Коронованный во тьме

Как понять, что рубеж давно пройден? Что можно увидеть, обернувшись на прошлое — глупое и пустое, где нет счастья и света? Что это такое — познать счастье во тьме? У Лёвы была странная привычка — он просто ненавидел вопросы. Особенно те, которые колят иглами разум, не давая после ответа. С появлением в его жизни Александра этих вопросов становилось всё больше и больше. Начались они с полного холодной учтивости вопроса: «Что вам от меня нужно?» среди океанских волн, на шумном сверкающем лайнере. Лёве казалось, что случилось это очень давно, и не обязательно, что именно с ним. Он вспоминал ночь первой встречи, как странный сон, такие снятся только в юности и только в майскую ночь. Они врываются в душу подобно душистым ветрам запада и уходят навсегда. По ним долго тоскуют, ждут и умоляют прийти, забрать из круговерти серой жизни. Потом, конечно же, забывают, заводят семьи и живут долгую жизнь — сон становится пеплом, а мечты — прахом. Чаще всего, часы однажды замирают, и смерть раскрывает свои объятия для тлеющих душ. Тогда-то вдруг и оживает мечта — та, сладкая и далекая, почти уже стёртая, приходит, стоит за спиной смерти и хитро смеется, отводит лукавый взгляд: ну здравствуй, родной, вот и встретились. Мечта Лёвы была иной — слишком настырной и тёмной, она облеклась в человеческое тело и назвалась чешским князем. Это был собирательный образ его идеала и желаний — свобода, бессмертие, власть, любовь. С первой секунды он восхищался Александром, его умом, манерой держать себя, необычностью, отстранённостью. Но не чувствовать его силы и свободы он просто не мог, а потому зависть обесценивала его симпатию. К тому же, он не спешил подпускать людей ближе к себе, предпочитал возвышаться над ними, быть в стороне. Князь Александр к этому с пониманием и трепетом не отнёсся, огорошил Лёву своим бестактным предложением и выглядел так, словно поэту и в голову бы не пришло отказаться. Для Лёвы это прозвучало так, словно ему предложили продаться за красивую жизнь и деньги влиятельного любовника. Князя убить было мало… Дальше — больше. Князь Александр забрал его в свой замок словно красивую вещь, не объясняя причин и отшучиваясь обещаниями жениться на пленнике (Лёва глазом моргнуть не успел, как абсурдная шутка на табуированную тему стала пленительной реальностью). Параллельно возникали вопросы о жизни князя, его приближенных. Косые взгляды и судьбы двух жен Александра не прибавили ни ясности, ни душевного равновесия. Скорее уж, наоборот. Пришлось с этим смириться и затаить мрачную злобу. Всё закончилось слишком быстро. Лёва сам не заметил, как. Мир перечеркнул серебряный блеск кинжала, вопросы стали ответами, а тьма — светом. Да, он мог ответить теперь на вопросы, он многое понял и многое в себе изменил. Словно бы заново родился, очистился вдруг от щемящего прошлого и вступил в свою новую жизнь. …Он шёл к ней, окутанный складками чёрного бархата, сопровождаемый двумя хрупкими мальчиками, похожими на орденских послушников. Он чуть улыбался себе, с интересом поглядывая из-под опущенных век. Он провожал себя настоящего, смеялся на собой прошлым и готов был принять себя будущего. Мир изменился… Он сам изменился и даже не заметил, как это случилось. Было холодно. Вечер был по-осеннему сыр, дул ветер, сыпался мелкий дождь. «Природа оплакивает твою душу», — задумчиво проговорил князь, выглянув утром в окно. И Лёве нравилось верить в эту несколько романтическую мысль. Ступеньки были мокрыми от дождя, ужасно скользили. Поэт шёл медленно-медленно, боясь споткнуться о мокрый край плаща. Не хотелось сделать этот вечер незабываемым, растянувшись на древних ступенях княжеского престола. Его уже ждали, смотрели, оценивали. Десять старейшин словно сошли с древних гравюр — десять тёмных фигур, десять неестественно серьезных, восковых лиц. Невольная дрожь закрадывалась в Лёвину душу, будило непонятную тревогу. Они были бессмертны, жестокие, забывшие свое место в системе мира, променявшие бледные одежды жрецов на ярко-алые ризы палачей. Они ненавидят его, почти все ненавидят. Строго говоря, им так же ненавистен и князь Александр, но его они будут терпеть — он силен, властен и, что ни говори, свой. А Лёва для них — чужак, смертный, беспомощный, безликая жертва, которая будет решать их жизни и судьбы. Гордые старейшины не простят подобного пренебрежения. Некоторые лица действительно выражали неприкрытое отвращение и жгучую неприязнь. В душе Лёва порадовался, что среди старейшин есть истинно преданные князю люди, иначе, бунта было бы не избежать. Князь Александр поднялся с чёрного трона и пошёл ему навстречу — истинный правитель, холодный, статный, сдержанный. Такими могли быть великие князья Византии, такими были императоры Рима в дни его былого величия, — невольно думалось Лёве. Он шёл, опираясь на витой жезл из неизвестного материала, блёсткого, гибкого, острого. Голову Александра венчал острозубый венец, изукрашенный причудливой резьбой и несколькими неброскими камнями, такими же тёмными, как и материал короны. Его капюшон, в отличие от остальных, был небрежно откинут назад, и волна платиновых волос тускло поблёскивала в лунном сиянии. Когда князь поравнялся с Лёвой и, взяв его за руки, подвёл к подобию каменного алтаря, чуть ниже от самого трона, повисла абсолютная тишина. Казалось, даже ветер не шевелил спящие кроны деревьев. От толпы старейшин быстро отделилась сутулая фигура Матиаса и быстро приблизилась к ним. Лицо старика было торжественным и спокойным. Он коротко кивнул головой князю и опёрся руками о каменную плиту, на которой была раскрыта древняя книга в тяжёлом кованном переплёте. Он начал таинство тёмного бракосочетания медленно и уверенно, как будто действительно знал всю важность свершающегося момента и втайне гордился этим. Матиас говорил на непонятном Лёве языке, и тот, не понимая не слова, искренне радовался, что от него было нужно только покорное молчание. Таинство проходило медленно, со вкусом и толком. Один раз Лёва испуганно вздрогнул — когда Матиас уверенно взял его ладонь и тонким ритуальным лезвием сделал неглубокий надрез, а тихий послушник подставил роскошную чашу, украшенную сине-зелёной мозаикой. И пока несколько капель медленно стекали в сосуд, пока живая кровь, шипя соединялась с мёртвой, а тонкая полоса шёлка становилась тёмно-алой, звенящая тишина отдавалась пульсом в ушах. Лёва кусал чуть дрожащие губы и не мог не думать, не фиксировать каждый момент. Никогда ему бы и в голову не пришло, что всё закончится именно так — брачной церемонией в чужом пугающем мире и коронацией на древний престол. Но не об этом ли он мечтал долгие годы? Не в этом ли была его роль, его мечта — возвыситься над судьбой? Не об этом ли он мечтал ещё в детстве, когда убегал утром из дома и возвращался весь в глине и песке, когда носил в карманах огромных жуков, уплывал с негритянскими мальчишками на самодельном плоту и мечтал стать королем древнего народа, скрывающегося в лесах и пустынях? Возможно, тогда всё представлялось в несколько ином свете, но сбылось же? Этот несколько чужой и жестокий мир принял его (не сказать, чтобы совсем уже по доброй воле) и дальше… а что дальше? Слово «Тьма» тут подходило больше всего, но конкретики оно не давало. А ведь Лёва действительно не знал, что будет с ним дальше. Не имел ни малейшего представления. И вполне доверял этому чувству. Когда он успел так изменится? Когда хладнокровно падал в чернеющую глубь омута, даже не интересуясь последствиями? Ответ был прост — когда князь протянул ему руку. Холодное кольцо скользнуло по пальцу. Лёва вздрогнул, поднял голову и поглядел на князя, который тонко улыбнулся самыми краешками губ. На предплечье засох витиеватый символ, тот самый, о котором вскользь упоминал Александр. Тянуло кожу, неимоверно чесалось. Под взглядами миллионов глаз, и старейшин, и просто прибывших издалека, было некомфортно, душно. Неприятно кололо в душе — словно тлели слабенькие угольки света, а тут на них вылили ведро воды. В данных обстоятельствах — липкой, густой крови. К его губам поднесли тяжёлую чашу, теперь другую, более похожую на кубок. Она была выполнена из какого-то светлого камня, вся в паутине трещин и с четырьмя миниатюрными черепами по бокам. Лёва чуть поморщился, но сделал глоток, второй — и, давясь, опорожнил чашу. Солоноватый привкус железа на языке раздражал, был неприятен, щипал в горле. Лёва мысленно надеялся, что сможет сдержать рвотные