только Рампо-сан. Пока найдёшь, невольно узнаешь о городе столько, сколько не ожидаешь сам. Дазай тихо прыснул. У него перед глазами стояла презабавная картинка: третье лицо в котелке, весьма грозно потрясающее тростью перед двумя пацанами. Первый перемазан в грязи с ног до головы, а второй, светловолосый, растрёпанный, только на одну половину — явно второго вытягивал из канавы. Тот, что перемазан частично, обернулся к бывшему мафиози, хмуро посмотрев исподлобья, хитро усмехнулся и помахал рукой, кивнув на своего причитающего «соседа». «Самый ценный жук города», — подумал экс-якудза, мысленно пририсовав прежнему начальнику пушистые усики-щётки, торчащие из-под чёлки, и большие коричневые крылышки вместо плаща. — Куникида-кун, а ведь в этом есть смысл, — Дазай повернул голову к коллеге и замер: у того едва-едва темнели скулы. — Да, я поеду с тобой. Шёл бы ты спать: завтра рано подниматься. Тебе ещё меня будить. Йокогама-Нагасаки... Это больше тысячи километров по суше! — Если ты подслушивал, то знаешь, что у меня плохо выходит, — фыркнул Доппо. — Мы подслушивали друг друга, — поднял вверх палец Осаму, стараясь не думать, как горячо стало щекам и как запекло в груди. — Значит, пойдём, когда машинка стихнет. Пистолет всё же возьми. Мало ли, — пробурчал Куникида и невольно зевнул. Чернушка у его бедра отчётливо лязгнула зубами, а потом попыталась забраться на бедро Дазая.

***

Phil Collins — In The Air Tonight

Дазай Осаму, бывший Исполнитель Портовой Мафии, прежняя правая рука Мори Огая, самого опасного босса якудза Йокогамы за последние лет десять, искренне верил, что может пережить всё, но двадцать с лишним часов на в автобусах, сделавшие из его поясницы и бёдер близкие к идеально ровным поверхности, заставили его расстаться с этой мыслью. Под конец адской поездки с двумя пересадками эспер не мог думать ни о чём, кроме одного: все иены из «аварийной кубышки» он готов был вложить в своё психическое благополучие, то есть купить билеты на самолёт и не страдать хотя бы на обратном пути. Спать на людях в местах, кроме Агентства, совершенно не удавалось: всё было не не то и не так. Кресла слишком мягкие, диваны слишком длинные, Куникида слишком молчаливый и сосредоточенный, а люди, наоборот, трескучие, как поленья в костре. Доппо, кажется, с ночи больше ничто не волновало: он листал набитую вырезками и распечатками папку, сверху прикрытую газетой, и явно повторял что-то про себя. Серьёзный настрой и лёгкий мандраж напарника от завершения долгого преследования передавался воздушно-капельным путём, точно ОРВИ, и мешал чудачить. Койка в крошечной гостинице была маленьким персональным раем. После двадцати часов духоты в салоне под палящим солнцем, разогревавшим потные человекососиски в микроволновых печах на колёсах, посетить уборную без спешки, смыть с тела соль и рухнуть на матрасик за хлипкой ширмой стало лучшим моментом этого безумного путешествия. Лучше была только рука Куникиды, поставившая около головы Дазая запотевшую бутылку минеральной воды из автомата в фойе их пристанища. Остальной Куникида не показывался: свалился рядом, за ширмой, и немедленно засопел, как был. Осаму не мог позволить себе подобной роскоши после нанесения тату, потому, укутав соседа одеялом, он включил кондиционер на максимальную мощность и переоделся в плотные штаны и толстовку, чтобы за ночь не околеть и не продемонстрировать работу Ямады никому. Обычные люди таких татуированных, как Осаму, откровенно презирали: рисунки на коже в Японии фактически были запрещены. Татуировки не стоило демонстрировать, то есть мафиози не должны были посещать спортзалы, общественные бани, бассейны, иногда — больницы. За чернила могли, если не боялись разборок, выгонять даже из гостиниц. Все эти проблемы совершенно не мешали якудза защищать население «своих районов» в случае ЧС. После Великой войны эта тенденция стала только острее: на тех, на кого были нанесены любые изображения, смотрели с опаской. Их с Чуей однажды так выставили из онсена после миссии. Дазай тихо обошёл коллегу по кругу и присел у стены на подушку, укутался пледом. Спать спиной к окну он не решался: одно неверное движение — и проблем не оберёшься, а бинтов с собой много брать не стал из-за жары. Сон не шёл, хотя воздух в помещении остыл. Фоново шумел кондиционер. Осаму потёр висок и, сфокусировавшись, внимательно уставился на коллегу. Главная чернушка, подобрав под себя ножки, мелко покачивалась, угнездившись в светлых волосах. Какой же глупой была мысль о том, чтобы загнать Исповедь подальше и попытаться погладить это существо, помечтать о том, насколько иной могла быть жизнь, не сунься он в Портовую Мафию. Дазай, обняв себя за колени, закрыл глаза. «Если Мори — противоречие, то кто может быть более противоречивым? Кто сделает то, на что мой прежний начальник не пойдёт или не пожелает пойти, потому что этот план не осуществить с минимальными затратами? Только один человек. Это смешно: вот он, ответ, прямо перед носом. Тот, кто выберет щадить других, хотя может позволить себе обратное. Если Куникида прав насчет третьего лица, то оба моих босса — чьи-то ставленники, каждый из которых сделал не только свой ход, но и свой выбор. Мори порой пропадал куда-то и возвращался: они, скорее всего, работали вместе в такие ночи. Вдвоем. Интересно одно: если Фукудзава хотел познакомить нас с историей города, почему он рискнул, поставив себя в уязвимое положение? Каков его персональный выигрыш?» — мысли в голове никак не выстраивались ровно: беспокойно шуршали и выплёвывали на берег ясности мусор. [Вот они на встрече в кафе — «горящий» на нервах Дазай и безликий человек в тёмной накидке, который предложил работу и кров. Вот они в коридоре — замахнувшийся катаной разъярённый мечник и резко захотевший жить самоубийца. Вот они на кладбище — плечом к плечу, едва помещающиеся под один зонт. Вот они в комнате с вымокшим углом. Тот, кто всегда на виду, и тот, кого не видят до последнего. Даже такие, как Дазай. Вот они на кухне в ту самую ночь. Горечь и понимание. Крепкие руки, удержавшие на грани. Способность, которая...] Дазай посмотрел на свои запястья, на уходящие под резинки толстовки светлые контакты, на Исповедь, обвившую тонко точки входа. Сосредоточился — накидка на плечах стала тяжелее, шнуры закачались, слабо искря. Изнутри накатило какое-то неясное, беспокойное, тягостное ощущение — то ли одиночество, то ли страх, то ли ещё желание увидеть другого человека. Вроде в каком-то их языков, которые экс-мафиози давным-давно учил для переговоров, это называлось 'toska'. Осаму глубоко вздохнул. «Мы так давно не собирались на кухне», — подумал он и невольно вздрогнул: шнуры переплелись, ткань прижалась к плечам плотнее. С одной стороны, каждый визит причинял боль — всплывало многое из того, что Дазай рад был забыть и забросить насовсем, с другой — его видели таким, какой он есть, без прикрас, и не гнали взашей. Раньше это поражало, а теперь казалось естественным и простым: если подобное случалось с Мори, то впечатлять Фукудзаву было уже нечем. «Йосано же ещё была. Куникида, наверное, тоже... Стоп. Йосано. Она попала в Агентство через какое-то время по завершении войны. Мори боялась до дрожи. Ни за что не поверю, что тот успел научить её так хорошо драться и настолько виртуозно убивать... Научил, выходит, Фукудзава. Про пострадавших я не слышал, а ещё наш доктор не любит слабых мужчин... Директор её на себе учил. Вот почему Рампо умеет готовить, но делает это, когда совсем прижмёт: у полуживого Юкичи не было сил, чтобы встать. Куда же я попал? Офисные клерки поголовно уверенно стреляют, а иллюзионисты нервируют Портовую Мафию. Представляю себе рекламу: «Добро пожаловать в Вооруженное Детективное Агентство! У нас совсем нет печенья, у главного сыщика нет способностей, зато есть сестра эротической эмоциональной поддержки, толстый кот неопределенного пола, начальник-мазохист, врач-садист, а ваш душка-напарник — вооруженный до зубов пацифист». Одасаку, был бы ты жив, обалдел от такого расклада», — нервно усмехнулся Дазай и тут почувствовал, как к губами прикоснулось нечто склизкое. Распахнув глаза, недавний мафиози увидел перед собой нечто. Закутанный в тряпки человек с невероятным для нормальных людей количеством острых акульих зубов и, кажется, полным отсутствие губ высунул длинный тонкий язык и пытался облизать рот Дазая, чтобы... Уши наполнили гул и полузабытый шепот радио. Осаму стиснул челюсти и, навалившись на стену, изо всех сил пихнул эту тварь на ширму, а сам бросился к сумке на голых рефлексах. Существо кубарем отлетело по полу, сбило перегородку, и тут раздалось возмущенное: «Дазай, какого хрена?» Тварь стремительно развернулась, распахнула пасть и полезла «целоваться» к напарнику, но не успела: прижатый к лохматому виску пистолет щелкнул, когда эспер снял предохранитель, выстрелил дважды и немедленно ткнул в неведомого напавшего рукой, активировав Исповедь так сильно, что накатила тошнота. Трупа не было — нечто просто-напросто растаяло в воздухе, не оставив ни единого следа, кроме двух засевших в стене пуль и измятой ширмы, но, судя по тревоге в глазах Куникиды, забинтованный мужик, отвратительно вонявший кровью и гноем, не померещился Осаму.

***

— Никогда такого не было, и вот опять, — устало потер переносицу Доппо. — Как думаешь, где мы? Я не успел зарядить телефон, дозвониться никому не смогу, а собирались в спешке, карта осталась в комнате. Поверить не могу, что это происходит. — Ну, Куникида-кун, выше нос! Мы идём в правильном направлении. Ты говорил, что дом престарелых, куда мы должны были добираться, находится неподалёку от этой дороги... Мы уже почти на месте, — весело фыркнул Дазай. — Меня часто раньше выгоняли из гостиниц, было бы о чем беспокоиться! Считай, прогуляемся, а город посмотрим до следующего автобуса. — А спать где, ихтиандр? Бронировали койки же на три дня! — возмутился бывший учитель. — Сорок с лишним часов на ногах! — И ещё двадцать в автобусе! — подмигнул экс-мафиози. — И штраф, не забывай! Да ладно, Куникида-кун, всего-то две маленьких дырки в гипсокартоне, не надо мне всё отрывать! На грохот выстрелов прибежал администратор в сопровождении соседей. Объяснениям детективов и просьбам отсмотреть записи камер видеонаблюдения никто не внял, так что напарников выставили в ночь. Чтобы не терять времени, те направились в путь, едва Куникида натянул на себя хоть какую-нибудь приличную одежду, а Дазай ощупью перебинтовал всё, что имело смысл бинтовать. В дорожных сумках царил хаос из-за суматошных сборов. Приводить себя в порядок коллегам пришлось в туалете круглосуточного кафе на заправке и там же завтракать в четыре утра, хотя кусок не лез в горло. Официантки косились на них с пренебрежением: ещё бы, продремать всю смену не удалось. К семи эсперы взобрались на вершину пологого холма, густо поросшего мелкой цветущей травой. Утро только начиналось: в невысоких кустах пели птицы, вовсю блестела влажные листья, откуда-то с моря веяло прохладой. Кеды слегка проваливались в мягкую землю, и Дазай, щурясь, переваливался с одной ноги на другую, петляя между кочек, то и дело подтаскивая пятки вверх. Доппо, забравший у него сумку, пыхтел впереди. Пошедшая наперекосяк поездка и бессонная ночь доконали его, державшегося за ремни на плечах, как за остатки своей адекватности. — Куникида-кун, перерыв нужен. Правда! Я сдаюсь! — пробухтел экс-мафиози и стал оглядываться в поисках подходящей кочки. — Да-вай, — Доппо прищурился и махнул правой рукой, едва не уронив сумку Дазая. Лоб его блестел от пота, волосы на висках завивались. — Там вроде скамейка стоит. Видишь? — Да! Может, поспим на ней пару часов, а? Уж сюда-то за нами никто не должен был увязаться, — завертелся Осаму. — Давай-давай, всего-то двадцать метров! Хотя... Постой, там кто-то есть. — В такую рань... Это подозрительно. Тут очень тихо, и, судя по тому, что в поле не было следов людей, нас может ждать очередной неприятный сюрприз, — Куникида незаметно вытащил из кармана сложенный лист и материализовал из него шокер. Дазай потянул бинты на правой руке и распустил их снизу, открыв больше кожи, чтобы, если придётся, ударить сильнее. Ноги всё ещё слегка проваливались между кочек, когда они, покачиваясь, запетляли, приминая стебли и шурша одеждой.

