Коронованный во тьме

— И что же это за важный гость?.. — Лёва картинно скрестил руки на груди. Завтрак проходил довольно спокойно, даже лучше, чем обычно. Видимо, непринуждённая дружеская атмосфера способствовала этому. На дворе стояла великолепная солнечная погода. — Взгляните, мой милый, за окном точь-в-точь, как в произведениях одного великого поэта с Вашей родины, — высказался по этому поводу князь Александр. С утра было светло и ясно. Хрупкий подтаявший снег серебрился на солнце. Лёва с самого восхода наблюдал, как просыпается нежный февральский день, сквозь окно своей спальни. Он простоял так довольно долгое время, радостно улыбаясь. Кажется, день и вправду обещал быть прекрасным. — Тут всё зависит от того, что Вы хотите услышать, — с весёлой улыбкой ответил ему князь. — Постановка вопроса крайне важна, понимаете? На ней строится мой ответ. Кто он? Зачем приезжает? Как его имя? Останется ли он надолго? Что я о нём думаю? Как сильно хочу сжить со свету?.. На этом моменте они оба расхохотались. — Вы говорите, князь, говорите, — благодушно махнул рукой Лёва. — Возможно, я и услышу нужное мне. Ленивый солнечный луч прополз по столу. И, щекоча, погладил лицо поэта. Князь побарабанил пальцами по столу и лукаво проговорил: — Он глава одного влиятельного клана, и отношения у нас совершенно политические. Торжественный приём — ни что иное, как дань правилам. А так, мы оба — ужасные феодалисты, с устоявшимися взглядами на мир и его устройство. И, если мы не вцепимся друг другу в глотки после первых минут общения, я Вам его представлю. Обещаю. Солнечный луч потянулся было и к Александру, но тот сидел слишком далеко. — Ловлю Вас на слове, князь! — насмешливо хмыкнул Лёва.

***

Фыркая и плюясь ошмётками талого снега, шикарный автомобиль гордо вкатился во двор. Лёва стоял у боковой двери в распахнутом лёгком пальто. Он отчаянно мёрз (но виду не подавал) и поглядывал в сторону долгожданного гостя. Честно говоря, поэт находился во дворе только ради этого. Удовлетворял внезапное любопытство. До его слуха доносились обрывки поспешных фраз, шепотки дворовой прислуги, сдержанные приветствия князя. Сам гость казался заморским попугаем на ярмарке — на него глазели все. Но интерес был до неприличия досужий. Гость был высок, широк в плечах. На нём был элегантный клетчатый жакет. Странная кепка той же расцветки была надвинута до самых бровей, точёные руки обтягивали перчатки из толстой кожи. Лёва прищурился и пристально вгляделся в лицо незнакомца. Оно было… непонятным ему. Широкий лоб, острые скулы, светло-лиловая линия губ. Странное сочетание дополняли ниточки усов над верхней губой и оливковый оттенок кожи. Но было в нём что-то несомненно привлекательное. Казалось, он обладал какой-то безудержной силой. Будто мощь и ядовитая харизма рвались из него наружу. В этой привлекательности было что-то вычурное, что-то показное. Казалось, её обладатель боится показаться слабым и недостаточно влиятельным, отдаёт все силы, чтобы разить наповал с первого взгляда. Между тем, гость сухо кивнул на приветствия князя и нарочито громко заговорил о долгой дороге, снежных заносах, время от времени откидывая назад голову и неприлично хохоча. «Американец, — с легким пренебрежением решил про себя Лёва. — Что с него взять». В эту минуту гость повернулся в его сторону, и в чёрных хищных глазах сверкнул интерес. С минуту они глядели друг на друга. Раскрепощенный насмешливый американец покручивал ус, его взгляд быстро охватил всю фигуру Лёвы. В его глазах стояла такая гремучая смесь из симпатии и непристойного желания, что Лёву замутило. Поэт мгновенно принял вид надменной невозмутимости. Он повёл бровью и медленным шагом приблизился к князю и его гостю. Александр одобрительно улыбнулся и сам пошёл навстречу Лёве. Тому даже показалось, что Александр наконец нашел предлог покинуть своего гостя. Князь церемонно склонился и значимо поцеловал Лёвину руку. — Итак, мистер Моргант, спешу Вам представить того самого русского поэта, о котором с восторгом говорит вся Европа. Он просит называть его Лёвой. Полагаю, как человек, близкий к эпатажу, Вы сможете оценить эту прихоть. Александр говорил подчёркнуто вежливо. Обычно, таким тоном обращаются к человеку, которого искренне и очень давно на дух не переносят. Лёва медленно перевел взгляд с одного лица на другое. Князь оставался напоказную холодным и бесстрастным. Губы мистера Морганта дрогнули в подобии алчной улыбки. — Рад знакомству с Вами, — заговорил он громким, звучным голосом. — Это честь для меня, поверьте! Рад представиться, я — Альфред Моргант, старый друг нашего почтенного Князя. Альфред Моргант говорил с лёгким американским акцентом, быстро и весело. Но его лицо дышало страшной силой, будто вся эта комедия разыгрывается только от скуки. Лёва сдержанно улыбнулся и слегка поклонился. Американец протянул ему широкую ладонь, но Лёва сделал вид, что не заметил этого. Он кивнул головой князю и слегка коснулся его руки. — С Вашего позволения, князь, позвольте оставить Вас наедине, — с прохладой выговорил поэт. — Боюсь, что мне вряд ли будут интересны ваши «дружеские» беседы о феодальной политике. И Лёва удалился, исполненный чувства собственного достоинства.