позывы, и его не вывернет наизнанку. «Наверняка же что-то особенное, — пронеслось у него в голове. — Кровь невинных дев, например». От этого замутило сильнее. А затем князь Александр осторожно притянул его к себе и почти целомудренно коснулся ледяными губами приоткрывшихся губ Лёвы. Поэт на секунду подавился воздухом, весь замер, закостенел, всей душой потянулся к князю и с трудом подавил полупаническое желание вцепиться в его плечи руками. Определённо, этот мир был чужим для него. Лёва сможет его принять лишь в одном случае — когда станет подобным им всем. Когда станет своим. Станет бессмертным. Мало. Быстро, болезненно, убийственно мало. Лёва облизнул пересохшие губы и поглядел на мир, на всё вокруг, несколько увереннее. — Они выдвинули условие, — тихо шепнул Матиас, серьёзно глядя на князя. — Они не дадут отступить от ритуала. Они знают, что смертному не сесть на этот Престол. Они требуют коронации по всем правилам. — Коронация состоится. Я попытаюсь взять ношу себе. Идём, Лёва. Голос князя звучал отрывисто, чётко, без тени сомнения. Поэт и глазом моргнуть не успел, как его подвели к массивному трону и невозмутимо усадили на него. Привычная тяжесть разрывающей в клочья боли пронзила каждый дюйм его существа. Лёва ощутил, как в глазах защипало от непрошенных слёз, губы потрескались, и во рту оставался слишком уж яркий вкус крови. Ехидные взгляды старейшин раздражали до зубовного скрежета. Лёве было бесконечно противно глядеть на тех, кому в радость было обрекать его на страдания. Им сладко было унижение того, кого они считали недостойным. И как же это было смешно и горько. Лёва догадывался — нет, понимал, что нести это бремя не смогли бы и они, те, кто так рьяно пытались низвергнуть Александра. Но они были у власти, они ослепли от её света и шума. Так всегда бывает с властителями. Они не видят ни истины, ни своей непригодности. Лёва рвано вздохнул и улыбнулся сам себе, болезненно, решительно. Что ж, всегда можно попытаться бороться. Он вцепился пальцами в твёрдые выступы трона, царапая кожу, обламывая ногти. Казалось, его собственная боль, неизъяснимая мука любви, былого раскаяния и боли от жгучего пламени сердца схлестнулись с болью вселенной, скользнули одна в другое. Образовало плотную хлёсткую связь. Тяжёлым вибрирующим криком отразилась это внезапная схватка. Крик оборвался, перешел в истерический хохот, и Лёва понял — он раздается только в его голове. Его разламывало на тысячу мелких частиц, и одновременно он чувствовал свою принадлежность, отеческую жалость и робкую возможность стойко нести вес всей существующей боли, чтобы не дать ей перейти через край. Под его пальцами плавился камень, и хотя боль однозначно была чересчур велика, он упрямо продолжал тянуть её на себя, в себя, сквозь себя. Сердце неровно колыхнулось в груди, забилось чаще и болезненнее. Дышать стало тяжело, слышать и понимать — тоже. Словно бы он проваливался в резкую муть. Туда, вниз, вниз, вниз… Князь Александр резко встряхнул его за плечи, и боль ушла, вытекла словно по капле. Лёва вздрогнул. Ему показалось, что кто-то резко включил на полную яркость свет, кинул ему в лицо ледяную струю ветра, а уши наполнил звуками. Медленно выплыли из тьмы лица людей, Александра, Матиаса, старейшин. В рядах последних происходило странное шевеление. Кто-то что-то быстро шептал, кто-то удивленно качал головой, кто-то переговаривался со своим соседом. А кто-то просто сверлил Лёву долгим, неотрывным взглядом, словно бы тот успешно совершил что-то абсолютно невозможное, противоестественное, нарушающее ход мироздания в целом. А под его изодранными ладонями сиял, словно бы изнутри пробивалось свечение солнца, древний, как вечность, престол. Один князь, кажется, был абсолютно спокоен. Он тихо улыбался, глядя только на Лёву и отстраненно ожидал, когда первая волна испуга и восторга в рядах его подчинённых отхлынет. А затем повернулся лицом к толпам народа и поднял ладонь вверх. — Вы сами всё видели, — звучно заговорил он, спокойный, властный, оставляющий впечатление в душах людей. — И теперь я не вижу более преград для своего решения. Вы можете осудить меня, можете возненавидеть, ваше право. Но властью, данной мне Великой Владычицей Лилит и Тёмным Братом Её, я короную на Извечный престол и вверяю власть, равную моей, власть над судьбами народа моего и над каждой судьбой мира, облачённого в Тьму, существо, смертное по своей сущности, но более достойное, благородное и мудрое, чем многие из тех, кого отравили забвением Вечности. Князь замолчал и обвёл властным взором пространство. — Лёва, — строго проговорил он, обернувшись к поэту. — Сложно осознать и принести присягу верности отдельному человеку, но труднее — всему народу. И я требую этого от тебя. Итак, поклянись же здесь и сейчас, что принимаешь народ мой не из корысти, что будешь править им мудро и с честью, и не обагрятся руки твои кровью невинных, а решения не навлекут своей жестокостью и неверностью раздора и смуты. Да будут враги бояться тебя, а друзья уважать, да будут наказаны неправые и возвеличены праведные, коль так. Лёва поднял на Александра широко раскрытые глаза и медленно, твёрдо кивнул головой. — Клянусь, — торжественно и ровно проговорил он, подавляя неуместную улыбку. — Да благословит тебя наша Тёмная Владычица, Лёва. Матиас неспешно подошел со спины, сияя восторгом и радостью. С поклоном он протянул Александру раскрытую шкатулку, в которой сиял изумительной красоты венец, сделанный чешским художником. Это были словно настоящие ветви тёрна, гладкие изнутри, но изукрашенные поразительно реалистичными шипами снаружи. Они переплетались — две полосы белого и жёлтого золота. На них, чуть приподнявшись и едва-едва приоткрыв лепестки, возвышались бутоны диких роз, вырезанные из редкого сорта опала. Красновато-алые, переливающиеся и золотистой рыжиной, и тёмно-лиловой тяжестью, они словно жили и дышали, а в самом центре их разгорался пунцовый пожар, сверкая в мелких алмазах-росинках, словно руки мастера запрятали в камне зарево древнего пламени. Князь взял его в руки и поднял высоко вверх. В тусклом свете луны опаловые розы блеснули особенным холодным светом. Александр осторожно возложил венец поэту на голову и с нежной полуулыбкой отстранился. «Вот и всё, — удивленно подумалось Лёве. — Теперь я правитель». Неожиданная догадка пронзила его сознание. Вовремя вспомнились до этого мгновения абсурдные, давно позабытые, речи Жюли. …— Вот и всё. Теперь ты владыка. Лёва чуть повернул голову и внимательно поглядел в задумчивые глаза князя. Казалось, на Чёрном престоле было место только одному правителю. А нет же, теперь вот они сидели вдвоём, словно огражденные от всего прочего мира своей ужасающей властью. — Тебе не больно? — обеспокоенно спросил поэт, словно вспомнив о чём-то. Александр покачал головой. — Не очень, — покачал головой князь. — Как от несильной ссадины. Тут всё на редкость справедливо. Сейчас тебе не под силу нести свою ношу, а моя ослаблена, чтобы царствование не превращалось в пытку. Не беспокойся, мой милый. Лёва наморщил нос и украдкой придвинулся к князю. В отдалении от них кипела шумная жизнь. В музыке и свете плясали красивые девушки, смеялись и болтали тёмные гости, бессмертные пили из тонких золотых кубков рубиновую жидкость, и глаза их сияли как звёзды на бархате ночи. — Мы отрезаны от них, — вдруг быстро заметил Лёва. — Они там, мы тут… Они поют и смеются, а мы лишь наблюдаем. Как боги, в честь которых закалывают жертвы, но которые глухи, ибо уничтожили связь с народом. Не кажется ли тебе это печальным? Князь Александр провел пальцами по губам и медленно кивнул головой. — Ты прав, — тихо согласился он. — Это мучительно скучно, это лишь одиночество, редкое уважение, а больше — лишь зависть и раболепие. Но не сейчас. Больше нет. Из тебя сделают подобие тёмного бога, иначе никак. Слишком велика власть, к ней нужна мудрость, но более всего, сила. Мудрость не всегда понимают, а вот силу — напротив. Но нас двое на этом престоле, мы есть друг у друга… чего же ещё? Лёва улыбнулся. — Ну все, я надеюсь? — хитро проговорил он. — Теперь мы женаты и принадлежим друг другу без разных оговорок? Ты уже до неприличного сильно задолжал мне… Князь ухмыльнулся. — Нас не поймут, моё сердце. Поэтому, просто наберись терпения и жди. У нас целая ночь впереди. Только вдумайся. Целая ночь. И не одна, далеко не одна. Снизу раздались весёлые крики и заиграла новая песня. Лёва слегка улыбнулся.