Дарья Ставрович — Круги на воде

Солнце уже встало, залив ярким светом противоположную сторону холма, единственного раннего посетителя и какие-то невысокие столбики, ровными рядами простиравшиеся вниз и в стороны, насколько хватало глаз. Осаму впервые прочувствовал то количество информации, которое напарник обрабатывал фактически перебором, на одной упёртости. — Упырь, кто куда, а ты — на кладбище, — измотанно покачал головой Куникида. — Осталось определить, с какой стороны подходить к дому престарелых, чтобы... — Зачем вам туда, молодые люди? — внятно и строго уточнила поднявшаяся со скамьи фигура необыкновенно звучным для таких скромных размеров голосом. Это была сухонькая пожилая женщина с наполовину скрытым чёлкой лицом. Её тронутое сединой каре ярко поблёскивало на солнце. Единственный видимый глаз цепко глядел на детективов, руки лежали поверх головки чёрной жёсткой трости. Длинное красное платье в мелкий розоватый цветочек едва-едва трепал ветер. — Добрый день, сударыня. Мы ищем его родню, — махнул рукой на пыхтевшего от смущения коллегу Дазай. — Прекрасно выглядите... — Для своих восьмидесяти пяти-то? Не льсти мне, — отсекла женщина и, опираясь на трость, словно лодка с пробоиной, поплыла по кочкам ближе. — Такие комплименты хуже оскорблений. — Отчего же? — нежно улыбнулся экс-мафиози. Обычно эта улыбка обезоруживала самых сердитых скептиков, но от взгляда приближавшейся «старухи», этого въедливого, острого и стылого взгляда человека, привыкшего верить только тому, что лежит на его операционном столе, Дазай почувствовал, как под кожей побежали мурашки размером со скарабеев из «Мумии». — Потому что какой-то наглец решил, что имеет право судить, на сколько лет и как именно я должна выглядеть! — рявкнула сухонькая, но статная азиатка, качавшаяся при каждом шаге. Из-под платья, подчёркивавшего её худобу и жёсткость, слева виднелся протез-деревяшка. Трость было взлетела в воздух, чтобы огреть удивлённого Дазая, но ситуацию спас появившийся рядом Куникида, склонившийся так низко, как только мог. — Сэки-сэнсэй, простите моего коллегу, он всего ничего на этой работе, — проговорил Доппо. — Мы прибыли по делу Вашего самого необычного студента. Если Вы позволите, мы хотели бы узнать больше о господине Мори. Вы буквально наша последняя надежда. — Поднимитесь, Куникида-сан. Хочу посмотреть конкретно на Вас. Этот бодрый повеса понятия не имеет о хороших манерах, — прищурилась женщина и осторожно подошла ближе. — Даже выше, чем я ожидала. Вы случайно не племянник того человека, что оставил мне на хранение часы моего, возможно, единственного оперирующего ученика? Эспер распахнул глаза шире от удивления, когда старушка придвинулась ближе и, глядя снизу вверх глазом в глаза, прищурилась. — Нет. Всё же Вы помягче будете, Куникида-сан. Тех, кто убивал и не гордился этим, я узнаю сразу, а в том мужчине гордости не было, хотя... В Вас-то тоже. Всё-таки успели. Не повезло. Утешьте себя тем, что это случилось после войны и у Вас было выбора больше, чем у тех, кто остался здесь. И уж точно больше, чем у моего самым бездарным образом пущенного в эту бойню студента, — более мягко произнесла она, впрочем, едва ли жалея абсолютно растерявшегося Доппо, и откатилась назад. — Вперёд, юноши. Тысячу лет не гуляла в сопровождении двух красавцев, а я-то ещё ничего. Дазай подавился всеми накопленными словами и вопросами, когда энергичная старуха круто развернулась и бессовестно бодро закачалась, стремительно удаляясь по кочкам. Было в её резкости, в прямолинейности, в остроте что-то до боли знакомое. Даже гладкое каре вызывало очень конкретные ассоциации. Ещё недавно замученные одарённые переглянулись и бросились за ней. Пробежка была недолгой: бывший преподаватель устремилась к самому подножью холма и, пошуршав тростью в кустах возле раскидистого дерева, продемонстрировала им покосившееся надгробие с явно немецкими надписями, а потом, негибко качнувшись, рухнула прямо в траву и подобрала ногу. Детективы опустились рядом. Куникида, как настоящий джентльмен, протянул их проводнице бутылку воды. Та широко усмехнулась — чёлка съехала с лица, открыв пустую глазницу, затянутую провалившимся веком, и шрам до виска. — Буду краткой, молодые люди: я слишком стара, чтобы бояться смерти. Ему же, как видите, было всего-то двадцать шесть, когда он фактически совершил самоубийство: пошёл добровольцем на Токоями-Дзима, — махнула рукой на надгробие госпожа Сэки. — Как это допустило командование, я не представляю. Впрочем... Если император лично пожаловал нелюдю священный клинок, о котором толком ничего не знал, на здравость низших чинов рассчитывать бесполезно. Я видела его потом, этого нелюдя. Телу лет тридцать, а глаза-то старше, чем у меня сейчас! Пила с ним на брудершафт. Я побегала с ружьём в своё время, знала, о чём он говорит, когда наберётся. Его подчинённые понимают мало... Ринтаро был обречён в Японии. Даже эту стелу организовал не наш несчастный университет, а его заграничный друг: выслал и саму плиту, и деньги на установку. — Сэки-сэнсэй, — начал тоном прилежного студента Куникида, — правильно ли я понял, что Вы сейчас рассказываете о Фукучи Оочи? Дазай слушал, даже не пытаясь вклиниться в диалог. Его маски не срабатывали с этой женщиной, проще было не перебивать. — Да, — просто и безыскусно ответила та. — Я предпочитаю называть вещи своими именами, молодые люди. «Ищейки» — самые настоящие нелюди: сильнее, быстрее, крепче обычных японцев только за счёт того, что сверху так решили. Пожаловали Фукучи оружие, но даже не проверяли, что у него с головой стало. А там-то плохо всё, меня не обдуришь. Эти чёртовы глаза... Они этим были похожи с Ринтаро, выражением усталого смирения с любым безумием, что творится вокруг, настоящего такого обреченного принятия, какое бывает у стариков незадолго до смерти. Отвратительно. Для моего студента всё закончилось, Оочи не повезло: до сих пор работает и других натаскивает быть «ружьями императора», пропади оно пропадом! — Сэки-сэнсэй, Вы своего студента даже мысленно не хороните, не желаете ему покоя... Почему? — осторожно вставил Куникида. — Он был слишком умён, во-первых. Во-вторых, Вы оба сидите очень напряжённо, особенно этот косящий под клоуна киллер, следовательно, мой студент всё ещё жив. В-третьих, здесь нет тела. Опознавать было нечего: «похоронили» Ринтаро, потому что без вести пропал при странных обстоятельствах, а едва знавший его коллега чересчур своевременно нашёл обезображенный труп, совпавший с Мори по парочке «особых примет». Бюрократов таким не удивишь, а меня смутило то, что и этот труп потеряли при перевозке. В-четвёртых, тот человек искал Ринтаро тоже. Сказал, что журналист, но на кой чёрт журналисту такие широкие плечи? И эти запястья... Мой муж, лежащий вон там, левее, был каратистом. Я помню его руки. Кисти как железо, — махнула рукой куда-то в сторону преподаватель, — а у этого даже жёстче. Он их лишний раз не показывал — держал под одеждой, ещё периодически оглядывался, не то чтобы воровато, но настороженно, словно ждал «незваных гостей». Сидел, кстати, характерно. Примечал, где выходы и входы. — Да какой из этого пугала киллер, — махнул рукой Доппо, проигнорировав очень неудобную часть про директора. — Выходит, Вы давно знакомы с Фукудзавой-саном, — сладко-сладко, бесконечно услужливо улыбнулся Дазай. — Каким он Вам показался? — Шапочно, — потёрла изувеченную ногу Цумуги и пристроила к суставу прохладный бок бутылки. — Нелюдем, как Оочи, но по-другому. Примерно как Вы. Напарники нервно переглянулись. — Можно подумать, я сказала что-то новое, — усмехнулась на одну сторону женщина. — Только не говорите мне, что нормальные люди вытаскивают оружие из бумаги и раздеваются для самозащиты. Тот человек — Фукудзава — обладал чутьём на боль и делал странные вещи с чужими телами. — Сэки-сэнсэй, едва ли он способен на подобное, — возразил Куникида, нахмурившись. — Я бы неизбежно заметил это: мы знаем друг друга достаточно долго. «Делает странные вещи с чужими телами... Тогда, когда впервые наблюдал мир в полной фокусировке, я ощущал биение сердец других эсперов в себе и видел, как директор успокаивал видевшую кошмар Йосано. Я чувствовал углубление дыхания и замедление сердечного ритма. Акико не просыпалась — всё происходило как бы естественно, но... Сэки-сэнсэй права. Может, но не рассказывает об этом. Если не знать, как именно работает способность, не поймёшь в жизни», — задумался Дазай. — Нет, ты точно нет, — преподаватель снова потёрла ногу и зашипела, сминая мышцы изо всех сил. Пережив судороги, она отпила ещё немного воды и продолжила рассказ. — Вас явно покоробило то, что я называю вещи своими именами. «Нелюдями» одарённых считали довольно давно, ещё до войны. В крупных городах с этим словом быстро расстались, а вот в глубинке... Если ты родился таким, лучше было не болтать. Люди не очень-то жаловали «особенных». Бывало всякое. Фукучи когда-то в детстве чуть не убили за это — он спьяну проговорился, но оборвал себя ещё одной рюмкой. В деревнях к эсперам относились настороженно, подобное не было редкостью.

Madonna — Dark Ballet

Что до Мори Ринтаро... Мой студент был одним из них, но родня явно не поощряла использование способности. Такой талантливый мальчик! На момент поступления он говорил и читал ещё двух языках помимо японского. Его отец, медик тоже, но не помню, какой именно, переквалифицировался в патологоанатомы и стал брать ребёнка с собой на вскрытия с ранних лет. Вроде с одиннадцати. Хотел, чтобы сын унаследовал профессию. А человек-то был строгий, жёсткий: давал — и спрашивал будь здоров! Мать это поддерживала и делала всё, чтобы Мори-младший «не тратил время зря»: частично пансион, частично домашнее образование, горы книг... У него не было друзей среди ровесников. Будь я его родителем, не удержалась бы: такое сочетание памяти и смекалки — редкость. Я, когда впервые увидела на вскрытии, ожидала, что вот этот невыспанный мальчишка — он напоминал тощую белую ворону среди раздавшихся в плечах студентов постарше, и халат усиливал впечатление, — свалится в обморок сразу. Маленький такой, тонкий... Да он ниже тебя, повеса, на две головы был! Я до сих пор не понимаю, как так вообще вышло, что он тотально провалил вступительные экзамены в один из столичных университетов и попал к нам. Знаете, чем кончилось? Он единственный остался на ногах! Дазай представил. Бледные руки, бледное лицо, мешки под тёмными глазами, растрёпанные волосы... Никаких друзей. [«Настороженный одиночка», — всплыло «предсказание» напарника]. От ощущения того, что он смотрит на себя самого лет пятнадцати, внутри что-то дёрнулось. — Помимо возраста его отличало от других спокойствие. То ли долгая практика сказывалась, то ли сам был такой, — Сэки потёрла ногу снова. — Там, где прочие психовали, сомневались и порой блевали, Мори думал и действовал. Практически безошибочно. У него чуйка была на проблемы: нередко смотрел на человека и на автомате отмечал, что не так. Признаюсь, на моей памяти похожего я знала лишь одного, точнее, одну, и позорно упустила ту девушку... Это ей, гениальной даже по меркам Ринтаро, спасло жизнь: вышла замуж, не получила диплом, потому не попала на поле боя. Её здесь, на кладбище, нет. Я вот думаю, специально убежала. Она переиграла нас всех. Дазай переглянулся с Куникидой: мысль о том, что ни один из них не встречал родню Эдогавы Рампо, они явно разделили, но не озвучили. — Я настояла на прикреплении Мори к себе. Молодые люди, родители Ринтаро были правы в своей строгости: этого юношу даже гнойная хирургия не задевала за живое. Надо — сделает, и всё, — Цумуги прикрыла глаза и открыто улыбнулась своим воспоминаниям, — один из лучших студентов, поэтому — изгой. Ему завидовали чёрной завистью: конспекты воровали, халат уносили, книги портили... Перед выпуском один старшекурсник, отличник, попёр на него в коридоре. Тогда набирали группу для учёбы в Германии: количество мест было ограничено, на последнее претендовал Ото, Ото Тоётаро, талантливый травматолог, а тут Мори досрочно защитился, обогнав сокурсников, и я его выдвинула кандидатуру. Коллеги решили, что достоин. Уникум же: всего три года на первую ступень с таким багажом публикаций, который у меня целую полку занимал. Как показала жизнь, полтора года на следующую и докторантура к двадцати четырём. Бешеный, я не шучу! Тоётаро был не то чтобы крупнее, но шире в плечах и существенно выше, почти с Куникиду-сана. Травматолог, что уж тут. Мори едва исполнилось девятнадцать, он продолжал расти, но оставался весьма нескладным и тощим. И вот примерно девяносто килограмм живого веса, разогнавшись при спуске с лестницы, бросились на моего бедового студента со штативом для капельницы. Я наверху стояла, среагировать не успела, думала, убьёт... Ринтаро был домашний мальчик, неагрессивный, слегка неловкий, но явно накипело у него за годы учёбы. Мало того, что увернулся и абсолютно безжалостно приложил Тоётаро ребром ладони по горлу... Отшвырнув импровизированное оружие, мой студент пошёл на соперника, хрипевшего внизу лестницы. И тогда мне показалось, что тень на стене странно дёрнулась следом. Раньше я не замечала ничего подобного. Ото одно спасло: между участниками драки встали живой стеной другие студенты, но сам факт... Мори словно осатанел. Верно говорят: бойся гнева терпеливого человека — если такие срываются, то отыгрываются за всё сразу. Ото отделался только испугом. Те, что защитили его, несколько дней потом оглядывались. Боялись даже подходить к Ринтаро лишний раз. На стажировку всё же попал: не он был зачинщиком. Сэки-сэнсэй потёрла ногу снова и состроила жутковатую гримасу, успокаивая боль. Осаму молчал. Перед глазами вертелось воспоминание об их первом с Чуей совместном задании, когда будущий Исполнитель Портовой Мафии с диким хохотом разряжал обойму в уже умершего наёмника. Прекратил это Накахара. — Вот холера, как собака грызёт, — возмутилась врач и развернулась на обоих визитёров с хитрым прищуром. — Какая гадкая штука — старость! Дальше, как я уже сказала, была поездка в Германию, где мой бедовый студент осел. Он прекрасно вписался в компанию нескольких трудолюбивых немцев: горел на учёбе и работе... Вы, к слову, когда росли, тощими были? — Был, госпожа, — ласково улыбнулся Дазай. — Одни кости. Так и не наел бока. — Да, — коротко и серьёзно кивнул Куникида. — Если не секрет, к чему это? — Нелюди часто так растут: способность из тела тянет сок. Среди них много тех, у кого развивается анорексия. Проходит, кстати, сама по себе, с возрастом, — подмигнула женщина, — тебя вот, плут, не отпустило. Она тебя грызёт так же, как старость — мои увечные кости, стало быть, ты либо себя изводишь, либо её мучаешь. А у тебя, Куникида-сан, руки сухие. Эти вены на запястьях... Видно, что журналист из тебя — как из этого, Фукудзавы, содержанка: нет ни лоска, ни наглости. Хреново у вас с маскировкой. Не смотрите на меня так. Вы в коллегой сами виноваты: тысячу лет ни с кем не разговаривала, терпите теперь. Ринтаро же... В двадцать на нём рубашка пузырилась, если ветер дул. Весь человек — одни глаза, тёмные, фиолетово-синие, как чернослив. Пальцы — цепкие, точно птичьи когти. Он тогда взял себе псевдоним — «Огай», чтобы коллеги-европейцы не путали имя с фамилией. Очень птичий, к слову. Ему шло.

Madonna — Frozen

Сэки замолчала. Без малейшего стеснения распустив завязки на груди, она сунула руку под ткань и вытащила замусоленный конверт, а из него вытряхнула две потёртых фотографии и продемонстрировала их сидевшим на траве одарённым. Первый снимок был совершенно обыкновенным: группа молодых людей под вывеской частной практики, Огай — крайний слева, действительно худой, какие-то люди рядом, шапочки, белые халаты. А вот второй... Дазай остолбенел, осознав, кого именно увидел, а Куникида беспокойно присмотрелся. — А губа-то у Мори была не дура, да? — рассмеялась Цумуги. — Красавица по любым меркам! И всего-то метр шестьдесят ростом. Куколка: светлые вьющиеся волосы, громадные грустные глаза, белоснежная кожа. Едва-едва вздёрнутый носик. «Если бы я не знал, что Чуя и Поль — единственные такие, я бы точно подумал, что они родственники. Как сестра обоим. Даже внешне что-то между», — с запоздало осознал Осаму. — Это точно фотография? — уточнил Доппо. Дазай практически слышал, как защёлкал в голове у коллеги калькулятор, подсчитывавший соответствие количеству пунктов из раздела «будущей Куникиды-тян». Сложное выражение лица напарника свидетельствовало: количество поставленных галочек зашкаливало. — Да, скорее всего, последняя оставшаяся, — грустно заметила Сэки. — Элиза Вайгерт, его невеста. Фамилия досталась от отца, который, судя по абсолютному отсутствию внешнего сходства с дочерью, едва ли был кровным родственником. Мори упоминал какого-то датчанина вскользь как возможного родителя. Прима одного из берлинских театров. На этом снимке она в... Забыла слово... В роли Джульетты. Фото потрёпанное, согласна, синева с её платья вымылась, но, как уверял Ринтаро, оно было небесно-голубым и переливалось на свету. Десять раз побывал на этом представлении прежде, чем дошёл до гримёрки, а потом всю зиму носил ей яблоки и расшивал корсеты бисером в свободное от работы время, пока не слёг. Влюблённые — безумцы, но оно к лучшему. Не знаю, как Мори это выдерживал. — Неужели нельзя было договориться? — у экс-мафиози внутри всё натягивалось при взгляде на одну из самых грациозных женщин, когда-либо увиденных им. Он и сам бы не устоял. — Видишь, повеса, как тени лежат на икрах и бёдрах? — придвинулась к нему ближе преподаватель и ткнула пальцем в пару мест на фото. — Вот здесь, вот тут. В детстве попала под автомобиль, ноги переломала. То, что выучилась танцевать и заняла своё место в труппе, исключительно её заслуга. Характер, как можешь понять, у девушки был не сахар. Все, включая директора театра, звали за глаза «Железной леди». Хватившая горя и узнавшая себе цену, Элиза была очень требовательной. И тут Мори. С яблоками. Каждое утро на завтрак. В минус тридцать полчаса в одну сторону пешком, потом, с фруктами под пальто, назад. В театр. И обратно, на работу. Плюс шитьё вечерами — как-то друг попросил помочь с подгонкой костюма сестре, работавшей в той же труппе, а Ринтаро мать обучила шить и кроить, он же усидчивый был, делал всё аккуратно, так что его быстро приметили и стали звать на помощь, а за это пропускать на любой спектакль бесплатно. Спал часа по четыре в лучшем случае, в худшем — вообще не спал. В мае организм издевательств не вынес: от лёгонького сквозняка слёг. Яблоки — красные, с жёлтой искрой на боках — Мори впервые не принёс, и Элиза, собрав какую-никакую аптечку, постучала к нему сама. У примы было много поклонников, но вот чтобы не просто восхищаться, а действительно как-то толково ухаживать, не пытаясь затащить в гримёрку, он оказался первый. Дазай тихо усмехнулся. В голове со щелчками вставали на места странные, на первый взгляд, привычки прежнего босса: и его вредная способность, и ворох красивых платьев, и заваленный угощениями стол. В портрет прежде незнакомого Огая нормально вписывался даже присмотр за ними с Чуей. Особенно за Чуей. — Тогда и сошлись. Жила Элиза скромно: у станка с утра до вечера, дома почти не сидела. Когда её мать не пережила зиму и балерина осталась одна, её рьяный поклонник помог с похоронами, — Сэки слабо улыбнулась, — заложил часы и какие-то ценные вещи, насколько я знаю. Съехались. Собирались пожениться: вроде и общий дом, и общие беды, и общие знакомые... Ринтаро однажды на работе её спас: декорация рухнула, так он в последний момент бросился сбоку и вытолкнул танцовщицу оттуда, но сам приземлился невесть как: рёбра переломал слева. Писал мне, шутил, что эта женщина нашла прямой путь к его сердцу: через грудную клетку. Элиза отшучивалась: любовь зла, полюбишь и медика, да любить придётся исключительно на расстоянии. Молодые были, работали оба, как проклятые. Смешно звучит сейчас, когда работать так приходится всем? Вроде столько лет прошло, а ничего не меняется. Цумуги осторожно убрала фотографии в конверт и припрятала его за пазуху. — А когда он... Вы сказали, доктор в двадцать четыре, а тут про жену, — смущённо уточнил Куникида. — За пару лет до завершения учёбы чуть не приехал в Японию, выдохся да пошёл искать себе приключений, чтобы отойти. Бешеный был, говорю же, — преподавательница тепло улыбнулась. — Увы, не жену. Невесту. Они не успели пожениться. Напарники переглянулись. — Написал родным, что всё серьёзно. Хотел привезти девушку на родину, познакомить со всеми, — женщина помрачнела, — а те восприняли в штыки. Мать запричитала, что сын выбрал какую-то вертихвостку, отец тоже отсыпал танцовщице «комплиментов», пригрозил, что выбьет из Мори-младшего и дурь, и деньги на учёбу за границей. Я уже говорила, мой бедовый студент был бешеный, родственники не могли того не знать. Чего они не учли, так того, что влюблённость придаёт людям чудовищную силу и ярость в отношении тех, кто пытается ударить по их возлюбленным. В следующем ответном письме было только одно слово: «Сколько?» И Мори-старшему хватило глупости написать сумму. По-хорошему, стоило извиниться перед сыном и отпустить его туда, где он был по-настоящему счастлив. Так вот. Я не знаю, как, но через три месяца тишины к чете Мори приехал старый чемодан. Среди книг были обнаружены четыре золотых слитка, стоимость которых покрывала проученное, прожитое и проеденное. — Откуда такие деньги у студента? — прошептал Куникида. — Я думаю, он спас родню кого-то знатного, или Элиза, прима-балерина, добавила, ведь женщины от любви становятся порой безрассудно щедрыми, — тепло улыбнулась Сэки. — Точно не скажу. Итог был один: разъярённые родственники заявились на нашу кафедру и попытались облить меня словесными помоями. Всё семейство, включая младших детей, пришло на вскрытие. Их, конечно, выставили, но такого я больше не слышала, а ведь была на фронте. Я, по их мнению, погубила будущего главу семейства, отправив того в Германию, и опозорила имя семьи тем, что в неё фактически войдёт теперь Огай Вайгерт, то есть Ринтаро, оставивший в Японии даже свою фамилию. Дазай тихо рассмеялся: Доппо сидел рядом с широко распахнутыми глазами, и узкие очки совершенно не спасали положение.

King Crimson — Epitaph

— Никогда так не хохотала, как в тот день, — добавила Цумуги. — И никогда не была в большем ужасе, чем когда по радио услышала о вступлении Японии в Великую войну. Мы были кафедрой военной медицины... Итог у Вас за спинами. Бои оказались совершенно беспощадными. Хуже всего было то, что правительства стали делать ставки на нелюдей там, где обычный человек не мог одолеть технику, и это, к огромному сожалению, работало. Видите, что творится с той стороны, откуда Вы пришли, но чуть-чуть правее? Все эти мальчики и девочки погибли в битве за Госёгавару. Там же лежит мой наставник. Здесь, рядом, преимущественно не вернувшиеся из госпиталей. Мой муж и оба моих сына вон там, левее. Пока правую ногу не доломаю, буду сюда таскаться. Как сломаю, приползу на пузе. Женщина замолчала, откупорила бутылку с водой. Для продолжения рассказа ей явно приходилось делать над собой усилия. — Я оставалась в Нагасаки, пока это было возможно, но потом мы с коллегами, ныне покойными, были направлены в Ниигату. Кого и в каком только состоянии нам не привозили! Порой смотрела и головой понимала, что пациент хотел жить, а технически уже не мог. Пожалуй, это самое мягкое, что я могу поведать о том периоде, — тише обычного сказала Сэки. — Письма приходили с перебоями, запаздывали извещения о смерти... Я получила свои — все три — в один день. Самое страшное случилось, когда пали знаменитые «Белые щиты»: генерал Цусима погиб при невыясненных обстоятельствах, и внушительный участок береговой линии остался без защиты от атак одарённых. В хаосе и в трауре я ненадолго утратила связь не то что со своими горемычными студентами, а со временем. Моя дорогая подруга, Аоки, ныне спящая вечным сном у себя, в Киото, тогда сопровождала меня везде и следила, чтобы я жила от операции до операции. Помню, как взревели сирены и мы схватили саквояжи. Наших пациентов вывезли, оставалось оборудование, но на его спасение не было времени. Бросились на вокзал. Только решительностью Аоки прорвались в вагон и успели эвакуироваться, но дни в поезде были лишь затишьем перед бурей: за нами по пятам следовал 28-ой отряд, «Марсианские хроники», под предводительством господина Брэдбери. Этот жуткий чёрный клин из двенадцати самолётов. Рада бы забыть, но не смогу. Куникида молча протянул рассказчице платок и склонил голову, выражая всем своим видом соболезнования. Дазай растерянно посмотрел на женщину, не вполне понимая, о чём речь, но улавливая какой-то зловещий контекст, а потом до него дошло: американская армия вторглась в Ниигату, когда генерала Цусиму убили, а спасались медики на поезде, следовавшем в Госёгавару, и тот, кто отправил на кладбище многих выпускников Тодай, наступал бежавшим людям на пятки, загоняя их в битву, о которой не мог забыть Полковник.

(*)

— Я не передам того, что мы увидели, когда добрались. Всё кругом горело. Всё. Дома, деревья, остатки того, что уже разгромили, а сверху со свистом носились самолёты, и оттуда, с самолётов, рекой лился огонь... Не напалм, что-то иное. Всё кругом красно-жёлтое, раскалённое, и виной всему — чёртов Брэдбери и его проклятая способность «451 градус по Фаренгейту», — забормотала Сэки. Лицо её стало совершенно безэмоциональным, точно женщина выпала из разговора. — Они жгли нас с неба, а понизу... То ли от продуктов горения, то ли от голода, то ли от жажды, то ли от чего-то ещё люди сходили с ума, но как-то одинаково. При мне два человека заговорили о голосе из колодца, который зовёт их. Вышли из укрытия, больше напоминавшего баню, и больше их никто не видел. А были и другие, но все говорили одно и то же. Мы пытались их притормозить, но все эти, бредившие и задыхавшиеся, в итоге бежали, и из-за одного такого, одуревшего, нас нашли и срезали крышу над нами. Помню, как упала лицом на раскалённую дорогу, а сверху со скрежетом обрушился столб и приземлился бы прямо на меня, но что-то остановило его. Поднимаю голову — там девочка лет одиннадцати держит этот здоровенный кусок дерева, как игрушку. Думала, меня зашибло всё же. Другие события того дня припоминаю урывками: вроде встала и побежала дальше, нагнала Аоки и наших, переживших высадку, увидела у них какое-то полотнище. Противопожарное, вот! Оказалось, прибыло подкрепление. Следующие дни мы кочевали из одних развалин в другие и латали всех, кто ещё хоть как-то держался на ногах. Там я впервые взяла в руки винтовку, чтобы подстраховать подругу... Так странно было: бахнуло — и никто за тобой больше не бежит, а ты ждёшь дальше и вздрагиваешь от любого мелькания в прицеле, а он тебе, этот, мерещится потом, едва приляжешь. Отряд продолжал налёты с удвоенным усердием: стал выходить на охоту ночью, когда мы подбирали выживших защитников города и искали хоть что-то уцелевшее в темноте. Заканчивались припасы, лекарства и, что самое страшное, доступная пресная вода. Подкрепление было практически разбито за период вылазок... Утром, когда у меня почти не осталось патронов, я услышала, как какого-то урода костерят за то, что дезертировал и украл что-то. Я не придала значения: думала, ещё кто-то поверил тем, в колодце, и вышел на тот свет. Мало ли дураков на свете? Следующие два дня 28-ый лютовал: самолёты почти не покидали небо. Нас, прижатых к земле, одолевало отчаяние: выйти наружу значило погибнуть, остаться на месте — погибнуть позднее. Это мучительное ожидание длилось и длилось, пока на исходе второго дня, в сумерках, один из этих крылатых жнецов не спикировал на тот, что был во главе клина, и снёс его крыло. Повреждённый самолёт повело, и он протаранил ещё два других. Ночью, во время атак, потеряли управление два самолёта из уцелевших. Итого минус шесть из двенадцати, устроивших ад в Ниигате и там, в Госёгаваре. Примечательно было вот что: на этих шести, стоявших во главе клина, пребывали Брэдбери, его ассистентка, рассеивавшая пламя, эспер, отвечавший за защиту самих конструкций от жара, и, как потом выяснилось, тот, кто звал на смерть. Утром было так тихо, что мы едва не звенели от напряжения. Праздновать победу было рано: оставшиеся могли появиться в любой момент, а нам нечем было отбиваться. К вечеру стало совсем дурно: люди зверели и чудом не бросались друг на друга, однако голоса наружие больше никого в колодец не приглашали, даже самые больные словно очнулись. И тут на горизонте мы увидели какую-то фигуру, а та помахала рукой и задвигалась к нам навстречу, с трудом волоча за собой весьма помятую телегу со страшным скрипом. Я посмотрела в прицел... Это был мой бедовый студент! На обгорелой колымаге лежали связанные люди, шестеро, и какой-то ещё, едва не воющий на каждой кочке, небрежно брошенный сверху. Как оказалось, Мори, передвигаясь по ночам, отбился от своей группы, потерялся в темноте и нечаянно набрёл на наземный штаб «Хроник». Чудом ушёл незамеченным и, отметив маршрут, решил предпринять одиночную вылазку в период налётов. Забрав часть препаратов, он, подгадав время, отравил их, американцев, запасы воды, чтобы враги не унесли ноги, и накачал нескольких напившихся ею достаточно людей по макушку, но не до смерти. Мёртвые не умеют разговаривать, а вот живые могли поведать о грядущих атаках. Ещё, понимая, что в воздухе близко к врагу не подобраться, Огай вскрыл приборные панели и повредил электрику в двух самолётах. Эта ювелирная в чём-то работа стоила жизни четверым пилотам, полезшим чинить технику, то есть в день, когда случились обе воздушных аварии, в воздух могли подняться только восемь самолётов, из которых уничтожили друг друга шесть. Итого остались два пилота, немногочисленные нелюди, пережившие «жёсткие посадки», да источник наших бед, упавший в остатки леса. Вся его способность заключалась в генерации огня и плазмы из ладоней и предплечий, поэтому к нам, на телеге, он был доставлен как известная статуя Венеры Милосской. Без рук. Чем Ринтаро разрубил кости, не представляю. Госпожа Сэки промокнула глаза. Дазай заметил на её щеке тусклый след от ожога. — Не привези Мори добычу, убили бы, как дезертира и вора. Ни наград, ни благодарностей, — сухо сказала она и, зашипев, стала тереть ногу. — Здорово, да, молодые люди? Его товарищ, наспех возводивший нам укрытия, разжижая всё, до чего дотянется, орал от негодования из последних сил. Получил звание полковника «за создание эвакуационных коридоров в невыносимых условиях». Пил потом по-чёрному: помнил, кто всех на самом деле вытащил из Госёгавары. Оба эспера молчали, но каждый думал о своём. Осаму вспоминал того самого Полковника, из Портовой Мафии.