***

Князь Александр свято чтил любые традиции. Лёва это понял и даже попытался принять. Получалось с трудом, но получалось. Любовь побеждала. Именно поэтому он даже спорить не стал, когда князь перед дверью в личные апартаменты легко, словно ребёнка, подхватил его на руки. — Время от времени ты заставляешь меня бояться, — признался он и потёрся щекой о щеку Александра. — Насколько же силен ты, насколько же слаб я… Сколького я ещё не знаю? Князь Александр поцеловал его в самый краешек губ. — Не бойся, мой милый. Я не причиню тебе вреда. Забудь об этом на время. Дай волю не разуму, но сердцу. Лёва осторожно отстранился и не без удовольствия отколол массивную застёжку с мутным камнем, сбросил с плеч бархатный плащ и потянулся. — Знаешь что, а я голоден, — объявил он вдруг и направился к невысокому столику, застеленному плотной скатертью. Князь Александр страдальчески покачал головой и не придумал ничего лучше, как составить ему компанию. Лёве только этого было и надо. Теперь, как ему казалось, вечер становился всё лучше и лучше. Всё же, как ни крути, а сидеть с князем в его личных покоях, неспешно поглощать фрукты и пить дорогое шампанское вино (то ли для храбрости, то ли разнообразия ради) было куда лучше, чем восседать ожившим божеством на чёрном престоле. «С принципом действия электрического стула», — ехидно подсказывало Лёве его подсознание. — Дай мне. Поэт уже несколько минут рассеянно наблюдал за тонкими руками князя. Александр неспеша разрезал маленьким ножом розоватый пушистый персик. Изящно, от кожуры и до косточки, умудряясь при этом не испачкаться. — Подумать только, — князь даже нож отложил и весело усмехнулся. — Вот кажется и женился я на взрослом разумном юноше — а что в итоге? Получил капризное дитя, о котором мне придется заботится до конца дней своих. На, держи. И протянул Лёве жёлто-розовую сочную дольку. Поэт откусил небольшой кусочек, тщательно его прожевал, а затем кивнул головой и принял из рук Александра оставшуюся часть. — А так всегда и бывает, — радостно подхватил он шутливую речь князя. — После свадьбы, знаешь ли, многое оказывается совсем не тем, чем считалось до… А потом выяснится, что я не твой идеал, и вообще тебе много что не нравится. Но всё, назад дороги нет. Князь весело расхохотался и взял руки Лёвы в свои. — И что же мне должно в тебе не нравится? — ласково поинтересовался он. — Если сердце любой минус припишет твоему совершенству? И если ты первый не взвоешь от обременительности этого брака, то мы довольно славно проживём вместе отведенную нам вечность. И всё то, что будет после неё. У Лёвы потеплело на сердце. А князь Александр внезапно поднялся и, притянув к себе поэта, несильно прикусил его губы. Лёва едва отстранился, облизнулся и почти клятвенно произнёс: — Не взвою. А затем сам потянулся к губам Александра. Приятное это занятие — разрушать чужие барьеры. Особенно, когда незадолго до этого они причиняли тебе изрядное неудобство. Лёва зарывался пальцами в шелковистые волосы князя, ему просто нужно было чувствовать, ему нравилось чувствовать мягкость этих волос, скользящую между ладоней и пальцев. Александр целовал его одновременно нежно и с натиском, подчиняя, чётко разграничивая их роли. И Лёва, странное дело, даже не сопротивлялся, ему и в голову не пришла идея бороться за какие-то там права. Он льнул к князю, ласкался с нежностью домашней кошки, растворяясь в его поцелуях. То глубокие, тягучие, горячие, то снова лёгкие и быстрые — они сыпались на Лёву со всех сторон, горели на лице, на плечах и шее. Это пьянило, кружило голову. Это была долгожданная тяга к любви — нет, теперь это была уже не тяга, но её исполнение. Вдруг князь Александр неспешно, как бы неохотно отстранился. Лёва подавил возмущенный стон. — Позволь нам продолжить, — прошептал Александр Лёве на ухо, вновь притягивая его к себе, — в более располагающей обстановке. И потянул его за собой. Лёва не успел даже выдохнуть из себя воздух. У него кружилась голова, кажется, поцелуи оставались на теле сладко зудящими рубцами, а осторожные, полные сдержанной силы прикосновения разжигали так трудно подавляемый огонь в ледяных жилах. Поэт как-то сразу обмяк в объятиях любимого… уже мужа, полностью предавая себя ему. От сладкой слабости и дикого восторга у него кружилось в голове и перед глазами, тело скручивало, как спазмом, предвкушением и это всё возбуждало, распаляло практически до обморока. И снова эта спальня — безмолвный свидетель много, и хорошего, и плохого. Комната, где на памяти Лёвы едва не свершилась трагедия. Где теперь поселилась любовь. Подумать только! Любовь… Князь ласково обнял Лёву за плечи и слегка подтолкнул к роскошной кровати, окутанной тяжестью балдахина. Сквозь неплотно сомкнутые покрывала была видна узорчатая, как кафедральный иконостас, спинка, основания дорических столбиков-колонн, и сама постель, застланная черным блестящим шёлком. У Лёвы, до болезненного неравнодушного к красивым вещам, сладко кольнуло в груди. Он забыл как дышать, потрясенный этим истинно княжеским великолепием. В прошлый свой визит он как-то был не настроен разглядывать убранство чужих спален. Зато теперь смог оценить по достоинству. И принадлежать Тёмному Владыке здесь, среди шелков, бархата, великолепного изящества, в стенах старинного замка для Лёвы было вершиной блаженства. Поэт сейчас был готов без раздумий отдать свою жизнь, молодость, душу — да всё, что угодно, лишь бы вкусить столь утончённое удовольствие. Вкусить хоть на мгновение. Александр сперва наблюдал за ним пару минут, а затем подался вперёд и властно поцеловал мягкие губы поэта. Это было его желание, дело чести, в конце концов. Он утверждал своё законное право, с особым наслаждением — ещё бы, после стольких дней воздержания и самоконтроля. Его холодные руки с силой огладили Лёвину талию. «Как странно, — только и успел подумать Лёва. — Для истинной свободы и счастья мне нужно было передать её в чужие руки! Определенно, этот мир — пьяная загадка древних существ. И мы все тут такие…». Философские мысли вышибло вместе с умоляющим стоном. Мраморные руки князя медленно блуждали по телу поэта. Александр смаковал каждую минуту близости, наслаждался возможностью прикасаться к Лёве, ощущать, что тот отдается ему, позволяет то, чего никогда не позволял никому. Битва была долгой и изнуряющей, но тем слаще вкушать сладость победы. Слаще только видеть, как рушится стена отчуждения в светлых глазах и понимать, что и для отчужденного и привыкшего держать всё живое на внушительном расстоянии поэта явилось одно исключение. Лёва обвил руками шею князя, а тот одним резким толчком бросил его на кровать и навалился сверху. Поэт раскинул руки в стороны, блаженно повёл ими по скользящей ткани, будто проваливаясь в мягкое облако. Чёрный шёлк приятно холодил кожу. Лёва запрокинул голову и поглядел на князя с лукавой улыбкой. Затем медленно подтянул ноги, устраиваясь поудобнее, широко развел в стороны колени, дразня, будто приглашая. — Лесной дух покорен вами, владыка, — игриво прошептал он, извиваясь на простынях. — Ну же, князь… Отберите у него сердце и волю. Колдовство манит нас, чтобы облечь свои тонкие крылья… Провокатор. Игрок. Искуситель. Эти роли ему нравились. Призывный шёпот ласкал слух Александра. Он, улыбаясь, позволил себе наполниться им от кончиков волос, движения губ и нежного взгляда, — до пламенной дрожи, низа живота, и подавленных диких инстинктов. Матрас прогнулся под весом ещё одного тела, и князь оказался между разведенных ног, лаская ладонями выточенные, истинно