Александр Розенбаум — По снегу, летящему с неба

— Тогда Мори ещё был тем, кого я считала своим студентом, — глубоко вздохнула Цумуги, когда конечность расслабилась. — Мы почти не разговаривали в тот день — вымотались, но он отдал мне все оставшиеся ампулы и часть своих патронов... Позднее столкнулись в Саппоро. Пережив атаку, мы сидели потом в одном скособоченном кабаке, пили. Он не знал, что я стреляю не хуже, чем лечу. Я не знала, что он и в рукопашную может отчаянно биться, хотя высоким и сильным не назвать. Фукучи Оочи был гораздо внушительнее тогда, когда мы пересеклись на войне, а тут Ринтаро. На фото пальцы видно плохо, а руки-то красивые. Созданные для тонкой работы руки. Не для оружия. Летел сырой мерзкий снег. Мори прямо-таки надирался, чтобы утром быть почти при смерти. Я попыталась его остановить, посетовала на жену, а тот как захохотал, высоко так, истерично, и продолжил смеяться, не останавливаясь ни на секунду. Ну, ничего не поделать: руку на плечо закинула да утащила его в дальнюю кладовку. И только там поняла, что у моего бедового студента в пустых, стылых глазах такое выражение, будто бы заплакать хочет, да не может. Ему едва исполнилось двадцать шесть. На фронт вроде попал в двадцать пять с копейками, летом. Как сейчас говорят, «пожить для себя» не успел. Пришлось влить в него больше бутылки неведомого горького пойла, чтобы разговорить. Уезжал в огромной спешке: того требовало начальство, да и настроения в Европе, особенно по отношению к японцам, становились всё враждебнее. Они с Элизой условились перенести свадьбу, чтобы, во-первых, к ней не было лишних вопросов, во-вторых, к Огаю вопросов не было тоже. И где-то за неделю до того, как Мори сел в вагон и фактически отправился на войну, невесте его поплохело на сцене. Упала в обморок, едва завершила спектакль. Как оказалось, она ждала ребёнка, — тихо сказала Сэки, — а тут мужа забирают... Она не выдержала сборов и повредилась умом. Ринтаро пришлось экстренно распродавать своё имущество и идти на поклон к коллегам. Нашёлся один, позволивший прописать Элизу к себе, в дом сумасшедших, за плату, с условием, что обращаться в ней будут, как со здоровой, и заботиться о ней, всячески беречь, помогать с Мори-самым-младшим, потому что неизвестно, вернётся ли будущий муж. Огай прибыл в Японию с одной шинелью, парой рубашек, документами и смутной надеждой, что уцелеет. Если были какие-то выплаты, через третьи руки переводил тому другу, который обязался присматривать за без пяти минут женой. До последней монеты отдавал. Мешок с вещами был почти пуст в Саппоро: съеживался, стоило только сбросить с плеч. Сначала всё шло по плану. Бывшая прима жила неплохо, но чем больше был срок, тем более нервной была она, и вот это, в купе с пребыванием в клинике, становилось причиной сплетен, слухов и открытой зависти узкой прослойки персонала. Работала там одна медсестра... Её раздражало, что у них койка-место занимает какая-то дура, и все носятся с ней, как с золотым яйцом, и грубого слова сказать не имеют права, хотя хочется: вопит и постоянно плачет, а её утешать и жалеть надо. Принцесса этакая. И задумала медсестра злой розыгрыш... Я не знаю, кем надо быть, чтобы так обойтись с другим человеком, как бы ты его ни ненавидел. В последние недели жизни Элиза мучилась от дурных снов. Она писала сбивчиво, нервно, рыдала, отчего некоторые отрывки писем смазывались. Видела огонь, летящий с неба пепел, красные и белые всполохи. Слышала стрёкот над головой, беспрестанные крики. Дышала известью и пылью... В одном из последних писем рассказывала, что смотрела на своего жениха сквозь снег, бежала ему навстречу и никак не могла добежать. Любящие люди порой чуть ли не хребтом чуют, что творится с тем, кто им важен, а тут ещё все эти ужасы... Я не удивлюсь, если ей снился наш пылающий ад. Медсестра же подделала похоронку и подбросила утром в комнату к танцовщице: хотела прекратить истерики раз и навсегда. Зимой. Снегопад был. Друга Мори побеспокоило, что обычно голодная с утра женщина не пришла на завтрак. Он взял с собой еду и направился к ней в палату, открыл дверь — там всё перевёрнуто, окно нараспашку, и на стене кровью написано: 'Ich komme, Schatz'. Не думаю, что это нуждается в переводе. Старуха глубоко вздохнула прежде, чем продолжить. — Элиза была человеком дела. Узнав, что больше некого ждать, она решила не медлить. Не могу осуждать: с ребёнком нашей нации даже в дурдоме ей не было места, — прошептала женщина. — В день смерти на приме была любимая мягкая сорочка, синяя такая, длинная, с кружевом — напоминала о костюмах. Тело её нашли внизу, под окном. Танцовщица говорила, что однажды будет оттуда махать мужу, который к ней вернётся. И руку, видимо, ту, которой собиралась махать, Вайгерт рассекла осколком разбитого стакана, чтобы попрощаться. Уволенная по статье медсестра лепетала, что не хотела такого, просто ей надоела «эта клуша». Дазай повернулся, чтобы глянуть на напарника, и увидел, как тот, подняв очки, молча прижимает платок к глазам. У него в груди тоже было муторно: Элиза должна была уже почти выносить ребёнка, когда ей подбросили письмо.

(**)

— После этого мой студент решил добровольцем отправиться на Токоями-Дзима. Подписал все бумаги, а надирался, чтобы не передумать в последний момент. В свои двадцать шесть он прошёл достаточно, чтобы не бояться ничего и не хотеть задерживаться на земле. Говорил, что нашёл какой-то выход, да вот только командование его не оценило, раз бежать пришлось. Вы тут вдвоём сидите... Я хочу знать наверняка, что к чему. Куникида-сан, обещали же доказательства! — попыталась переключить ошарашенных коллег старуха. — Простите, Сэки-сэнсэй, — безукоризненно вежливо ответил напарник и, вытащив из сумки помятую папку, протянул преподавателю несколько снимков. — Похож этот мужчина на Вашего подопечного? — Уже нет, отъелся, а вот девочка рядом — та самая, — тепло улыбнулась женщина, — но какая же всё-таки жуткая способность — воскрешать воспоминания о любимых и сосуществовать с ними, заполнив пустоту призраками. И ведь не проверит, жива ли я... Наверное, крепко он увяз, если не только себя от прочих прячет, но и меня не светит. Уж ты-то точно знаешь, плут. Щуритесь одинаково, а у малышки на снимках твоя осанка. — Да что Вы, что Вы, куда мне, пугалу! — стал обмахиваться руками Дазай, прикрыв хохотом нервную тряску. Куникида явно заметил всё и протянул ещё одну бутылку воды. Прохладные бока скользили в ладонях, конденсат впитывался в края бинтов. Осаму прищурился, фокусируя способность, и заметил сидевшую в траве главную чернушку, большую и пушистую, напряжённо топчущую стебли: Доппо беспокоился. — Удивительно, как ты похож, — продолжила Сэки, неспешно перебирая фото Куникиды, — а вот здесь девочка напоминает того, который не-журналист. Фукудзаву. Посмотри, как насупилась! Сердитая-сердитая! Для пущего эффекта руки в бока уткнула и подалась вперёд. Этот бы так не сделал, просто бы посмотрел. С его-то метра восьмидесяти с хвостом это было несложно. — Кстати, Вы сказали, что он делает странное с человеческими телами. Как Вы это обнаружили? — постарался перевести беседу в более конструктивное русло бывший мафиози. От честной оценки «милой Элис-тян» ему стало слегка не по себе. От всего рассказа в целом, с учётом истории Йосано, было ещё хуже. Мори говорил, что преемник на него похож, но Дазай никогда не понимал, насколько. Оказалось, они оба были сорвиголовы и ставили на кон всё, если считали цель достойной. И да: оба не боялись смерти и пробовали... познакомиться с ней поближе. «Мы оба пережили тех, кто должен был пережить нас». — Всё очень просто: я тогда была не настроена разговаривать, когда он приехал и стал задавать вопросы о моих прежних студентах. Право слово: война закончилась совсем недавно, все воспоминания были свежи и неприятны, а ещё я однажды перепила Фукучи Оочи, что, несомненно, входит в список моих личных достижений, но шокирует кого угодно другого. Оочи говорил о войне с нелюдями прямо и бескомпромиссно, хотя его считали героем. Власти невзлюбили Фукучи за это, вот и оставили служить в военной полиции, а не дали место где-нибудь повыше. Сами посудите: телезвезда, знаменитость, а чин-то даже не генеральский. Попойка состоялась на очередную годовщину завершения конфликта, потому Вы легко представите последствия, — широко усмехнулась Цумуги, — и тут, через неделю, появляется этот «журналист». Меня нога, точнее, её остатки совершенно замучили. Ныло всё. Я сорвалась на непрошенного гостя, на что он спокойно сказал: «Надеюсь, Вы скоро оправитесь, Сэки-сэнсэй». — И всё? — уточнил Осаму. Куникида смотрел на обоих собеседников с некоторым недоумением. — Едва-едва ногу тронул — и всё, — согласилась бывший преподаватель. — Болеть перестало, как отключило, и недели две после нашей беседы продержалось. Мои коллеги помоложе говорили, что я определённо встретила какого-то святого: блокаду без лекарств провести и до мозгов дотянуться — неслабо, да? Спала в кои-то веки, как убитая. С тех пор так больше такого не было, вот и всё объяснение. Просыпаешься утром — голова ясная. Я сама ему позвонила, приехал сразу. Работал бы врачом — цены бы ему не было, но, как большинство действительно талантливых в чём-то людей, Фукудзава хоронил эти свои склонности. — Если не секрет, о чём Вы говорили с ним? — осторожно уточнил Доппо. Чернушка перелезла на его колени.

Mos Elian — Singularity

(*)

— О том, какими люди возвращаются, — Сэки завозилась, пересаживаясь и устраиваясь как можно комфортнее. — Его интересовало всё, особенно проблемы по части головы. Я знала таких историй вагон и маленькую тележку, вот и поделилась, без имён, конечно. Фукудзава явно хотел понять, можно ли вернуть заболевшего к нормальным людям так, чтобы все уцелели. Я не верю: я здесь. У нас в доме престарелых контингент довольно специфический. Чего стоит моя соседка, работавшая прежде в психиатрии, где один нелюдь устроил пожар! К слову, тоже китаец, из семьи какого-то военного. Фень вроде. Себя спалил да ещё два соседних блока. Из всех пациентов спасся какой-то пацан, который бросился в вентиляционную шахту и по ней «утёк» в соседнее крыло. А там лаз-то такой... Пролезет только кошка, человек настолько не сложится в жизни, если кости не раздробить. Врачи сочли это лекарственным бредом, кроме соседки. Та позвонила родне пациента, наказала забрать, ведь ребёнок — типичный нелюдь, таблетки тут не помогут. Какой препарат возьмёт того, кто рассыпается в труху от прикосновения и просачивается в любую щель? Она рассказывала ещё, что похожего юношу замечали в одной из самых жестоких банд Токио позднее. Сокрушалась: помимо острого слуха у мальчика были прекрасные руки и великолепная память. Выучили бы родственники на музыканта, жил бы мирно, там мать из династии пианистов была, так нет: сначала — в утиль, потом — в банду. Списали со счетов по всем фронтам. Вроде он с особенностью здоровья был, видел слабо. Родня схалтурила, просто выбросив ребёнка. Батя особенно отличился: на войне командовал вроде, а потом домашних строил. Не так дышишь — огребай, а пацан с проблемами — идеальная мишень на фоне здорового младшего брата. Я не удивлена, что парня в Токио занесло, к этим... Вот ведь, латынь помню, а названия банд — уже нет. Старость — такая гадость, молодые люди! Эх... С этим, «утёкшим», банально всё. Когда в жизни беспросветный мрак, очень хочется этой самой жизни прописать по первое число, а не бежать без оглядки. Проблема в том, что отомстить жизни в целом нельзя, а вот отдельным слабым людям, которые по какой-то причине не ударят в ответ, вполне посильно. Кстати, газетную кличку помню: «Кандинский». Как на охоту вышел, от прежней банды одни брызги и росчерки оставлял. Почему принялся убивать своих же — не скажу, но, по-моему, положили кого-то из родственников, хотя не должны были.

(**)

Дазай медленно повернул голову на старуху. От её слов внутри что-то щёлкнуло и встало на место, хотя приятным это ощущение было не назвать. [«Надо, чтобы у Вас хрустнуло, Мори-сан. Проблема в том, что я не знаю, с кого начать», — думал он когда-то, чувствуя, как испаряются с кожи серебряные капли. В начертанном на скорую руку списке первым был Чуя]. — Чего смотришь, плут? Месть ни черта не даёт. Самураи прошлых эпох были пусть благородными, но придурками. Месть — это парабола: боль возводится от нуля в квадрат и так до бесконечности, пока ничего, кроме боли, не останется. Просто испытывать её будет гораздо больше людей, чем в начале, поэтому функция строго положительная, даже если зачинщик дал дуба. Не говори, что не знал, — фыркнула Сэки. — А, так оба в курсе? Грустно это, молодые люди. Грустно. Тому, не-журналисту, и так понятно было, без проверки. Он вообще слишком много для своих тридцати с хвостиком понимал, будто уже помер пару раз, а потом с облака слез к нам, вот и ходил грустный. Зря я на него сразу накатила — было приятно общаться: смотрел и молчал, не переспрашивал все наши медицинские термины, будто и так знал, о чём речь. И понимал! Ему бы выучиться, но не сложилось, похоже. Эта страна успешно прозевала ещё одного бешеного. В голове опять щёлкнуло. Это был самый грустный щелчок за всю беседу: думать об Одасаку, как о ком-то неразумном, казалось мерзким и недостойным, но женщина была права. Фактически больно сделали только Оде, однако его месть за сирот дала по шее напрямую Дазаю и Анго, косвенно прописала Огаю, а также отразилась на жизни Чуи, как напарника Осаму, то есть, в особняке сцепились двое, а затянуло уже четверых со стороны. После к этому списку присоединились Акутагава, Хигучи, Танеда, Доппо, Юкичи, Акико, Наоми, Джуничиро, Рампо — ещё девятеро — и все погибшие подчинённые бывшего Исполнителя. То, что началось только с Сакуноске, разрослось совершенно непропорциональным способом до бесконечности, в которой все должны разгребать чьи-то проблемы. От количества осознаний за утро в висках закололо, и Дазай приложил бутылку ко лбу. Солнце поднялось достаточно высоко и напекло бы им головы, не сиди они в тени дерева. Пустая могила очень располагала к беседам. — Ваш нелюдь принёс мне вещицу моего студента. Утверждал, что Мори потерял её. Почему у себя не оставил, не знаю. Не сказал, — покачала головой Сэки и, повозившись с завязками платья, вытащила те самые наручные часы, пожелтевшие, но блестящие, — лицо у него стало ещё более мрачным, чем всегда. Видать, за войну Ринтаро окончательно закоченел изнутри и наговорил Фукудзаве всякого. С Элизой мать её на деньги с этих часов хоронили, Мори бы в жизни их не посеял. Хотя... Если до сих пор держит девочку при себе, у него всегда есть напоминание, так что эта тикающая игрушка ему ни к чему. Я не живу с призраками, хоть и заглядываю к ним в гости с тех пор, как при обстреле потеряла глаз из-за осколочного ранения и лишилась ноги по той же причине. Муж просил не торопиться: приснился как-то, нашептал мне, что ещё не всё, когда я сама чуть руки на себя не наложила. Что от меня осталось: ни ноги, ни глаза, преподавать не взяли, овощами торговала, пока могла! Теперь сижу здесь, в глуши. Соседей развлекаю и помогаю пришедшим на кладбище ориентироваться. «Своих» покойников отыскать среди этих плит крайне трудно, если не знать наверняка, куда идёшь. Многовато людей с одной и той же судьбой. — Часто приезжают гости, как мы? — мягко вставил Куникида. — Достаточно. Был, кстати, один юноша из Йокогамы, — кивнула ему Сэки и, устав подворачивать ноги, легла на бок, чинно прикрыв колени подолом, — брата старшего навещал. Не медика, но захороненного здесь, такие всегда с краю. Мы встретились у той могилы. Шёл, правда, с другого конца кладбища и почти не говорил. Впечатлило это место. Помог мне убраться у друзей. Смешной такой: весь из себя наглый, а нет-нет, да вылезет нормальное воспитание. На Фукучи чем-то похож. У того-то тоже манер никаких, а как начинаешь общаться, понимаешь — напускное это. Он рассказывал разное, но я не говорила вашему нелюдю этого. Может, зря. — О том, как проблемы идут дальше? — негромко уточнил Доппо. Сидевший в начале беседы смирно, он наконец-то плюнул на этикет и навалился спиной на дерево и расслабил ноги. Дазай ради этого переместился на участок под солнцем и сразу взопрел.