античные бёдра. Лёва рассмеялся глазами, губами, лихорадочными движениями рук. Он даже не пытался контролировать себя — а смысл? Стоило ли вступать в священный союз с Александром, чтобы потом заново строить барьеры и отстраняться на безопасное расстояние? Любовь стёрла все границы и заслоны, растоптала в пыль былое величие самомнения. Его любовь была слишком тяжела и болезненна. Она рвала на части его хрупкое тело, ломала с пугающим скрежетом кости. В путах бессмертного чувства можно лишь греться о костер, на котором тебя сжигают. Можно лишь тянуться вперёд и просить для себя, как единого счастья, любви. Когда-то он был тем, кто дразнил и держал на привязи, он просто не позволил бы кому-то обладать собой, заявить права на себя. Князь был другим. Ему Лёва принадлежал уже давно, вот только осознание пришло не сразу. — Милый мой… Александр… Александр, — хрипло шептал он, чувственно выгибаясь навстречу холодным пальцам. — Поцелуй меня… Сейчас! Почувствовать ледяные губы Александра на своих, позволить ему кусаться и ласкать себя языком, смешивая в наслаждение границу жара и холода… На секунду Лёва подумал, что так и сходят с ума. От недостатка поцелуев ли, или от избытка любви, когда безжалостный мучитель наконец становится мужем и с чувством выполненного долга решается разделить с ним брачное ложе. А затем он извивался, хрипло стонал, жмурясь и ласкаясь. Уже не понятно было, кто какую игру вёл, кто кого дразнил и кто кого подчинял. Они давали друг другу этот шанс на любовь, короткую вспышку власти и бесконечно глубокую уступку двух горделивых натур. Они слились в одно целое, отдали себя чувствам, в объятия друг друга. И там, где боль перемешалась с желанием, где ломкие пальцы цеплялись за влажную ткань, где падали на лоб струи спутанных волос, где дрожали искры в глазах и случайные капли слёз на ресницах, где сбивалось дыхание и останавливалось сердце, где самый пик удовольствия отдавался болезненно и ново, сменяясь коротким забытьём, а затем и бьющейся в душу нежностью… Да, там зародилась любовь. То самое страшное и звонкое чувство, которое произносили бессмертные губы и отбивали бессмертные души. Красивое, трагичное слово. И мир, где власть получило оно, где правители возродили его из забытья… пожалуй да, этот мир был проклят. Пожалуй, людской род всё ещё оставался грешен и слаб. Пожалуй, у него всё ещё оставалась надежда.

***

— Одевайся. Князь лениво провел прохладной ладонью от предплечья и до бёдер, лаская тонкую кожу. Лёва поморщился и уткнулся лицом ему в грудь, не желая вырываться из объятий томного блаженства. — Лёва, ты меня слышишь, любовь моя? Лёва тихо засмеялся, запрокинул голову и тягуче, нежно коснулся губами мягких губ Александра. — А если я не хочу? — щекочуще рассмеялся он. — Если я хочу быть твоим?.. Ууу, тиран! Ну, дай мне еще хоть минуту, это же так мало!.. Александр, щекотно! Поэт изогнулся, вжимая голову в плечи и уворачиваясь от быстрых рук и острых поцелуев. Александр крепче обнял Лёву за талию, не отказывая себе в удовольствии касаться тёплой бархатной кожи. — Ты совершенен, мой милый, — серьёзно проговорил он и поцеловал Лёву в макушку. — Поверь, я видел в этом мире всякое. Красивее любви так ничего не встретил… И угораздило же меня на старости лет влюбиться в капризное дитя с на редкость непостоянным характером! Одевайся, замёрзнешь же. Лёва приподнялся на локтях и поглядел на Александра с насмешливым снисхождением. — Ах так, — весело начал он, — значит вот так, ваше сиятельство, да? Ну значит, трепещи и бойся, мой древний владыка. Я ещё только пробую свою новую роль и не вошёл во вкус. Посмотрим, что будет дальше… Я люблю тебя, Александр. Последнюю фразу он произнёс как-то слишком тихо, с необыкновенной болезненной серьёзностью. И за один только этот взгляд, за хрупкую печаль в глубине лукавых глаз князь Александр готов был простить поэту все его детские шалости и капризы разом. Они были лишь пустой оболочкой. А под ними была она, любовь. Князь встал, неохотно разрывая нежные объятия, завернулся в халат из алого шелка, перехваченный широким поясом с золотыми кистями. Затем помог одеться и Лёве, все более и более мрачнея. — Что с тобой? — осторожно спросил Лёва, утыкаясь лицом ему в плечо. До этого он хотел капризно напомнить Александру, что тот обещал ему забавную вещь, дорогую игрушку, сиречь — бессмертие. Но что-то ему расхотелось говорить об этом с неуважительной простотой. Князь медленно поднёс к губам тёплые ладони, поочередно скользнул по ним поцелуем. И отошёл от Лёвы, оставив его в рассеянности теребить длинный рукав японского кимоно. — Я боюсь, Лёва. Поэт поперхнулся воздухом и было решил, что он бредит. Князь Александр стоял у окна — тёмный силуэт на фоне вечности. Его тонкие аристократические пальцы задумчиво чертили на стекле неизвестные Лёве символы. Вдруг Александр с силой ударил ладонью в окно, да так, что жалобно взвизгнули рамы. С губ его сорвался полурык, более похожий на стон — вопль бессильной, страдальческий ярости. — Знал бы ты, на что я тебя обрекаю! — внезапно воскликнул он, сцепляя в замок пальцы и раскачиваясь вперёд-назад. — Знал бы ты, какова цена нашего счастья, Лёва! Лёва… Поэт повёл бровями и сделал несколько шагов по направлению к князю. — Ты не причинишь мне вреда, — уверенно сказал он. — Я знаю это. Александр по-прежнему стоял отвернувшись, лицом к стеклу. Бледное отражение искажалось, двоилось — впечатление получалось жуткое. — Я — нет, никогда, — медленно произнёс князь. — Но есть ещё и другие. Ты видел старейшин, видел тех, кто слушают их лживые слова? Наше счастье не даст им покоя. Они в бешенстве от того, что их князь посадил на престол человека. Они убьют тебя этим же утром, только лишь кончится ночь. — Сделай меня вампиром. Князь медленно повернулся, и Лёву пробрала неприятная дрожь. Александр словно бы в одночасье состарился лет на двадцать. Болезненные складки у губ, почти чёрные мешки под глазами, потерянный опустошённый взор — всё это являлось выражением какой-то страшной борьбы, хлёсткого сражения нескольких чувств между собой. — Александр… — Лёва проглотил беспокойство и подступил ближе к мужу, неуверенно коснулся его ладоней. — Александр?.. Тот резко отдёрнул руки, и дикий, измученный взгляд сверкнул из-под опущенных век. — Я не хочу обращать тебя, Лёва. И от звука этого голоса, холодного, жёсткого, Лёву замутило. Обида и непонимание заполнили его целиком. И, видимо, это излишне красноречиво отразилось у него на лице. — Но ты обещал! — слабо пробормотал он. Князь покачал головой. — Нет, Лёва, — болезненно поморщился он. — Я не обещал тебе этого. Другое дело — у меня нет выбора. Я не смогу защитить тебя от старейшин. Лёва потёр виски ладонями, едва сдерживаясь, чтобы не зарычать. — Я тебя не понимаю, — фыркнул он наконец. — Чёрт тебя раздери, ты — Князь Тьмы, Александр! Князь Тьмы!.. Ты наследник этой вашей Лилит, ты живое божество, если верить твоим рассказам. Так какого же черта ты разводишь эту второсортную трагедию и жалуешься на подданных?! Ты не можешь унять своих старейшин, напугать их, в конце концов? Ты же можешь их уничтожить одним мизинцем! К чему это всё? — Ты помнишь, что говорил обо мне Моргант? — вдруг тихо спросил Александр, не поднимая глаз. — На моих руках кровь двух женщин, которых я сильно и нежно любил. Я пытался обратить их, Лёва… И каждый раз дорогой мне человек погибал, не выдерживая ужаса и боли. А теперь этого хочешь ты, тот, за которого я отдам весь мир и свою сущность в придачу! Лёва, смерть подвергнет