Muse — New Born

(*)

— Да, об этом, — не стала спорить женщина, — ведь люди приходят назад гораздо жёстче, чем от ожидают близкие, и с ними тяжело оставаться. Кто-то делает всё, чтобы забыться, и за это расплачиваются семьи. Фукучи, к слову о нём, поведал мне жуткую историю, хоть под градусом случившееся казалось настолько абсурдным, насколько возможно. Попробуйте поверить ему на слово. Одного из своих подопечных Оочи забрал прямо из зала суда. Служба в отряде стала заменой тюремному заключению за убийство близкого родственника с особой жестокостью. Обвиняемому, избитому и наполовину обмотанному бинтами, было на тот момент лет двенадцать, не больше. Он сидел в клетке и так жалобно смотрел, что Фукучи понял: конец пацану. Против сына свидетельствовали его мать, весьма затравленного вида женщина с cиняками на руках, и две из трёх сестёр. Самая младшая просто тихо плакала. — Это была самооборона, верно? — Дазай лёг в траву на живот и устроил голову на сложенные руки. Куникида просто слушал, слегка подавшись вперёд. — В целом — да, но кого это волновало, если в убитом было десять дырок, а всю кухню усеяли кровавые брызги? — усмехнулась Сэки. — Отец мальчика был из экипажа относительно легко отделавшегося крейсера. Натерпелся страху до такой степени, что решил: риск — его второе имя, раз уж выжил. Стал завсегдатаем подпольных казино. Верил в свою исключительную удачливость. Сначала на азартные игры утекала его зарплата частично, потом — вся. Начали пропадать вещи из дома. «Везунчик» выносил накопления, украшения супруги, бытовую технику. Сын его занимался боевыми искусствами и терпел, пока однажды не «потерял» спортивную форму, а потом он услышал крик: отец попытался содрать с матери цепочку, которую ещё до свадьбы подарил. Позолоченную. Грошовая вещица, за такую в ломбарде много не выручить. Супруга — в слёзы, а муж ей пощёчину отвесил и, дёрнув за украшение, отбросил к стене. Цепочка выдержала, а нервы ребёнка, вбежавшего в кухню и увидевшего порез на горле мамы да сжавшихся под столом сестёр, сдали. На момент ссоры жена игрока готовила ужин: на сковороде-вок лапшу поджаривала. На столешнице, поверх разделочной доски, лежали нарезанные овощи, рядом — нож. Как утверждал обвиняемый, он схватился за нож и, наставив его на батю, потребовал оставить мать в покое и уйти прочь. Просто пригрозил, не более того. Отец же развернулся и пошёл на него. По словам Фукучи, двигался совершенно точно с умыслом — вдоль шкафчиков, к плите. Напуганный по-настоящему человек отступил бы к окну или хотя бы притормозил, но этот взбесился и схватился за ручку сковороды ведущей рукой. Напоминаю, он служил на корабле, то есть был физически крепким. В семье о существовании одарённых знали только по слухам до того злополучного дня, когда нож резко стал длиннее и почти выстрелил из руки догадавшегося, что будет дальше, мальчика, а потом под немыслимым углом развернулся, прошибая цель, и снова, и ещё, и ещё, но у отца хватило ярости обрушить на сына вок вместе со всем содержимым. Повезло в одном: не в полную силу ударил и не дотянулся до темени или до виска, иначе бы точно разбил сыну голову насмерть, а так повредил череп и здорово ожёг кожу маслом. Потребовалось несколько операций, чтобы привести лицо, шею и грудь в порядок. Парень, хоть всё понимает, до сих пор очень мало разговаривает. Долгая спонтанная речь даётся ему с определённым трудом вопреки всем усилиям врачей и педагогов. Фукучи говорил, от стресса закоротило что-то в мозгах. Примечательно, что этот одарённый, работая на военную полицию, несколько лет подряд закрывал долги отца и кредиты, которые набрала его мать, пытаясь вернуть семье хотя бы долю утраченного имущества. Порой денег на новую обувь и одежду не было, так и ходил в форме и сапогах везде, но выплатил даже долг родственников за дом — эту ношу его дед взял и передал внукам через непутёвого сына. Стандартная для нашей страны история, удивительно, что третье поколение так легко отделалось! Хотя... Легко ли? Мы встречались с Фукучи пару раз, поэтому знаю. Родня не пишет своему фактическому спасителю, уже выросшему, но скучающему по ним. Заживо похоронили. Считают, этот покойник им до смертного часа обязан. Будто это не их безалаберность стоила ребёнку всего. Будто не мать, опасаясь, что детей отнимут, подговорила сестёр оклеветать брата. Будто это он сам оставил только холодильник да древнюю электрическую плитку на кухне, а форму спалил. Мальчик, который всего-то хотел защитить своих близких, и сделал всё, что не сделал бы отец.

(**)

Цумуги прикрыла глаза и, положив на землю локоть, устроилась ещё удобнее. — Это последствия. Бей или беги. Лишь два, зато какие яркие! Будут другие. Война способностей — одна из самых чёрных страниц в истории Японии, — устало продолжила преподаватель. — Столько талантливых людей кануло в лету, столько страха возникло перед нелюдями... Не-журналист явно много знал о таких, как Вы. Он утверждал, что текущие представления о них — чушь, а механистическая теория способностей — полный бред. Я не знала, как ответить. Ляпнула, что Фукучи и подобные ему должны были как-то получить все свои «фишки», следовательно, их можно собирать, как конструктор. Как его там... — «Фукудзава», — подсказал Доппо. — Да, он, — кивнула Сэки, — так горько на меня посмотрел. Я и с ним тоже выпить решила, был такой интересный разговор... Простите, молодые люди, я не удержалась и слегка его опоила. У меня было несколько бутылок превосходного сакэ и абсолютный ноль хороших собеседников. Куникида-сан, ладно, не слегка, но не осуждай одинокую женщину! Так вот. Он сказал, что их, переделанных, изуродовали, и что это должно выходить им, особо опасным нелюдям, боком. У него была своя совершенно сумасшедшая теория способностей и идея двойственности дара. Фукудзава утверждал, что способность суть длительная адаптация человека под неблагоприятные условия. Она наследуется и развивается. В экстремальных условиях выработка гормонов стресса может приводить к жёстким проявлениям, если сила раньше не давала о себе знать, революционным скачкам и функциональным аномалиям. Я спросила: как тогда передать, в чём двойственность и что не так с нелюдями на службе государства? Не-журналист внимательно посмотрел на меня и, икнув, явно задумался над формулировкой. Верите или нет, двойственность, по его словам, заключена в том, что дар напрямую связан с психикой и телом эспера, но может переходить по наследству кровным родственникам по воле одарённого, то есть полностью отчуждаем. Проблема одна: оптимальный момент передачи — это неизбежная гибель предыдущего носителя, то есть те самые экстремальные условия, в коих происходит первый революционный скачок — переход дара к чужому сознанию без потери исходных свойств. Если передают тому, у кого уже есть, наступает конфликт способностей, возможных выходов из которого три: полная взаимная аннигиляция с сохранением жизни и здоровья носителя, смерть тела от перегрузки или второй революционный скачок, в результате которого получается эспер с гибридным даром — «химерой». Эволюция, правда, штука долгая и сложная, а революция плоха своей внезапностью и большой скоростью протекания. Если в процессе что-то пойдет не так, перегрузка не дойдёт до конца, а внутри человека останется частично стабильная до каких-то пределов способность. Дазай медленно поднял голову на рассказчицу. На языке вертелось лишь одно имя из прошлого. — И это, по его словам, речь о двух способностях, хотя в людей вроде Оочи напихать должны были больше. Отсюда вывод: их всех нужно искусственно стабилизировать, иначе тела «накроются». Постоянно разряжать, точно батареи, и систематически изменять, модифицируя искусственно. Живых людей, — вздохнула Цумуги. — Здесь Фукудзава изобразил руками нечто непонятное, но я подумала о катушках в трансформаторах. Менять надо сердечник или обмотку. Другой вопрос: откуда взять материал на замену? Доппо нахмурился и озадаченно сжал губы. Осаму поневоле напрягся, подхватив настроение напарника: Чуя спьяну однажды рассказывал про банку из сна. Банку, в которой он плавал. — Я его спросила: а ещё как-то может быть? Ну, тремя-то путями ограничиваться не должно, эволюция — штука трудная и долгая. Не-журналист добавил тогда, тихонько так, что может быть частичное поглощение. Не химера, в которой две способности ужились, а подавление одной из способностей другой. Причём та, которая более развита, имеет больше шансов подавить ту, что менее развита, а проявиться позднее могут или подавившая, или обе. Что станет с невезучим носителем — неизвестно. Регресс исходной способности неизбежно приведёт к выраженным проблемам с нервной системой, ведь проявление дара завязано на активном использовании коры больших полушарий, то есть определённые участки мозга должны серьёзно перестроиться. Я почему-то подумала тогда про микроинсульты, но мозг пластичен, следовательно, нелюдь с изменённой способностью останется живым, но странным. Этот ваш не-журналист то ли гений, то ли безумец. Утверждал, что химер поэтому мало. Слияние — перекраивание самой сути эспера, и безболезненной такая метаморфоза быть не может. Сами посудите: тело отторгает исходную способность, переживает конфликт и принимает результат. Три стадии, как минимум. Продолжительность каждой — загадка, а мозг должен нарастить катастрофическое количество новых нейронных связей рекордно быстро, чтобы не погибнуть. Очень немногие способны вынести этот процесс и остаться в своём уме. Бывший преподаватель закрыла глаза и откинулась на спину. Дазай никогда так не радовался, что напарник чересчур увлечён рассказом, потому что экс-мафиози крыло вовсе нехорошими осознаниями про себя и про Чую, и кровь стремительно отливала от лица.

Placebo — Sleeping With Ghosts

— Такая отбитая теория: способность — это и вещь, и как будто отдельное живое существо. Я бы назвала её «паразитарной» гипотезой, но передача происходит по крови, так что не совсем подходит. По смыслу — «вирусная». Он меня тогда поправил, что эволюционная, да заснул. Удивительно, что жив: такие сведения... Наша страна всё прозевала, — женщина сложила руки за голову. — Я сама не спала несколько ночей нормально, пытаясь осознать озвученное не-журналистом, болтала с соседкой. Чем дольше думала, тем более правдивой казалась эта безумная история. Посудите сами: никто не видел девочку, пока настоящая Элиза была на этом свете, а потом она появилась. Не из неоткуда: достаточное количество опыта привело к формированию новых нейронных связей, и вот — тень «обросла» костями, мышцами, кожей. Один мой знакомый, вернувшийся с того острова... Он плохо кончил, но говорил, что способность, которая передо мной стояла посреди раскалённой улицы без единого звука, пела и смеялась. Всё как у живой: нервная система развилась в последнюю очередь. Выходит, мой бедовый студент воссоздавал её, набираясь опыта, а это высшая нервная деятельность, молодые люди, однако пробудила дар какая-то очень тревожная примитивная ситуация. Бей или беги, как у тех мальчишек. Война и смерть невесты стали оптимальными неблагоприятными условиями. Чудовищно, да? — Что Вы только что сказали? — Осаму развернулся к преподавателю и навис над ней, упёршись руками по обе стороны едва тронутой сединой головы. — «Оптимальные условия» — смерть и война, плут, — повторила недрогнувшая Сэки, — и оптимальное решение — неубиваемый компаньон. Фукудзава был прав: люди привыкают к любым бедам и адаптируются, если проживут в кошмарной ситуации достаточно долго. Ты бы с солнца-то отодвинулся, голову уже напекло. Желудок скрутило безо всякой Исповеди. Дазай едва успел отшатнуться, как его вырвало в кусты, а потом ещё раз вывернуло в холостую. В голове шумело, перед глазами плясали точки. Количество осознаний за сутки зашкаливало. Где-то сверху ругался Куникида, а потом всё стало уплывать в темноту, густо населённую мохнатыми чёрными каплями.

***

— Ты глянь, а новичок-то отошёл! — раздалось над ухом. Осаму вынырнул откуда-то в широкий холл, заставленный цветочными горшками. Он лежал на потрёпанном диване, а рядом, на стуле, сидела их уставшая провожатая. Взмыленный Доппо появился слева, принёс воды и, придерживая Дазая, дал отпить немного. — Тебе следовало проявить гостеприимство, Сэки-тян. Старая ты ведьма, до чего довела и так замученных дорогой людей! Из Йокогамы сюда по суше — таких отчаянных у нас ещё не было, а ты их в восьмом часу утра, до прибытия автобуса на ближайшую остановку, обнаружила уже у Тачи-куна. И не стыдно тебе? — послышалось сбоку, а потом в поле зрения вкатилась на лёгком кресле ещё одна женщина, помоложе Цумуги, с длинной седой косой через плечо. Лицо её было мягче, полнее и как-то улыбчивей. Узорчатый платок, по-французски повязанный вокруг шеи, придавал коже более здоровый вид. — Тебе-то чего, кобра трёхочковая? — буркнула нахохлившаяся Цумуги. — А-та-та, дамы, будто мало вам здесь женихов! — прикрикнули откуда-то сверху дребезжащим голосом. — Аикава, изыди, старый пень! Опять заскрипел! — погрозила кому-то кулаком Сэки под хохот подруги. — Да моего скрипу на всех хватит, короедки! — присвистнул сверху старик и с грохотом захлопнул дверь. — Если я случайно доживу до старости, знаю, к чему стремиться, — пробормотал Дазай и поднял руку к глазам. Внутри похолодело: на кладбище пришёл в одной толстовке, а очнулся — в другой. «Куникида не должен был увидеть. Только не это. Только не это, Ками», — паника заскреблась в горле, воздух спёрло. — Мы со старым пнём тебя переодели, пока Кото-чан твоего друга эксплуатировала для починки снэк-машины, он не видел, — на грани слышимости произнесла Сэки, а её приятельница тем временем безо всякого стыда строила глазки слегка обалдевшему от таких поворотов судьбы Доппо, красневшему от столь пристального внимания. — Аикава с Окинавы. Танаку-старшего застал. Меня синей кожей не напугать, если под ней всё живо и здорово. Осаму босса Танаку знал: тот был с Мори в контрах, пока не пришлось останавливать трафик оружия из Тайваня. Лекаря старика помнил тоже, но живым застать не ожидал. — Спасибо, — одними губами произнёс одарённый. Цумуги только поджала губы и более внимательно посмотрела на него. — Ты мне всё больше его напоминаешь. Точно не родня? — задумчиво проговорила она. — Что Вы, что Вы, сэнсэй! — зашевелился Дазай так сильно, что едва не рухнул на пол с узкого диванчика. — А под дурачка косишь так же, сахарный, — обратила на него внимание вторая пришедшая. От Сэки она, прикатившаяся к гостям в шелковой блузке и длинной юбке в складку, отличалась очень явно, особенно тем неприкрытым насмешливым кокетством, какое свойственно далеко не каждой юной девушке. — Вот это вот движение особенно. Эх, юность! Была бы целее, я бы тебя научила свингу, а так только колёса могу задрать да крутить вовсю, а не бёдра. — Уймись, змея, только-только всё зажило! — возмутилась врач и скрестила руки на груди. — Да скучаю я: раньше же хоть с этим, скрипучим, потанцевать могла, а теперь только разъезжаю. Имей совесть, ведьма: не всем на одной ноге по кочкам скакать! — всплеснула руками особа, по-королевски выпрямившая спину на своём подвижном «троне». — Кото-сэнсэй, мальчики. В прошлом — психиатр. Вы к кому ехали-то в такую глушь? Хотя... Погоди-ка, красавец! Неужели женщины совершенно разучились гладить словом в наше время, а? Куникида окончательно растерялся и мучительно покраснел под взглядом этой Мона Лизы, с загадочной улыбкой продолжавшей бесстыдно рассматривать его и говорить без малейшей неловкости. — Как очухается твой компаньон, на северную часть кладбища сходите. Вроде в предпоследнем ряду, с краю, то ли восьмая, то ли девятая могила от выхода, лежал военный корреспондент. От тебя отличался только выправкой да усами, — ласково промурлыкала эта женщина, не переставая улыбаться, и наконец-то прикрыла глаза. — У меня профессиональная память на лица. Сэки-тян показывала мне того, кого Вы искали. Надгробие, правда, потрёпанное. Иногда приезжих только фото спасают. Без моей дорогой коллеги у вас не было ни единого шанса. Мори-то и при жизни был скрытным, а уж после смерти... Я порой думаю, не шпион ли какой? [«Я думал, ты секретный агент», — подметил когда-то Доппо]. Дазай замер на кушетке. «Если мы с Мори действительно похожи, то мы оба «агенты». Пусть теория про третье лицо, заинтересованное в наведении порядка в городе, не теория, а реальность. Тогда мой прежний босс никогда не был самозванцем. Он осознанно возглавил организацию, чтобы сдерживать преступность, — нервно соображал Осаму. — Я заинтересовал его, как правая рука, следовательно, я не должен был ни сбежать, ни погибнуть до того, как повзрослею и наберусь опыта. Мои тату гарантировали подобный исход, пока Одасаку не убили. Не просто клеймо, ещё и оберег. Чем чернее, тем живучее. Всего лишь хотел, чтобы я был жив. Запугивал нас с Чуей, чтобы и не чудили, и не боялись других. Кто же ты на самом деле такой, а, Нагасаки?» Голова у эспера заболела снова, он потихоньку подтянул себя выше и закрыл глаза рукой. — Возьми с собой нашего гостя и отведи, куда стоит, ведьма. Ты долго думала прежде, чем ответить на письмо, настало время объяснить, почему, — обратилась к Кото к соседке. — Я присмотрю за этим повесой. Надо будет, пенька позову. Пусть ковыляет на своих корешках. — Я всё слышал, негодница! — пригрозили сверху. — И ещё услышишь, ежели мне твою спину натирать окопником придётся! — не переставая улыбаться, прошипела женщина. Сэки широко усмехнулась и, покачнувшись, встала. — Идём, Куникида-сан. До вечера далеко, но мы рискуем заплутать, поскольку на северной стороне кладбища только недавно прекратили захоронения, отчего мои ориентиры стали полезны на треть, не более, — произнесла она. — Поможешь мне заодно. Пакеты бери, надо будет прибраться у давних моих друзей. Доппо развернулся и переглянулся с напарником. В нём всё ещё было что-то тревожное, напряжённое. — Нормально всё, Куникида-кун. Я отлежусь. Обещаю быть послушной рыбой и больше необходимого не жариться, — поднял руки Дазай и примирительно улыбнулся. — Смотри у меня, — сердито пробухтел бывший учитель. — Приду — лежать должен. Понял? — Понял, понял! Уж такое-то поручение я не провалю, — подмигнул экс-якудза. — Все бы поручения такими были — я стал бы работником месяца! Самым-самым ответственным и добросовестным! Заместитель директора не выдержал: закатил глаза и, получив лёгонький толчок от уставшей ждать Цумуги, последовал за ней. — Зря ты его нервируешь. Куникида же тебя сюда дотащил, — мягко произнесла укоризненно покачавшая головой Кото. — Если думаешь, что это близко, знай: от того места, где Вы находились, примерно семь километров. Это отдалённая окраина кладбища. Твой коллега нёс тебя на плечах, прыгая за моей бедовой соседкой по кочкам. Цумуги-то бодрая, но с её ногой без костылей далеко не ускачет. — Я этого не исправлю, увы, — легко ответил Дазай. — О, не спорю, — Кото подъехала ближе и поставила коляску боком так, чтобы, повернувшись, свеситься поближе к Осаму. Длинная коса, украшенная бусинами и лентами, опустилась на плечо эспера. — Почему, кстати, твой друг не знает, что ты из синекожих? Мог бы не страдать от жары и одеваться полегче. — Мы не особенно близки, да и Куникида — человек более мягкий и добрый, чем кажется, — развёл руками экс-якудза, — я не знаю, как он отреагирует. Не хочу терять рабочее место, на которое недавно устроился. Да и мафиози из меня сейчас такой, как из Фукудзавы — журналист. Я... Ушёл. Сам. — От мафии не уходят, — прищурилась женщина. — Колись, мальчик, кого положил или кого у тебя положили? Я знаю только один случай, когда человек действительно ушёл, но в военную полицию с места Исполнителя: убил всех, кто мог бы позвать назад, да ещё тех, кто рискнул бы напомнить ему о том, где его место. Вы же с другом из какой-то маленькой конторы, протекции мало. Тебя, получается, отпустили, но могут потребовать обратно. Аикаву оставили в почётной ссылке: группировка перебралась на острова, а у него родня тут, на большой земле. К слову, какова вероятность, что после встречи с тобой у местных будут проблемы? — Никто не придёт: я насовсем ушёл, нет причин возвращаться. Если же силой потащат... Удачи им. Никогда не поздно сбежать на тот свет. Кстати, тот, ушедший, «Кандинский», да? Вы его знали лично? — Осаму с любопытством поглядел на собеседницу. — Я только слышал про бойню в Токио. Дело было лет пять назад, мне в шестнадцать-семнадцать своих проблем хватало. — «Кандинского» не знала. Знала своего пациента, — собеседница глубоко вздохнула. — Про Фукудзаву только слышала, а хотела бы пообщаться лично, правда, без выпивки. На Сэки произвёл огромное впечатление, хотя не пытался даже. «Это Вы просто не видите способности, как я. Даю слово, Вы бы обалдели», — подумал Дазай. — Кото-сэнсэй, а хотите, — Осаму повернулся набок, на автомате воспроизвёл самую солнечную свою улыбку и сделал самое трогательное, дурацкое, щенячье выражение лица, — поменяемся? — Это чем, рыбонька? — психиатр сделала то же самое, с удовольствием наблюдая, как маска болтливого полуобморочного больного начинает подрагивать. В её исполнении блестящие глаза выглядели ещё смешнее. — Вы мне — про «Кандинского», я Вам — про шефа, — захлопал ресницами Дазай. Щёки его уже покраснели от усилий: надо было не засмеяться раньше, чем собеседница сдастся. — Уверен, здесь так скучно и уныло, а Вы явно любите разные диковинки, главную из которых так печально проворонили. Ну же, Вы ничего не потеряете! — Не, рыбонька, мне нет дела до твоего начальника, — махнула рукой Кото, усиленно хлопая ресницами. — Вот если бы ты о себе рассказал, я бы подумала ещё. Ни разу не встречала тех, кто сбежал. Тех, кто ушёл и потом пришёл обратно, да. Бывали у меня, рецепт просили. Их жёны порой обращались: страшно же всё время за мужа, да и за ошибки мужчин нередко расплачиваются их женщины... — Так Вы меняетесь или нет? — маска дала трещину: Дазай нахмурился. Улыбка потускнела. — А ты, дорогой? — женщина близилась к бывшему мафиози ещё немного. — Видишь ли, если ты расскажешь правду, потеряешь больше, чем я. Мне нет дела до твоего текущего босса, потому что ты можешь наврать про него с три короба, а вот твою ложь я просеку. Работа была у меня такая, что чуйка отросла. Только вот тебе придётся как-то добраться ко мне, на второй этаж. Я храню записи там. — С чего Вы вообще взяли, Кото-сэнсэй, что во мне есть нечто любопытное? — экс-мафиози подобрался. Женщина улыбнулась чуть шире и откинулась на спинку кресла. — Я верю как своей интуиции, так и своей памяти на лица, а ты мне кое-кого напоминаешь, — она опёрлась руками на подлокотники, прикрыла глаза и, собрав пальцы в замок, приподняла подбородок. — Я в таких вещах не ошибаюсь почти никогда. Если решился, тебе нужно открыть мою картотеку, найти дела шестьдесят четыре и триста пятнадцать, спустить их мне. Цифры на корешках. Не фамилии. Прошу не трогать прочие папки: я не всё успела подшить, из некоторых выпадают листы, а неизвестно, когда я снова смогу двигаться, как раньше, чтобы подняться и навести порядок. У нас есть часа три: старая ведьма любит поболтать с теми, кто её слушает, а Куникида молод и чересчур хорошо воспитан, чтобы отказать. Цумуги-тян такая... Она особенная, Дазай-кун. Проводник в забытый мир Великой войны. Для того же Фукучи, проверяющего наши дела здесь время от времени, Сэки — однополчанин, то есть практически доверенное лицо. Я сама и подобные мне — лишь наблюдатели. Смирись с тем, что ты никогда не поймёшь эту бесстыдницу до конца, и прими, что в этом — твоё великое счастье. Эспер осторожно опустил ноги на пол и медленно сел. В затылке монотонно гудело. — Ты пил нынче какие-то лекарства? — Сэнго приоткрыла глаза и цепко посмотрела на Осаму. После всех её шуток он не ожидал напороться на такой внимательный взгляд, оттого стушевался. — Нет, сэнсэй, — покачал головой бывший якудза. — Захвати тогда аптечку ещё. В тумбочке, в первом ящике. Круглая жестяная коробка из-под конфет. Будем приводить тебя в божеский вид. Как возьмёшь, иди по этому коридору до упора, а после — налево, до конца. Кухня на первом этаже там. Готова поспорить, ни ты, ни твой друг не ели нормально. Покормишь мозги — полегче станет. Пойду пока воду согрею. Комната шестнадцать. Старый пень живёт рядом, надо будет помочь — стучись к нему, в семнадцатую, — развернула коляску женщина и, упершись в колёса, стала толкать себя вперёд. Комната на втором этаже, простая и по-японски минималистичная, поразила Дазая своей строгой упорядоченностью. Картотека во всю стену, заполненная папками с потолка до пола, представляла собой четыре полки, набитых записями. Найти нужные номера не составило ни малейшего труда, но для вытаскивания пришлось приложить силу: корешки примыкали друг к другу очень плотно. Сгрузив поверх поклажи аптечку, одарённый вышел в коридор и наткнулся на старого знакомого. — Сделай мне одолжение, Дазай-кун, — Аикава поднял усталые светло-серые глаза и, скрестив руки на набалдашнике трости, чуть подался к недавнему мафиози, — не встречай меня здесь, если твои прежние коллеги спросят. Тебя перед четырёхглазым прикрыл — ты прикрой тоже. Хватит с меня авантюр, не тот возраст. Хочется хоть немного пожить спокойно напоследок и не создавать проблем остаткам семьи. — Нет ничего проще, — Осаму наклонил голову и слабо улыбнулся. — Солидарность всех бегущих, Аикава-сэнсэй. — Ты это, побереги себя. Умереть ещё успеешь, поверь, — хрипло произнёс бывший медик и зашёлся действительно скрипучим кашлем. — Йокогама — место беспокойное. Если и правда хочешь скрыться, собирай вещи и уноси оттуда ноги. Я слышал, русские, грохнувшие Эйса, интересовались городом, а эти, если чем и интересуются, редко останавливаются, пока не получат своё. — Я могу быть интересным им, Аикава-сэнсэй, так что, если убегу, пойдут за мной, но спасибо за предупреждение. Если не секрет, откуда слухи? — Дазай заговорил шёпотом. — Босс звонил. Сказал не высовываться, потому что пошла какая-то муть с поставщиками, а те закупку впервые не у китайцев делали. Кроме китайцев торговал только один человек, поставки вёл через Сахалин. Думаю, это один из них, — практически беззвучно пробормотал мужчина. — До Йокогамы ближе, чем до нас. Будь на чеку, если не переезжаешь. — Портовая Мафия не переезжает, — слабо улыбнулся экс-якудза. — Пусть разбираются. У них есть, кому заняться таким. — Надолго ли есть? — усмехнулся Аикава и, заметив движение в конце коридора, стремительно скрылся за дверью.