тебя испытанию, она разорвёт на клочки твою душу, твоё сознание и перевернёт всё твоё существо. Она не допустит, чтобы на престоле сидел недостойный…. Я боюсь, моё сердце. Боюсь, что не смогу тебя уберечь, боюсь, что твоих сил окажется недостаточно. Я не хочу терять тебя вот так. Сейчас… Лёва с замиранием сердца слушал, как в знакомом, всегда уверенном голосе скользят неуверенные, испуганные, загнанные ноты. — А так ты будешь трястись за мою хрупкую жизнь, ввергнешь свой народ в смуту, а я всё равно угасну, — медленно проговорил он. — Знаешь, князь, не мне учить тебя жизни, но мой отец учил меня быть стойким и не отворачиваться от боли и страха. Я слишком долго отворачивался. Теперь что я? Слабое создание, чем-то заслужившее любовь бессмертного, который готов пойти против самой бездны, чтобы защитить меня. Во мне пробуждено чувство, которому я не могу дать имени. Но оно давит на меня, разрывает моё сердце. Ты дал мне свободу, открыл любовь моей душе — эти чувства слишком сильны для несовершенного тела. Они разрушат меня, если я не подчиню себе их. Я верю тебе, Александр. Ты не причинишь мне вреда, но дашь силы на новую жизнь. От меня хотят борьбы, хотят проверить на прочность? Костлявая с косой скалит мне зубы? Что ж… время показать этой суке, что есть жизнь, и любовь, и сила! Он стоял перед князем, бледный и задыхающийся, его глаза потемнели, блистали лихорадочным пламенем. Александр качнул головой, удивляясь и недоумевая. — Сейчас? — спросил он наконец. — Я люблю тебя, — быстро откликнулся Лёва. Он сделал глубокий вдох, поднял голову и внимательно взглянул на князя. Тот помедлил, поджав губы, осторожно сделал шаг ближе. А после протянул руки и быстро прижал поэта к себе, невесомо коснулся губами щеки, скользнул ниже и припал к шее в жарком поцелуе, засасывая кожу с тихим влажным звуком. И стоило Лёве только закрыть глаза в немом блаженстве, как сильные руки впились в него, не давая и шелохнуться. Лёва вздрогнул и сдавленно зашипел, когда острые клыки впились в его тело. Александр пил его с жадностью страдавшего от страшной жажды, жёсткие и сильные губы стремительно высасывали из него силу. Мелкая дрожь пронзила Лёвино тело, пульсирующая боль отступила. Он чувствовал как жизнь покидает его, вытекает капля за каплей, заменяясь пугающей слабостью. Александр с явным усилием оторвался, облизывая багровые губы. Было видно, как сильно ему хотелось продолжать. — Пей быстрее. И поднёс к его холодеющим губам свою руку с тонким надрезом, мёртвая кровь неприятно обожгла горло. Лёва с усилием сглотнул, желудок моментально отреагировал, его скрутило болезненным спазмом. Перед глазами встала тонкая пелена, застилающая глаза и мешающая видеть. Тело сдавило, свернуло, а его самого судорожно дёрнуло куда-то вверх с болезненным ударом сердца. «Я умираю», — удивлённо подумал он и чуть не рассмеялся от абсурдности своей мысли. Шутка ли — чуть не задохнуться в младенчестве, столько лет хвататься за жизнь, а потом вдруг сдаться на милость костлявой, слепо доверившись случаю. Глупо это было, всё было глупо. Дурнота усиливалась, сковывала холодным пламенем члены, мешала дышать, саднила горло. Ноги его подкосились, и что-то удержало его от падения, он оказался в крепких объятиях, упав головой на чужое плечо. Поэт судорожно всхлипнул и нащупал тонкие пальцы князя. — Я боюсь умирать, — неожиданно понял он и произнёс это, содрал с обветренных губ со стоном и хрипом. — Я не хочу умирать… милый… Конечно же, он боялся. В человеческой природе есть особенный пункт — панический страх смерти. «И что теперь будет?» — подумалось Лёве. Последним, что он услышал, было дрожащее: — Пусть моя сила пребудет с тобой в этот страшный час… Лёва слегка шевельнул губами — и умер.

***

Странно, но смерть оказалась простой — без шума, огня и панических проводов жизни. Просто за секунду до этого он точно был жив, а теперь — умер. От этого в смерть верилось сперва неохотно. Да и потом. Это же так глупо, смешно и неестественно странно умирать по своей воле от рук любимого человека, так и не дожив до двадцати девяти лет. …— Мой князь! Ох, дьявол… — Здравствуй, дитя. Ты слышишь меня? О, милый, глупый ребенок!.. Лёва шёл наугад, хотя точно ли это было — сказать так и не мог. Он точно помнил, что умер. Он точно помнил холодные руки князя, он помнил боль и наступление смерти. Но он не помнил покоя и тишины. Как будто, обострились все чувства и мысли, понимание хлынуло за грани его существа. Он шёл, хотя никуда так и не мог прийти, стоял на месте, и только сердце горело от обжигающей боли. Он откуда-то знал, хотя никогда не видел этого и никто ему не говорил. Но он знал, он точно знал, что он погиб, что из сердца тянется искра, привязанная к его смертному телу, но не знал, что будет сейчас, в эту минуту. «Интересно, а смотрит ли на это Бог? — вдруг задалось вопросом всё его существо, больше неделимое друг от друга. — А пытается ли он защитить невинные души? И что осталось от наших религий?» Он грустно рассмеялся собственным мыслям. Он даже не знал, действительно ли погрузился в новый пугающий мир, или же это бред угасающего рассудка. Поэту нравилось это — понимание того, что надо бороться с собой, а увиденное — едва ли на самом деле оно было верно. Его глаза больше не видели, но ему казалось, что вполне можно представить огромный престол божественных судий, описать который не получится простыми словами. Затем его откровенно пошатнуло — перед глазами поплыли синие круги арены и глаза мёртвых людей, которые осуждали его за тягу к бессмертию. А ещё он чувствовал, что арены нет, но есть один инквизитор, страшный угрюмый палач. Но есть ли он, или это новый виток раздробленных фантазий, Лёва не осознавал. Сейчас ему просто было страшно, ужасно, нечеловечески страшно. — Мой князь! Мой владыка… — Ну и как тебе Первый ужас небытия? «Меня сейчас стошнит. Нет… я теперь лишен этой роскоши». Теперь он был стёрт из истории этого мира. Лёва хорошо понимал это, когда вырвался вверх, когда тьма схлопнулась над его головой. Тогда-то он и понял отчего так страшна эта смерть — она влечет за собой скользкое забытьё, когда ты сам себя отменяешь и делаешь это осознанно. И Лёва, чувствующий, панически боящийся быть забытым всем миром поэт, оказался в самой гуще небытия. Наверное, это снова были игры сознания — боязнь быть забытым они предложили ему страшную шутку — отказ от самого права на существование. Матиас опустился на колени подле своего владыки, не решаясь больше ничего говорить. Впервые блистательный князь Александр предстал пред ним в качестве жалкого подобия себя самого. Его золотистые волосы были спутаны и падали по плечам тонкими змеями, словно бы душили своего обладателя. Он молчал, погруженный в себя, не видел и не слышал ничего. Он прижимал к себе уже начинающее костенеть тело мальчишки, удивительного поэта из смертных людей. Поэта, которого он любил удивительной даже для смертных любовью. Да смилуется над ним Вечность!.. — Это ты, Матиас? Князь поднял голову, с усилием стряхивая с себя оцепенение, больше похоже на скорбный транс. — Мой князь, — почтительно поклонился старейшина. — Думаю, вы знаете, с какими вестями пришёл я к вам. Но не думаю, что вас это сейчас беспокоит. Вы разрешите мне удалиться? Александр, казалось, не сразу расслышал его вопрос. Затем чуть повернулся и медленно покачал головой. — Останься со мной, — мягко приказал он. — Нам есть о чем потолковать, мой старый ученик. — Почту за честь, — тут же откликнулся Матиас. Князь перевел взгляд с лица старейшины