***

— Ну наконец-то, я уж думала катиться к тебе на своих двоих, — Кото замахала рукой, едва завидев Осаму, приближавшегося к ней с папками наперевес. — Падай за стол! Была бы здесь Сэки, отругала бы за медлительность, что с неё взять: хирург со стажем, каждая секунда у таких — чья-то жизнь, до сих пор не угомонилась! Падай-падай. Какао уже почти остыло, пока ты ходил за бумагами... Дазай послушно опустился за столик, частично уставленный сладостями, и с немалым удивлением наблюдал, как немолодая женщина уверенно соскальзывает с коляски на низкий традиционный стул, а после манит его к себе. «Змея, честное слово. Серьёзно: я, когда ломал ногу, так двигаться не мог, а тут, этак на восьмом десятке лет, поломанная старушка утирает мне нос. Куда вообще нас Фукудзава заслал?» — рассуждал недавний якудза, пристраиваясь удобнее. — Пей давай. Мозг человека обожает сахар. Тебе сразу полегчает, зуб даю, — бодро отметила она и, пока Дазай придвигался, чтобы сесть плечом к плечу с рассказчицей, более раскованной и мягкой, чем отправившаяся обратно на кладбище Цумуги, заскользила пальцами по бумаге, с шорохом листая десятки листов. — Кото-сэнсэй, Вы сделали эти записи по памяти? — проявил любопытство экс-мафиози. — Верно, мальчик. К слову, как звать-то тебя? Куникида так и не сказал, а старый пень явно тебя знал, да берёг, похоже. Аикава обычно скрипит на окружающих и держится подальше от людей, но в этом случае снизошёл до просьбы помочь... Не в его духе, — психиатр прищурилась. «Дазай Осаму, в прошлом Исполнитель Портовой мафии, правая рука Мори Огая, бывшего ученика Сэки-сэнсэй, ныне возглавляющего эту крупную преступную группировку в Йокогаме. Убийца, вор, эспер с обнуляющим чужие способности даром, решивший начать всё с чистого листа, потому что тьма не дала ответов на его вопросы и разрушила самые близкие отношения его в жизни. Я не знаю, куда иду, но понимаю, от чего именно ухожу. Приятно познакомиться», — с толикой иронии подумал одарённый, впервые формулируя всё, случившееся за последние годы, так прямо и сухо. Перед глазами стоял давний размытый образ: отражение в зеркале, когда Юкичи впервые дал полную фокусировку. Осаму казалось, что он до сих пор может почувствовать лежащие на плече и между лопаток ладони, и это призрачное ощущение успокаивало. — Предлагаю ограничиться только фамилией: Дазай, — понимающей улыбнулся эспер и протянул свободную руку для пожатия. — Нет уж, Дазай-кун. Давай всё-таки на чистоту: мы о тебе говорим. Кто ты такой и откуда вышел, если вообще полез во всё это? Куникида вот явно из обычных гражданских, но привычка держать себя у него скорее от полицейского, чем от журналиста. Смелый, прямой. Притворяться не умеет совершенно. Ты из другого теста, — женщина прищурилась и протянула руку, пожимая пальцы эспера. — Кото Сэнго. В прошлом — психиатр, жена, мать и когда-то давным-давно даже дочь. Последняя из своей семьи. Подруга Сэки-сэнсэй и Аикавы-сана, бодрого старого пня. Глаза и уши этого места. Слежу за соседями и веду записи о тех, кого знала, потому что едва ли уеду. На полставки — танцовщица, но сейчас я слегка не в форме, а так бы тебя закружила: есть в тебе что-то бесовское, рыбонька. Великую войну провела в тылу, но столкнулась с её последствиями во всём многообразии. — Дазай Осаму, — одарённый постарался улыбнуться, — в прошлом — демонический вундеркинд, ныне — работящий бездарь. Куникида подтвердит! — Стало быть, и правда «рыбонька», да крупная — чёрный принц Йокогамы, — наклонила голову вбок Кото и прищурилась. — Цумуги — параноик, но почуяла в тебе нечто неспроста. Якудза здесь бывали, но такие статусные... Понятно теперь, чего старый пень не заскрипел. Свояк, стало быть. — Сведения были зачищены, — осторожно отметил Дазай, вспоминая столкновение с Танидзаки. — Вам нечем крыть. — Память на лица, Дазай-кун, хотя ты прав: у твоего ангела-хранителя большие бумажные крылья. Ты успел засветиться в газетах до того, как информация о тебе пропала, а я не забываю подобное: многие из пациентов нашей клиники выходили в ремиссию, но потом возвращались или влипали в плохие истории. Однажды я ожидала увидеть на столе твою медкарту или услышать рассказ о тебе от коллеги, буду честной, — спокойно ответила бывший психиатр. — До этого, к счастью, не дошло, а ведь в нашу клинику в Токио отправляли многих одарённых по ошибке их родные или со страху — коллеги. Умение различать обычных преступников и, как говорит Сэки, нелюдей частенько спасало наши жизни, пока с Фенем не встретились. До сих пор виню себя: столько народу угробил... Если бы я только поняла раньше! Если бы я только поймала тогда Сатору-сана и заставила выписать двойную дозу нейролептиков, чтобы погасить его... Промолчала — и вот. Знаешь, молодые люди сейчас чересчур осторожны: одна учёба да работа на уме, никаких авантюр, никаких поисков, отсюда — пустота внутри. Много чего не делают, потом жалеют и пытаются догнать, когда пора остановиться. Я слишком много молчала, рыбонька, и теперь я здесь. Так что давай не будем двумя рыбами и впредь: расскажи мне о себе так, как я тебе расскажу. Есть один древний тест: нужно описать себя двадцатью существительными, чтобы ответить, кто ты. Это сложнее, чем кажется. [«Двадцатка». Подбор ассоциаций при поиске улик. Что-то вроде игры», — пробормотал Куникида]. — Я вот, например, человек (1), — начала Кото, — женщина (2), как ты мог заметить. Внучка (3), дочь (4), любимая (5), жена (6), мать (7) — в прошлом, ныне вдова (8), но все, кого я любила, живы в моей памяти. Друг (9), да вот хотя бы для сбежавшей на кладбище ведьмы и бодрого скрипящего Аикавы. Психиатр (10), потому что, хоть у меня нет доступа к препаратам и возможности назначать их приём, я всё ещё могу выслушать и утешить. Коллега (11): мои друзья в прошлом — медики тоже, а расстаться со сферой, в которой провёл всю жизнь, нельзя. Наставник (12), ведь ко мне до сих пор приходят за советом. Посредник (13), поскольку не все местные легко идут на контакт с людьми. Хранитель (14), так как я потихоньку фиксирую истории жизни своих пациентов, не всех, конечно, а особо примечательных, чтобы написать книгу, следовательно, я ещё и исследователь (15), писатель (16). Пациент (17), Дазай-кун: мой сустав приказал долго жить, оттого я привыкаю к новому и пока берегу себя по рекомендациям практикующих коллег. В свободное от работы время — поэтесса (18), неплохая танцовщица (19) и «трёхочковая кобра» (20), потому как играю в баскетбол даже на этом чёртовом стуле. У Сэки-тян, кстати о ней, шикарный скачок вверх, но надо доработать приземление на ногу, а то двух кобр подряд это почётное заведение не выдержит, даже если одна будет в ступе. Осаму рассмеялся и отпил какао из чашки. Под кондиционером сидеть было комфортно, собеседница очень располагала к себе, и напиток не убивал вкусовые рецепторы сладостью. Эспер потянулся за печеньем. — А ты кто, мальчик? Предупреждаю сразу: тут два десятка бывших якудза, ты не смутишь меня, если начнёшь говорить на чистоту, — тихо отметила психиатр, — однако, если тебя Аикава признал, лучше бы тебе линять отсюда пошустрей, хоть данные скрыты. Не я одна помню множество лиц и вещей. Если старый пень стал скрипеть потише, а ты неспроста пропал с радаров, не стоит испытывать судьбу. В соседнем крыле лежит кое-кто из Хига, родственники хотели прибыть нынче вечером. Вы с другом не должны попасть им на глаза ни в коем случае. — Портовая Мафия не переезжает, сэнсэй, — покачал головой Дазай, собираясь с мыслями. Контингент дома престарелых действительно удивлял, и он ещё не решил, в плохом или хорошем смысле. — Я им без надобности. — Хига зато вовсю гастролируют и расширяют влияние с тех пор, как дочку одного из заместителей положили. На твоём месте я бы остерегалась этих людей. Если есть одарённые, способные заставить других позабыть о тебе, не значит, что забвение продлится до конца твоих дней. Да, из открытого доступа информация исчезла, но знавшие тебя лично не попали под действие способности. Ты прямо как этот невезучий студент: пропал со всех радаров, чтобы начать заново, но прошлое остаётся прошлым, его не изменить и от него не избавиться, — женщина вздохнула глубоко. — Итак, кто же ты? — Я, — Осаму улыбнулся, но запнулся на первом же слове.

Manizha — Я

«Человек», — сказала сама Сэнго. Он не мог утверждать о себе этого: не считал достаточно человечным. Поводов хватало. Психиатр наклонила голову и посмотрела с каким-то сложным выражением сочувствия и горечи. «С Сэки-сэнсэй было легче», — отстранённо подумал бывший мафиози и закрыл глаза, чтобы собраться с мыслями. Он снова стоял в затемнённой комнате перед зеркалом и вглядывался в темноту, почти полностью обнажённый. Кожа его слабо фосфоресцировала, бездонные провалы глаз поглощали свет и казались дырами. Татуировка змеилась по коже, едва-едва отливая зеленью. Равенство, распавшееся на тончайшие нитки, лежало на коже невесомой сетью. За спиной стоял Фукудзава, окутанный синеватой накидкой, оттого призрачный. Руки его грели плечо и спину Дазая между лопаток. — Одарённый (1), — начал Осаму, — и, скажу без хвастовства, способности вроде моей встречаются ещё реже исцеляющих. Это не принесло мне ничего, кроме проблем, потому что я был мафиози (2), если точнее — Исполнителем (3), но Вы привыкли держать ухо востро и общаться с кем угодно. Сэки-сэнсэй утверждала, что я киллер (4), и была в этом права, да забыла добавить, что ещё и вор (5), мошенник (6). Коллега, с которым я прибыл сюда, не знает о моём прошлом. Ирэдзуми не видел. Я хотел бы оставить всё, как есть, потому что мне гораздо полезнее быть в его глазах спецагентом (7) в отставке. Работа под прикрытием и длительная миссия по внедрению в группировку могли бы исчерпывающе объяснить мои странности и не привлекать лишнего внимания. — Сэки-тян и себя называет киллером. Ненавидит быть снисходительной, характер такой вот, тяжёлый, — слабо улыбнулась Кото и заскользила карандашом по краю маленькой бумажки. — Вот как? Забавная женщина, — отзеркалил улыбку Дазай. — Я был другом (8), я мог бы быть кем-то вроде дяди (9) или брата (10) для того, кто был связан с, — якудза запнулся, не желая лезть глубже, но не находя нужных слов, кроме одного. Чересчур личного для такой беседы. Чересчур опасного даже для посредника, привыкшего иметь дело с самыми черствыми мира сего. — Соболезную, — тихо ответила психиатр. — Она бы тоже так сказала. — Ха-х, — рассеянно улыбнулся эспер, нервно опустив рукава, съехавшие к локтям, ниже. — Это было излишним. — Вовсе нет. Утраты — тяжёлая, но значимая часть жизни, — покачала головой женщина. — Делать вид, что их нет или что они ничего не изменили, довольно глупо. — На данный момент я подчиняюсь Фукудзаве-сану, следовательно, я подчинённый (11) и работник (12), — продолжил Дазай, — но работником я был фактически лет с четырнадцати, в этом нет ничего интересного. Конкретно сейчас — детектив (13). Пожалуй, спасатель (14) — мой друг хотел бы этого. Кото наклонила голову, внимательно глядя на него, и тут одарённый с досадой осознал: подходящие слова закончились. Повисла весьма неловкая тишина. «Мужчина», — могло бы подойти, но он даже редко описывал себя в речи характерно «мужскими» японскими словами. — Чем тебе не нравится «напарник» (15)? — подсказала собеседница. — Куникида к тебе очень хорошо относится. Да и «друг» у тебя не в прошедшем времени. — Мы не напарники, — поправил Осаму и услышал искренний хохот. — Ой, ну насмешил, — утёрла глаза Кото. — Ты бы видел себя со стороны, как понял, что тебя переодели. — И что же? — захлопал ресницами Дазай. — Рыбонька, мнение «ненапарника» не бывает настолько значимым, чтобы приходилось скрывать столько личного, — тепло улыбнулась женщина, — да и не будет никто таскать на спине в такую даль человека, на которого наплевать. Дазай сглотнул. — Куникида всю жизнь такой. Слишком ответственный. Себя уважать перестанет, если не дотащит, — отмахнулся рукой бывший Исполнитель с самой вежливой улыбкой. — И по этой причине ты уступил ему более тенистое место, а сам перегрелся на солнце? — вопросительно уставилась на него старушка и многозначительно хихикнула. — Так верхом ехать — не самому бежать, — развёл руками эспер, — да и Куникиде я нипочем. «Правда, он ведь уже таскал меня в больницу на спине, стало быть, переживёт», — прилежно проигнорировал он стучавшую в череп изнутри совесть. Исповедь внутри захрустела пальцами на нервах. — Ну-ну, — прищурилась психиатр, — ну-ну, рыбонька. Разговор, впервые на памяти Дазая, повернул куда-то не туда, куда было запланировано, но на фоне погони за Нагасаки, измотавшей его, шокирующей правды о мире одарённых и спонтанно найденного родственника Доппо, это уже не играло такой значимой роли. — Сказать, что я вижу в тебе? — тепло заметила собеседница и поводила над чашкой ладонями, как если бы приглаживала огромный хрустальный шар. Осаму широко оскалился. — Удивите меня.

Limp Bizkit — Behind Blue Eyes

— Я вижу, конечно, человека (1), переживающего потерю (2), — тихо произнесла Сэнго, — и я говорю о тебе не только как о скорбящем (3) по погибшему товарищу, но и о потерявшем... Принадлежность. В некоторых книгах это называют кризисом идентичности. Ты, рыбонька, был Исполнителем (4), а ещё... Ты был другом, да вот только, чую, не одному человеку, а нескольким, о которых ни слова не сказал. Может, ты кем-то из тех, кого оставил, преданный (5), а кому-то другому, оставленному, — «предатель» (6). Есть ещё одна точка зрения... Вы с тем студентом старой ведьмы похожи. Пока ты лежал без сознания, а твой «ненапарник» наш агрегат реанимировал, Сэки всё поражалась, как ты смотришь и голову поворачиваешь, как щуришься, как двигаешься... Вы с ним долго знали друг друга и общались очень близко: ты перенял его повадки. Отсюда вывод: был Мори чем-то вроде ребёнка, а значит — «сына» (7). Мори слепым не был, а ты дошёл до места Исполнителя... Уверена, тебя готовили в преемники, так что ты — наследник (8). Сын, наследник, друг, может, кому-то даже начальник (9), напарник (10), наставник (11) или дядя (12) — ты так отчаянно бежишь от ответственности и привязанности, что отпихиваешь тех, кто искренне беспокоится за тебя, — это очень значимые для других роли. Всё это ты бросил в прошлом и пустился прочь, потому что произошло нечто из ряда вон. У тебя весьма широкие рамки «допустимого»: по словам моей подруги, жуткие истории почти не задевают твоё сердце... Ты солгал, что вор. Ты палач, мой мальчик. В прошлом, но палач (13). Идеально вписывается в характерные для правительственного агента знания, то есть ложится на легенду Куникиды, но это последнее, чем хочется приятно удивлять окружающих. — Допустим, — натянуто улыбнулся Дазай. Усмешка затрещала в уголках губ. Исповедь стиснула лёгкие. [Где-то в голове Мори, аккуратно обнявший его под наброшенным халатом, мелодично напевал гимн студентов, как колыбельную. Упершись ногой в спинку кровати, босс мафии мягко укачивал одарённого, трясшегося от избытка очень вредного лекарства внутри. В ту ночь не было статусов — только белоснежная лодка, дрейфовавшая в шепчущей ночной темноте].