на безжизненное лицо Лёвы. — Думаю, стоит закрыть ему глаза, — медленно заметил он и, скользнув ладонью по щеке, слегка надавил на мёртвые веки. — Милый мой, милый, это звучит так неестественно и так страшно… Кто ты такой, Матиас? Кустистые брови старика сошлись на переносице. — Кто я? — медленно повторил он. — Вам виднее знать это, владыка. Александр грациозно поднялся на ноги и отнёс застывшее тело поэта на холодное ложе. С минуту он просто стоял, глядя в дорогие черты, скованные отвратительным клеймом смерти. Затем чуть-чуть улыбнулся. — Ответь, Матиас, — строго произнёс он. — Кто ты? Теперь старейшина молчал ещё дольше, а затем тихо сказал: — Я перебираю в памяти все возможные варианты, учитель. И не один не могу назвать верным. Простите своему ученику эту печальную слабость. — Помнишь, ты уже отвечал на этот вопрос, однажды? Матиас нерешительно покачал головой. — Тогда слушай, — тихо сказал Александр. — Ты умирал, истерзанный диким животным, брошенный и неприкаянный, забытый людьми и миром. И я спросил тебя: «Кто ты, Матиас? Чего ты хочешь?». И ты ответил мне: «Я сын охотника из дальней деревни, я пришёл к вере, я проповедовал меж людьми и учил их не лгать, почитать старших и любить друг друга. Они прогнали меня. Я пришёл к ним вновь, я говорил с ними о душе и их поступках, я хотел удержать этот мир на границе тьмы и света. Они велели казнить меня. Я бежал, я был брошен, был растерзан и теперь умираю… Но кто ты, добрый господин?». И я сказал тебе: «Нет истины в словах твоих, смертный. Посмотри на меня. Я тот, кому завещали мир этот. Грешны здешние люди и грешен будет их Вечный наставник, тёмен как ночь, прекрасен как море и ужасен, как штормы, как буря. Я тот, кто удержит мир над светом и тьмой, я тот, кто пришел отделять правых от левых, и грешных от праведных. Да будут звать меня Защитником, только власть моя внушит ужас и трепет, ибо без нападения и смерти не нужна и защита. И снова спрашиваю тебя я, Матиас, кто ты? Чего ты хочешь?» Тогда ответил ты: «Я буду тем, кто пойдет за тобою, Владыка». И вот я спрашиваю тебя о том, на что ответить тогда ты не смог. Чего ты хочешь, Матиас, проповедник и демон, христианин и бессмертный, Тот, кто пошёл за мной? Матиас грустно улыбнулся и покачал головой. — Я хочу увидеть дитя, о котором вы говорили в Начале, — тихо откликнулся он. — Дитя, рождённое в великой любви, но рождённое смертью в бессмертии и рождённое не от хрупкой женщины. Я хочу увидеть дитя, что изменит наш мир, что поведёт наш великий народ к звёздам, когда последние Тёмные уйдут за предел… Александр коснулся ладонью его холодного лба и спокойно кивнул головой. — Да будет так, Матиас. Да будет так. …— Кто ты? Чего ты хочешь? Лёве показалось, что каждая клеточка его существа сжалась в точку и раскалилась немыслимой болью. Он бы кричал, но мёртвые не кричат. Они не могут не видеть, не могут чувствовать, лишь разум их бьётся в агонии, стирая границы меж правдой и вымыслом. «Я — Лёва, — испуганно думал он. — Я сын…» — Не то! И ты хочешь править всем миром, нести на себе сотни, тысячи вопросов и жизней, не зная и толики правды? Да впрямь ли достоин ты Трона? Кто ты? Чего ты хочешь? — Что Там, учитель? Вы никогда не говорили со мной о Пределе. Князь болезненно поморщился, поглаживая ладони Лёвиных рук. — Там весь Мир наш, и нет ничего, — медленно ответствовал он. — А ты думаешь там высятся замки и стоят громадные троны? Там смыкается Вечность, мой ученик. Ты можешь понять весь ужас и совершенство Вселенной? — Значит, история о Начале — миф? Александр слегка улыбнулся. — Разумеется, нет, — терпеливо заговорил он. — Другое дело, что именно считается правдой. И кто действительно прав в этом деле. Я был там, когда мою душу ткали из тонких волокон Вселенной. Там обитает Неназываемое, мы не знаем Кто Оно и сколько там обитает. Оно есть Начало и есть Конец. Оно есть Смертное и Бессмертное. Мы верим в последних детей Начало, а Оно — тоже Они. Оно внутри нас. И везде… Ты не понимаешь меня, верно? — Где сейчас Лёва? — осторожно спросил Матиас. — Что с ним случилось? — Он между жизнью и смертью, — просто ответил князь. — Я рассказал ему сказку, которую ему легче будет представить, и легче будет бороться. Если бы он знал, что яд вампира не обратит его сразу, а лишь запустит нужные процессы, начнёт менять его существо, перед этим остановив в нём дыхание жизни… Он бы мне не поверил. Он бы подумал, что я обманул его, а с такими мыслями нельзя пропускать душу сквозь смерть и забвение. …Хорошо, я тебе объясню. Тело становится бессмертным, телом мёртвого существа, многократно превосходящим тело живого. Но под идеальное тело нужны сильная воля и мудрая душа. А тут всё зависит от моего милого Лёвы, и лишь от него. Он должен найти лазейку для жизни, перестав за неё силой цепляться. Он должен найти свой собственный путь и воскресить в себе нечто иное. Он должен найти ответы на то, что не знает человеческий разум. Что с трудом понимаешь даже ты, бессмертный и мудрый старейшина древнего клана. — Это слишком жестоко. Гримаса страдания пробежала по лицу Александра. — Я не могу вложить в его уста эти ответы, — с горечью бросил он. — Но если б ты знал, как я хочу это сделать… если бы ты знал. Таковы правила, Матиас. Ведь он — новый владыка. …— Смотри-ка, ты умираешь. «Пошёл к черту», — Лёве казалось, что это конец, от этого было только страшнее и жарче. Ему ничего больше не хотелось. Он сам не помнил, что было до, и, тем более, не осознавал, что было после. Его терзала бескрайняя вечность несуществующих страданий, неделимая с близкой и губительной смертью, а ещё череда неизвестных миру вопросов. «Я — новый Владыка?» — А чем ты лучше других? И снова бессильная ярость, и снова холодная боль. Неясные игры пустого рассудка. В нем нет ни грамма достойности… Нет. В нём есть лишь искра борьбы. И пламя священной печали. «Где я? Что со мной будет?» — Кто ты? Чего ты хочешь? — А что будет с ним, если он не сможет найти нужных слов? Лицо князя мгновенно омертвело. Глазницы ввалились, и сам он как-то весь замер, выпуская мгновение страха и боли. — У него мало времени. Как только звезды погаснут, разорвется связь души и тела… Мой Лёва погибнет, Матиас. И князь вдруг сорвался с места, принялся мерить шагами комнату, не в силах совладать со своим страхом. В людской деревне, за тысячу миль от поместья заплакал ребенок, и сонно распелся петух. — В чём смысл, мальчишка? В чём истина, если ты хоть раз думал об этом? Ты пришел сюда за бессмертием, ну так что стоишь? Возьми! Ах, ты не можешь… А чем ты думал до этого? Напыщенный, глупый, смертный. Ты считаешь себя лучше других, но ты противен и ничтожен. Престол слишком хорош для тебя. Ты хочешь славы, толпы людей, кричащих в экстазе твоё глупое имя, полотна и войска, власть и надменное царствование? Ведь ты такой, тебя любят все, а ты слишком совершенен для чувств, для любви. Ты не умеешь думать и знать. Умри, пародия на человечество! «Я тот, кто не умеет сдаваться». — Научишься. Борись, или принимай поражение. Не стой как столб, дитя проклятого века, борись, борись с своей глупостью! Кто ты? Чего ты хочешь? Кто ты? Чего ты хочешь? Кто ты? Чего ты хочешь? Кто ты… в чём Истина, Лёва? — Звёзды погасли, владыка. — Я буду ждать до рассвета, — сломлено прошептал Александр. — Он не мог умереть, Матиас. Он не такой… нет. Он предназначен мне, он — моё последнее чувство. Благодарю тебя, мой верный ученик. Ты можешь идти. Не твоя это более забота. Старейшина отрицательно покачал головой и произнёс убежденно: — Я останусь с вами, учитель. Меж старейшинами раздоры и смута, они придут заутро, они хотят убить смертного князя. Они не ведают, что не достойны даже глядеть на вас… Вы молчите, учитель. Для чего? Покажите им то, что открыли однажды мне. Они не смеют говорить и думать о вас всё это, не смеют, владыка! — Что для тебя истина, Матиас? Старейшина удивленно моргнул, на секунду задумался, а затем уверенно ответил: — Вера, мой владыка. Она источник всего сущего в мире, и она же его главное составляющее. Она строит города и цивилизации, создаёт благо и вершит беззаконие. Из-за неё происходят убийства и находятся пути. Во имя веры лгут и сдаются, предают и хранить верность. Я поверил вам, мой учитель. Я пошёл за вами и клянусь моей любовью к вам, что никогда я не разочаровывался в своей искренней вере. — Верь, Матиас, верь, — хрипло откликнулся Александр. — Ты прав, лишь в Вере есть Истина. В Вере, да в чувстве. Для тех, кто не верит, нет смысла открывать Истину. Они слепы для неё. Они ещё будут наказаны. Они потеряют всё, что имели. Я верю в любовь, мой старый ученик. И я верю в моего милого Лёву… Искренне, пламенно верю. Он склонился и поцеловал в лоб того, кто при жизни был его терпкой любовью. …— Ты не знаешь, глупый, чванливый, пустой. Ты не знаешь. Уходи, я с радостью предаю тебя смерти. Лёва чувствовал смерть каждой клеточкой, каждым движением, каждой мыслью и отражением. Он забился, цепляясь на уходящую из дёрганных рук жизнь. «Ты сам-то хоть помнишь ответы?» Он сказал это случайно, еле-еле ворочая языком. Но не увидел, а понял и как-то почувствовал, захлебнувшись в объятиях смерти, он сказал что-то страшное, но истинное. «Ты не помнишь! — крикнул пронзительно он, напрягая остатки мыслей. — Ты так долго мучил других, что перестал быть древним и мудрым! Ты не помнишь!» И он разразился неожиданно звонким, леденяще-прекрасным, нечеловеческим хохотом. Что-то поднялось в нём, набухло, дало силу и мысль. «Ты — тёмное божество, — уверенно продолжал он, наслаждаясь звуками долгозвенящего голоса. — Ты не Начало, которым хотел быть, нет, ты не Он, ты никогда им не будешь! Ты винишь меня во лжи и надменности, но кто тогда ты, мучитель напуганных, смертных?! Кто ты такой? И чего ты хочешь? Ты не помнишь этого, не помнишь, не помнишь! Но я знаю, кто ты. Я знаю, кто я, сама Вечность мне шепчет это на ухо. Я знаю ответы. Ты тот, против кого князь Александр стоит век за веком, ты тот, от кого он защищает людей и их несовершенный, но красивый и удивительный мир. Он дарит им тьму, но бережет от безумия и высокомерного гнева, который сочится с твоих каменных уст. Ты хочешь быть Богом, но ты божество, которое променяло мудрость на безумие. Истина в том, что ты больше не веришь в неё. Истина в Вере, несчастный безумец. Я тот, кто низвергает тебя. Я тот, кто подарит миру любовь. Я тот, кого научили чувствовать и бороться. Я тот, кого научили верить. Я ухожу, и ты не удержишь меня, ибо я снова свободен и теперь я знаю и верую. Я ухожу, и ты не сможешь судить и прогнать меня к Ужасу, ибо я уже стал Великим бессмертным, а ты потерял свою Истину!..» И Лёва захлебнулся крепчающим радостным хохотом. — Они здесь, мой владыка. Князь Александр опустился на ложе и осторожно поцеловал холодные губы. — Покойся с миром, любовь моя, — горько шепнул он, закрывая потемневшие от боли глаза. — Покойся с миром, мой Лёва. Князь встал, и черты его сверкнули холодной решимостью. Великое божество рвалось в оболочке простого бессмертного, сверкало из помутневших от страдания глаз. Он вздохнул, стиснул до скрежета зубы и бессильно откинул голову. Измученный и хорошо знакомый князь, просто князь, не лучший из многих, жестом поманил за собой верного ученика и Первого из старейшин. Матиас кивнул головой и покинул тёмную спальню, где пахло ужасом смерти и болью великой скорби. Ему не хотелось думать, что надежда великого мира окончательно рухнула — любовь забыла в него дорогу. Её тут больше не будет. …Лёва видел целый мир и слушал биение сердца, которое медленно обрастало плотью. Его глаза раскрылись, а уши наполнились звуком. Секунда за секундой вливались в его память и разум, он пронизывал мир насквозь и рвал одними руками липкую тьму. Он знал всё про всех и пьянился любовью, всё для него наполнилось истинной, полной и пламенной силой. Он любил этот мир. Он любил его звуки. Он любил того, кто назвал себя Александром. И он стремился назад, в проклятие мира и жизни. У него болело в лопатках, из спины лезли громадные крылья, призрачные, покрытые длинными чёрными перьями. Его тело ощущало лёгкость и силу, и он хохотал до упаду, хохотал так искренне и радостно, как может только мудрое существо, рождённое недрами Вечности. — Прекращай веселиться, — шепнул ему кто-то на ухо, и голос показался слабо знакомым. — Тебе ещё править и править. А ты тут веселье развел… Уходи, возвращайся в жизнь к мужу, правь этим удивительным миром. И не смей более мозолить мне глаза своей очаровательной мордашкой. — Ты кто? — весело хихикнул Лёва и понял, что голос вернулся к нему. — Что за глупый вопрос? — раздалось у самого уха поэта. — Вроде столько лет знакомы, а всё туда же… Я — твоё мудрое подсознание, которое обычно стоит в стороне и удивляется, почему всё ещё помогает тебе. Но сейчас ты справишься сам, я умываю руки. — Погоди-погоди, — Лёва слегка сощурился. — Объясни мне, что тут происходит. Сложная штука — это твоё мироздание! Я уже запутался. Пространство содрогнулось, и Лёву резко кинуло вниз. — Мир — игра одного веселого Бога, который сделал так, что любая сильная вера во что-то становится былью, а любовь — центр гармонии. В результате мы имеем целую армию древних божеств и целое море лжи, связанное с разными чувствами. Угадай, кто будет исправлять ситуацию? Лёва обиженно сморщился. — Это жестоко, — возмутился он наконец.— Хотя… знаешь что? Я согласен. Я могу вернуться в своё тело? — Ты всегда мог это сделать, — насмешливо хихикнуло подсознание. — К чему твоя попытка казаться живым, дорогой мой? Начни уже верить в бессмертие! — Я сошёл с ума, — грустно подытожил странную речь Лёва. — Ты всегда был таким, мой несмышлёный приятель. А теперь иди. Отцепись от немощной жизни. И Лёва рухнул в звенящую тьму. Он летел как маленькая девочка из фантасмагорической сказки, летел сквозь нору и смеялся. Смерть потеряла его навсегда. А он потерялся в свободе. — Помни, Лёва, — донеслось до него как бы вдогонку. — У тебя есть, ради чего жить и бороться за жизнь. Тебе есть, куда и к кому возвращаться. В голове было пусто и звонко, память изменила, и думать получалось с трудом. Но Лёва напрягся, и вдруг на грани сознания мелькнул призрачный образ. Лёва вспомнил холодные губы, глубину тёмно-карих глаз и хлопья белого снега на платине пушистых волос. — Александр! И Лёва угодил затылком в кучу пуховых подушек…