[«Только и делаешь, что бегаешь, завязывай с этим», — проскрежетал в воспоминаниях вооружённый кружкой Танидзаки, простой, но очень опасный именно этим]. [«Семья — это святое», — Рампо вглядывался ему в душу своими бутылочными стёклами и практически висел на полотенце, не давая вырваться и пытаясь донести нечто очень важное, но едва ли вписывавшееся в привычные для действий в Порту цепочки]. — И всего описанного выше ты лишился чуть ли не в один миг. Если говорить о людях, рыбонька, каждая потеря из близкого окружения — это гибель части нашего представления о самих себе, связанной с «погибшим». Человек может быть не то чтобы мёртв физически, просто более недоступен, — подняла палец вверх Кото, — но это не отменяет того, что мы должны привыкнуть к утрате, то есть прожить связанную с этим боль, и перестроиться. То же часто касается дела, которым долго занимаешься. Такие процессы не проходят быстро и незаметно. Ты вот себя даже человеком не считаешь, будто не помнишь об этом. Не называешь мужчиной, хотя мужчина из тебя весьма и весьма симпатичный. Сразу говоришь: «Одарённый». Обезличенно. Прочее — по функциям. Это какие же ты пережил ужасы, что сам в себе человека видеть не хочешь? Это что же ты натворил, бедный глупый мальчик? Или что сделали с тобой? — Вам действительно лучше не знать, — улыбка всё-таки треснула и сползла. Дазай тупо таращился на столешницу, по которой были разложены рукописные документы и вырезки. С одной на него чернел остов сожженного здания. — Хорошо, мне не надо, как насчёт твоего «ненапарника»? Люди вроде него не терпят лжи, а вы спелись. Как ты будешь объяснять ему, почему за тобой пришли, например, прежние враги? — уточнила женщина. — Что будешь делать, если он пострадает? — У меня почти нет живых врагов, — слабо усмехнулся Осаму, вперившись в другой жуткий снимок — громадную чёрную кляксу на стене высотки и какую-то напоминавшую ноги кучку внизу, — да и Куникида гораздо сильнее духом, чем Вы можете представить себе. — Вот он то же говорил, уверенна, — женщина ткнула на заголовок пальцем, — а потом: «Кандинский наносит ответный удар!» Знал бы ты, что с ним творилось до этого... — Домашнее насилие. Сэки-сэнсэй рассказывала, — механически кивнул эспер. — Хуже. Родной отец заказал младшего брата Кандинского его же банде и пообещал за убийство столько... Даже оябун, предупреждённый своим Исполнителем, что ребёнка трогать нельзя ни в коем случае, согласился без раздумий, — женщина стиснула кулаки, — и решил попутно избавиться от подчинённого. Кандинский вором был: взламывал хранилища да обносил их. Его уши никакие швейцарские замки обмануть не могли, сигнализации так вообще как орешки щёлкал. Почти не убивал — зачем ему? Тихо работал, деньги добывал исправно. Отменная ловкость рук. Я не могу себе представить, сколько предложили, что убийство Исполнителя, как свидетеля, стало возможным. Рассказчица замолчала и вытащила другую вырезку. Вроде бы ничего интересного: объявление о пропаже ребёнка, и всё-таки для Японии, относительно спокойной страны, история почти неслыханная — парень лет четырнадцати, занимавшийся кендо, не вернулся после занятий. Тело не нашли. «Красивый. Приметный. Наверняка крепкий: боевые искусства закалили, он бы сопротивлялся, а тут средь бела дня исчез без следов. Чего-то не хватает в этой истории. Не верю, что группировка, в которой состоял Кандинский, просто так напала на него. Дело не только в деньгах», — Дазай присмотрелся к потёртой фотографии. Юношу он не встречал, но лицо его смутно напоминало чьё-то. — В тот страшный день мой бывший пациент, как он выразился, потерял всё. Я поняла, почему: перестал быть своему отцу — сыном, ведь стал мишенью, перестал быть братом — не смог защитить самого близкого человека, перестал быть Исполнителем — раз за ним пришли, дело одобрила верхушка, поэтому ни коллег, ни товарищей, ни шефа у него не осталось. Сам мне рассказал: проснулась посреди ночи от ощущения взгляда в лоб, поднялась — тень на подоконнике. В толстовке с глубоким капюшоном, в свободных брюках. По голосу узнала. Даже не так: по манере держать себя и говорить поняла, кто это, — рассеянно улыбнулась женщина. — Голос-то уже давно сломался. — Страшно было? — деловито уточнил Осаму. — До трясучки, но не в первый раз. Работа вроде моей учит справляться, — бывший психиатр отпила из своей кружки успевший остыть напиток. — Их с братом заманили в ловушку и отравили неизвестным газом. Кандинского сверх того накачали какой-то дурью, привязали к стулу и оставили слушать, как... Дальше не рассказал. Не смог. Отмечу, что ему лицо повредили: на глазах была плотная повязка. Я видела край из-под капюшона. Обоих потом, живых ещё, сбросили в старую шахту. Стенки частично обвалились, поэтому братья приземлились на груду породы. Младшего переломало всего так, что он бы не спасся, а ведь был эспером. Если теория Фукудзавы верна, предчувствуя свою гибель, этот мальчик нашёл в себе мужество передать дар относительно уцелевшему родственнику. Мой пациент тоже был одарённым... — Произошёл конфликт способностей, — Дазай поднял взгляд на собеседницу и застыл: по её лицу катились крупные слёзы. — По моей вине он оказался в одном блоке с Фенем и едва не сгорел заживо, но только слегка обжёгся: задел горячую решётку, когда убегал. Тогда же... Он утверждал, что теперь, после четырёх суток на костре и нескольких месяцев зализывания ран, для него нет боли, которую нельзя выдержать. Попросил у меня прощения за неудобства, вручил билеты, отправил сюда через несколько крупных городов, чтобы запутать следы. Деньги до сих пор исправно поступают на мой счёт и позволяют жить здесь, на отшибе, в относительной безопасности. Я тогда только-только вышла на пенсию, получала гроши: мужа похоронила, детей тоже, все накопления сгорели, — Кото вынула из кармана клетчатый платок и утёрла лицо. — Много о чём думала, о плохом тоже, не прячь руки — мы оба знаем, что с ними, — но обустроилась и начала с нуля. Если бы мне лет пятнадцать назад сказали, что убийца на службе государства оплатит мою чёртову спокойную старость, не попросив ничего в благодарность, я бы посмеялась. — И вот мы здесь, — подытожил детектив, не поверив ни на йоту. — Да. По глазам вижу, что захлопнулся от меня. Тогда вот тебе ещё одно слово, рыбонька: люди, которые потеряли всё и не смогли заполнить свою жизнь снова, часто чувствуют сосущую пустоту. Она всегда была с ними на деле-то, но когда нечем и некем жить, остаётся только она. Дыра в груди, которую никто не видит. — Что? — экс-мафиози поднял лицо. «Ты иногда меньше себя, я не знаю, как это описать по-другому», — поделился Чуя в роковую ночь, когда Дазай всё-таки заговорил с ним откровенно. — Ты — «пустой» (14), — тихо сказала психиатр. — Ты ведь думаешь, смотришь и анализируешь, но не приближаешься. Не стремишься обжить новое место и взять наконец-то в руки свои карты, чтобы начать игру. Живут-то люди, а ты человеком себя не считаешь. Ты не живёшь в этом смысле, рыбонька. Незачем мучить своё тело: это так не вылечится. Дазай тупо повторил предыдущий вопрос и уставился на вырезки: тёмные пятна на высотках, круглые точки, длинные росчерки — всё это отдавало лезущей наружу пустотой. Это было так знакомо...

Halsey — Empty Gold

[Все пленники, попавшие в его рабочий кабинет, сначала кричали.

Этот вот уже перестал. Когда нож вошёл в грудную клетку, невезучий враг был почти счастлив: если люди Коё не справлялись, особо крепкие орешки щёлкал именно Осаму. Он всегда добивался своего, не считаясь ни с приемлемостью методов, ни с последствиями. Была бы цель, а средства найдутся!

Красные вытянутые отпечатки колёсиков кушетки и крупные кляксы — всё, что остаётся в конце.

От любого, угодившего в руки Чёрного Принца Йокогамы].

— Я не, — эспер попытался заговорить, но язык прилип к нёбу. Кото смотрела внимательно, и в чём-то этот понимающий, почти сочувственный взгляд был хуже жёсткой прямолинейности Сэки. — Страшно было? — вернула ему вопрос психиатр.

[Мори хлопает его по плечу на каком-то приёме и широко улыбается коллегам.

Спина отдаёт болью, но Дазай держится.

Мори учит его драться — тет-а-тет, пока прочие не видят. Жалости нет, но нет жестокости. Настойчивость и строгость — вот его принципы. Он делится самыми грязными приёмами, пока Дазай ещё не узнал часть из них сам на своей шкуре, и эти знания действительно спасают преемника потом.

Мори заставляет заучивать яды, противоядия и признаки отравления огромным количеством веществ. Тащит в бары, чтобы привить привычку следить за чужими руками, но не подавать вида.

Мори вынуждает постоянно проверять окружение — им не нужны враги внутри.

Мори проводит экскурсию по оружейным и помогает освоить самое интересное из них в ближайшей стычке.

Мори учит его останавливать кровотечение чуть ли не в полумёртвом состоянии, выворачиваться ужом из чужих рук и выводить из себя любого.

Мори учит прятаться.

Мори экзаменует его по препаратам и их сочетаемости.

На первое время этого достаточно. Остальное Дазай подбивает и добирает сам, а наставник... Он просто не мешает темноте расползаться и поддерживает здоровье Осаму, если тот травмируется достаточно сильно].

[В представлении Мори жалость неуместна, и это нормально. Мори наваливается и жёстко фиксирует руки, когда иголки пляшут по животу. Контур ещё было терпимо наносить, но вот цвет... Так, может, и надо, но не вопящему на кушетке Дазаю. Лидеры организации — её рабы, поэтому, с точки зрения Огая, всё нормально. Ямада зажимает ноги намертво, остаётся только терпеть. Остаётся только понять, как именно остаётся терпеть. Жалость неуместна — Дазай лезет в разборки с Верленом. Совместный с Чуей суицид не входит в его планы. Мори не пытается остановить их обоих в той жуткой бойне, наоборот, помогает уцелеть. Не имеет значения, сколько мафиози погибнет, если француз будет побеждён. Это нормально. Жалость неуместна — Одасаку больше нет. Его детей больше нет. Друга-по-имени-Анго больше нет. Оставить бы одну огромную красную точку вместо босса мафии — и росчерк от Сакагучи, потому что жалость неуместна. Проблема в одном: Чуя уместен, и, как бы они двое ни ненавидели друг друга, Накахара всё ещё не заслужил то, что получит, даже если разделяет идеалы Мори. Жалость неуместна — и Дазай уносит ноги, потому что не может ничего исправить ни в себе, ни в организации, к которой принадлежал. Жалость неуместна — рука Мори на его плече. Жалость неуместна — эта же рука на его запястье вместо кандалов. Ночная пустота в глазах шефа отражается в его собственных. И всё, мать вашу, нормально, но жить вот так не хочется совсем]. — Тогда — нет, — честно сказал Дазай, глядя куда-то мимо вырезок. — А теперь? — отметила врач. — Теперь я понимаю, что да, но это же пустота. В ней ничего нет, — тихо закончил он. — И тебя тоже нет, рыбонька? — Сэнго понимающе улыбнулась, хотя в этой улыбке совершенно не было радости. — Получается, что так, — Осаму вперился в кусок бумаги перед глазами, будучи не в состоянии разобрать иероглифы. Заголовки кричали что-то про охоту на ведьм в нескольких крупных криминальных районах, про зачистку — всё шло мимо. — Так ведь это ненормально, что нет, потому что ты вполне себе есть и ты жив, — покачала головой Кото. — У тебя есть ощущения, есть желания, есть мысли, как у любого нормального человека. Боль есть, в конце-то концов. Уверена, ты от неё не в восторге. — Возможно, сэнсэй. Не надо меня жалеть, — экс-мафиози прищурился и постарался улыбнуться. Не вышло. — Жалость пользы не приносит. Особенно к себе. — В разумных пределах — очень даже. Она называется самосостраданием. Это кто тебя так научил, что тебя как бы нет, а всё, что ты можешь, умеешь и делаешь, есть? Хотела бы я глянуть на того, кто так относится к людям, потому что... Такие люди по-своему очень жестоки к себе. И научены, как правило, людьми ещё более жестокими, — покачала головой бывший психиатр. — Какао закончился? Давай добавим... М-да, Дазай-кун. Наставник это тебе сказал? Или хуже, он сам так действовал и учил на своём примере? — В основном, — кивнул Дазай. — Стало быть, военный врач в роли главы преступников... Это требует колоссального терпения, крепких мозгов, изворотливости и умения договориться хоть с кем. Да ещё вы с кем-то из друзей на него свалились, — пробормотала Сэнго, потихоньку наполнив кружку из сотейника. — Самоотречение, стало быть (15). Интересно. Выходит, это и твоё слово, Куникида был прав. — Что? — эспер немедленно поднял голову. — Способность отказаться от себя ради достижения ради действительно значимой цели. Весьма отчаянная мера, если подумать, — женщина отхлебнула немного из кружки. — Отринуть всё, что есть, ради нужного. Далеко не все на такое способны. Плохо вы с наставником жили, если это нередко требовалось от верхушки мафии. — Бывало всякое, — прищурился Дазай. — Вы не можете утверждать наверняка. — Могу. Власти скрывали изо всех сил, что рядом с городом от огромного участка леса осталась лишь перепаханная земля, а люди слышали выстрелы чего-то вполне военного, хотя война-то кончилась давно. Не могу утверждать наверняка, что там случилось, ты прав, Дазай-кун, однако уверена, ты там засветился, — прищурилась в ответ женщина, чуть ли не на автомате скопировав позу собеседника. — Юности свойственно безрассудство, но это не про тебя. — Ну, осталось пять слов, одно Вам подсказал Куникида, так что мы оба продули, — развёл руками экс-мафиози. — Я просто ещё не назвала оставшиеся, — подняла вверх палец женщина, — рано радоваться, рыбонька. Итак, ты у нас всё потерял, следовательно, теперь ты делаешь очень важную для любого вещь — ищешь новый смысл в происходящем. Ты — исследователь (16). Сходу ничего, на первый взгляд, не получается, не кривись так, но пробовать тебе понадобится много. [«Чем больше попыток, тем больше контроля. Терпение и практика — никаких чудес», — повторял Фукудзава. Дазай давился этими словами и обманчиво безобидным чаем]. — Допустим, а дальше? «Рыбонька»? — подсказал Осаму и загадочно подвигал бровями. Психиатр расхохоталась. — Было бы здорово, но нет. Не это. Ты теперь ученик (17). Снова, да. Новая организация — новый глава, как следствие, совсем другие правила. Есть что в тебе, что в нём — не Мори, нет, в Фукудзаве, — нечто общее. Слов подобрать не могу. В привычке обращаться с людьми и смотреть на них, как бы внутрь. Пожалуй, эта идея хорошо ложится на то, что Вы наблюдатели (18). Ты иногда и на Куникиду так поглядываешь, будто видишь нечто за рамками. Экс-мафиози коротко улыбнулся. Признавать, что вот это замечание было одной из немногих приятных вещей за разговор, было неловко. — И, что бы ты сам про себя ни думал, ты всё-таки друг (19). Я бы сказала, хороший друг. Даже тем, кто дурно обошёлся с тобой, — покачала головой Кото. — Прежде чем ты начнёшь возражать, напоминаю: твой прежний наставник жив, кто-то из тех, кто оставил тебя, жив и цел, твой коллега ничего не знает, потому что ты бережёшь его, Аикава бы тоже не пришёл на помощь тем из своих, кто причинил ему и близким ему зло. Ты не отчаянный мститель точно. В этом смысле история Кандинского, бывшего когда-то моим пациентом, показательна. Я не назову тебе ни диагноз, ни имя. Если свести мои записи в одно, он, когда пережил то, что пережил, первым же делом стал отправлять на тот свет всех, до кого добрался. Когда остались только те, до кого добраться при его вводных было нельзя, сдался военной полиции. Не знаю, как его нанял Фукучи — я бы побоялась, честно. Скажу только одно: уже в начале своей карьеры этот мальчик под руководством Оочи успешно провёл несколько крупных облав на окрестные банды. Что до его прошлого... Из группировки, в которой состоял мой невезучий пациент, остался только парализованный шеф, на момент событий отошедший от руководства и передавший ему почти все полномочия. Не человек — говорящая голова. Я не удивлюсь, если такого рода травма — тоже часть той огромной беспощадной мести, которую замыслил и воплотил Кандинский. Кстати, в Токио часть преступных организаций уцелела всё же, хотя мишени его зачищены под ноль. Местные, из Хига, рассказывали о пропавших знакомых. Кого-то потом выловили из моря — умер явно не от утопления. Других так и не нашли. — И всё-таки, — попытался напомнить о сути разговора Дазай, и тут где-то в глубоком кармане юбки Сэнго загудел телефон. Та приняла вызов и, ответив, секунд за тридцать внимательно выслушала кого-то, постепенно мрачнея, а потом убрала мобильный обратно. — И всё-таки ты ещё здесь и ты натворил чуть меньше глупостей, чем мой прежний пациент, поэтому твоё последнее слово от меня — философ (20). Ты не только думаешь, ты переосмысливаешь произошедшее и происходящее, а это требует как широты взгляда, так и подлинного желания измениться. Осаму слабо улыбнулся. — У меня две новости, рыбонька: хорошая и плохая. Начну с хорошей. Друг, который был катализатором перемен в твоей жизни, оказался прав. Стать тем, кто спасает других — достойная цель, но прежде всего придётся спасти себя, — вздохнула женщина. — Мне звонил Аикава, к которому обратился знакомый лавочник из города. Плохая новость в том, что Хига сейчас уже там, и одна машина отбыла минут семь назад. Это значит, что на побег отсюда у вас с ненапарником осталось не более часа. Вы должны пересечь кладбище и направиться в сторону моря по одной из лесных дорог. Увидите её начало, когда пройдёте мимо Тачи-куна, и скроетесь в лесу. Старый пень срочно подрядил ещё одного своего друга подхватить Вас и доставить потихоньку в Йокогаму, но прибудет он только вечером. За день Вы должны отсюда добраться на рынок, купить еды и подготовиться к не самому комфортабельному круизу. Судно «Хотару», хозяин — Гэнтаро, его все по имени зовут, отбытие около девяти вечера. Поднимись наверх, возьми у меня в шкафу, в сундуке, под картотекой, пару старых рубашек моего мужа, у одной был капюшон. Носить их всё равно некому, а тебе не помешает надеть что-нибудь полегче и не засветить все особые приметы перед рыбаком, который никогда не имел отношений мафией. После бери ваши сумки, телефоны и беги. К западному крылу даже не приближайся, засекут. Я позвоню Сэки, чтобы та отпустила Куникиду и направила его к лесу. Слов нет, как жаль, но так мы все избежим проблем. — Спасибо, — кивнул Дазай и, опрокинув в себя остатки напитка, встал. — Будь осторожен, — добавила госпожа Сэнго, быстро собрав вырезки, стряхнула часть печенья в один пакет и протянула ему угощение вместе с папками. — Раз идёшь наверх, бумаги — на место, печенье — с собой. Не еда, но до рынка дотянете.