***

Лёва резко распахнул глаза и со стоном схватился за голову. — И если каждый человек умирает вот так, я официально запрещаю смерть!.. И сам же рассмеялся от абсурдности своих слов. Хохот раскатился по комнате серебряным перезвоном колокольчиков. Лёва невольно залюбовался, прислушиваясь к изменениям собственного голоса. Поэт легко соскочил с кровати, и его отбросило аж на пару футов. И он снова рассмеялся — смех душил его, сдерживаться было невозможно. А про себя отметил, что двигаться придётся куда осторожнее, пока не разберётся, как управлять своей обновленной оболочкой. «И всё же, предсмертный бред отвратителен», — решил Лёва раз и навсегда. В том, что это был бред, он не сомневался. Как, впрочем, и в том, что бред был предсмертным. Скажи кто Лёве раньше, что в процессе умирания придется узреть дикую смесь правды и вымысла собственного подсознания, он бы счёл этого человека сумасшедшим. Почему-то он искренне верил, что смерть проходит относительно спокойно и не сопровождается мучительным бредом, сотканным из обрывков религий, легенд и книг популярных авторов. Хотя, были и плюсы. Лёва чувствовал себя так, словно обрел наконец смысл и понял суть своего существа. Да так оно и было, по сути. Он смог побороть себя, победить свою душу и взять под контроль эмоции. Вера стала отправной точкой его существа, а способность любить приобрела совершенно другое значение. Удивительно, как мало нужно понять, чтобы постичь бессмертие и мудрость! И правда, удивительно. Поэт прошёлся по комнате, наслаждаясь лёгкой воздушностью шага. Полутьма не мешала смотреть, напротив. Зрение обострилось, пронзало стены и время, обрело поразительную чёткость и яркость. Лёве приходилось прилагать усилия, чтобы удержать свой взгляд в пределах одной лишь спальни, которая вдруг стала слишком тесной для него. В горле першило, жгло, болело. Кажется, даже просыпаясь испитым после долгой разгульной ночи во времена юношества, поэт не испытывал такого жжения, такой нестерпимой, отключающей сознание жажды. Нечеловечески, нестерпимо хотелось пить. Ужасно хотелось крови. Лёва резко обернулся, окинул комнату острым взглядом и наконец-то нашел, что искал. В мгновение ока он подлетел к невысокому столику на одной ножке и схватил тяжёлый графин, до краев наполненный гранатово-алой жидкостью. Первый глоток, когда-то ненавистный и отдающий солоноватым вкусом железа, стал глотком жизни. Лёва сам не заметил, как осушил графин целиком. Он пил жадно, давясь и задыхаясь, как ребенок, пьющий сладкий сок. Зуд в горле понемногу улегся, но поэт понимал — это лишь минутное облегчение. В нём пробуждался хищник, кровавый безжалостный хищник, совсем молодой, а потому — излишне агрессивный. И Лёве требовалось огромных усилий, чтобы подавить его страсти. Надо было найти князя. Лёва только сейчас подумал об этом и удивился своей недальновидности. Князь Александр — вот тот, кто сможет ему помочь. Кто успокоит в нем бушующие инстинкты, даст сердцу покой, а несколько детский страх перед свой новой природой задавит на самом корню. Последнее было крайне необходимо, поскольку, разрываясь между юностью и мудростью целого мира, Лёва догадывался, что вскоре сойдет с ума. Поэт уверенным шагом направился к двери и вдруг замер. Звук раздражённых, и даже обвиняющих голосов заставил его вслушаться. — …Мы не можем терпеть таких издевательств над собой! — громко возмущался кто-то. — В конце концов, мы — древнейшие жители этого мира, а не какие-то там неопытные первопроходцы! Наш князь, древнейший и мудрейший, должен помнить о величии своего народа, а не насмехаться над ним! Не может смертное существо сидеть на престоле подле бессмертного, не может неопытный мальчишка править великим народом! Я не потерплю на Престоле даже новообращенного, ибо он совершенное дитя. Но я требую смерти живого, покусившегося на нашу власть. — Но пока я — ваш владыка, — прошелестел угрожающий голос князя Александра. — Что же, вы пойдёте против меня? Недовольный старейшина видимо хотел что-то сказать, но у него не вышло. — Прояви уважение, Энзо, — строго произнёс красивый женский голос. — Ты брат нам, но Владыка выше нас всех, и Его решения не стоит подвергать осуждению. И тем более не стоит смущать народ — не дело это — выносить сор из избы. Тебя не устраивает этот смертный мальчишка, хорошо. Но ты здесь, чтобы следовать пророчеству. А если наше время пришло? — Тебе хорошо говорить, Мария, — прошипел сквозь стиснутые зубы Энзо. — Вторая из Десяти, ученица старины Матиаса, старейшина, на чьих территориях творится такая каша, что вампирам там делать нечего ближайшую сотню лет. Я не сомневался, что ты уймешь меня. Что же, я умолкаю. Простите меня, ваша светлость. — Мой Лёва погиб, — спокойно произнёс Александр, но поэт содрогнулся, почувствовав, какая боль скрыта в этих словах. — Что же до тебя, Экзо, Пятый из Десяти, берегись. Твои земли сгорают во огне, раздутом людьми. Грядет новая, страшная идеология господ и рабов, и не нам сражаться в этой войне, но нас попытаются выгнать из мира. Ужасна судьба твоя, Пятый, и потому я не накажу тебя за опрометчивые речи. Тебе и так недолго осталось… «Они хотели убить меня, — весело подумалось Лёве. — Ну что же, посмотрим на них теперь. В истинном свете». И он уверенно толкнул дверь, ведущую в кабинет. Одиннадцать пар глаз моментально впились в него, и Лёву замутило от резко ударивших в голову мыслей и чувств, ему не принадлежащих. Удивительно, но теперь ему было смешно, что когда-то он мог опасаться этих бессмертных. Они были слабы, бледны — тонкое подобие истинной тьмы, не несущее в себе искры действительного величия. — Он жив. Двое из них, один — тот самый Экзо, — сделали шаг по направлению к нему и вдруг остановились, поражённые. Лёва прошёл мимо них, как вольный ветер проходит сквозь прутья решетки, и наконец нашёл в себе силы взглянуть на князя. Александр не изменился. Поэт с облегчением это отметил, и только потом понял: изменился, ещё как! Только произошедшие перемены были расплывчаты, скрыты под маской простого бессмертного. Невыразимо прекрасны. Лёва глядел в родные глаза, следил знакомые черты, но видел другое. Он видел тёмное создание, величественное и прекрасное, срывающие звёзды с небес и разрушающие целые миры одними руками. Он видел в блестящих глазах глубину самого Бытия, и ему казалось, что роскошное золото волос светится в бездне Предела таинственным абрисом, а за спиной разворачиваются два прекрасных крыла, и длинные перья на них сияют всеми красками вечности. — Время пришло, мой князь, — тихо улыбнулся поэт. — И бездна взывает к бездне… Я скучал, Александр!.. И он повис у супруга на шее. — А ну, быстро все вон, — приглушенно донёсся до него голос Матиаса. — Не до вас сейчас. Лёва чувствовал на своём лице быстрые поцелуи и блаженно щурился. Когда Матиас выдворил из кабинета всех и почтительно прикрыл дверь, князь слегка отстранился и медленно провёл ладонью по щеке Лёвы. В глазах бессмертного князя сверкали слезы. — Как ты прекрасен, — тихо произнёс он. — Как ты прекрасен, Лёва… Поэт вновь прижался к нему, не в силах подавить улыбку. — Что, настолько изменился? — весело спросил он. Князь вместо ответа взял его за руки и подтянул к небольшому зеркалу в самом углу комнаты. — Видишь ли, — заговорщицки подмигнул он. — Это зеркало особенное. Его сделал для меня один мастер, его обратная сторона покрыта алюминием, а на серебром. Можешь взглянуть. Из гладкой поверхности зеркала на Лёву смотрело существо, в котором он с трудом разглядел черты себя прежнего. Волосы вились крупными кольцами и приобрели насыщенный, чистый свет. Глаза залило синевой, а в лице, взгляде, самом восприятии произошло значительное изменение. Невозможно было теперь глядеть на поэта по-прежнему, не задумываясь, что видишь его как бы впервые. Он был высок и строен. Величественен как могучие вожди древности, и казался чужим и знакомым, юным и древним, светлым и тёмным, мудрым и мощным. Он был прекрасен своей особенной, бессмертной красотой. Князь Александр обнял его сзади и нежно коснулся губами затылка. В узкие окна дворца влились блики нежно-алой зари и лучи золотистого солнца. Страшная ночь закончилась. Наступило вечное, как мир, утро. И вновь взошло непобедимо бессмертное солнце.