***

…До вечера он бродил по замку. Мольбы небесам, возможно, были услышаны — поэт так и не встретил ни единой живой души. К слову, на следующее утро — тоже. Это было и к лучшему. Наконец-то появился шанс все обдумать. Мистер Моргант производил на окружающих странное впечатление. Под окружающими, само собой, подразумевался Лёва. Невольно, он вновь возвращался к своей короткой беседе с американцем. Тот, шумный и развязный, смеющийся по поводу и без, казался личностью неприятной. Но что-то подсказывало Лёве — этот персонаж врёт. Этот мистер Моргант, — или кто он на самом деле, — играет какую-то роль, нарочно водит окружающих за нос. У него это выходит, ещё бы!.. Типаж у него был скорее отталкивающий, вызывающий. Исконно американская развязность, доведенная до сущей крайности. Именно то, что способно вывести из душевного равновесия любого европейского аристократа. Образ был естественен, видимо, отталкивался от характера самого Морганта. Только глаза выдавали. Лёва и сам это понял не сразу, случайно пригляделся. Подумал. Осознал. Вспомнил. Не могло быть у столь простодушного, недалёкого человека таких глаз. Не может одуревший от шальных денег американец смотреть на князя с такой сдержанной ненавистью. Не может он прятать под искренней улыбкой злость и желание скинуть с пути своего оппонента. И злость эта тоже не так проста. Это холодное, расчётливое презрение. Это скрытое желание преподнести себя в лучшем свете, это коварные мысли о том, как бы навредить Александру. Как назло, понимание породило только новые вопросы. Во-первых, что это за «путь» такой? И что за расприи у князя Александра с этим человеком, что за вопросы они обсуждают? А во-вторых, знает ли князь? Немного подумав, Лёва решил, что знает. Александра не провести. Не стоит и пытаться. Он — как хищник в зарослях джунглей, притаился и ждёт. У него нет привычки доверять людям, нет привычки расслабляться в их обществе. А также блистательный князь умён и коварен, как тысяча чертей, — тягаться с ним, стараться обмануть, усыпить бдительность, а затем ударить в спину — гиблое дело. В какой-то степени они оба, Александр и Моргант, вели свою тайную игру, но князь делал это не в пример тоньше. Лёва мотнул головой. Не стоило зацикливаться на этом. Во всяком случае, не сейчас. У него ещё будет возможность поглядеть сразу на обоих и сделать выводы. А пока можно было начать играть свою роль — надменную и безразличную к делам окружающих. Это являлось хорошей защитой. Примерно через час Лёва взял свои слова обратно. В замке определённо происходило какое-то невнятное шевеление. Кому-то позарез надо было что-то сделать, что-то сказать, что-то устроить. А вслед за ним, как в цепной реакции, оживали и шевелились остальные. Коротенькое затишье. Обманчивый плеск волн перед девятым валом. Лёва сам не знал, отчего это происходит. Отчего ему в голову лезут столь мрачные мысли. Это было как на подсознательном уровне, ощущалось кожей, душой, сердцем. Просто, у них было одно общее качество с князем. Он никогда не доверял людям. И морально был готов к худшему. Он бродил по замку, и новый солнечный день больше не радовал его душу. Он видел зыбкие тени в углах комнат и концах коридоров. Он чувствовал смутный страх. Неприятное, гнетущее предчувствие порождало мысли о мистере Морганте. «Держись от него подальше», — шептал расчётливый разум. И всё бы ничего, если бы не любопытное сердце. Ему хотелось всё выяснить. И Лёве тоже хотелось. Чем дальше, тем сильнее. Тяжелая дверь библиотеки была приоткрыта, из узкой щели падал луч света. Лёва сам не заметил, как оказался в этой части замка. В другой раз, он бы, разумеется прошёл мимо. Мало ли что. Но в эту минуту кровь предков-авантюристов взыграла в нём как никогда ранее. Лёва невольно замедлил шаг, прислушался. В библиотеке кто-то был, очевидно, не один, и эти неизвестные люди вели оживленную беседу. Расслышать их не представлялось возможным, пришлось подходить ближе. Невнятные голоса слышались совсем близко, говорили шёпотом. Лёва досадливо поморщился — уловить смысл никак не удавалось. — Заносчивый, трусливый, его пальцем не тронуть. Я был унижен перед всеми, я стоял у столба… На солнцепёке, дорогой Старейшина! Вы не представляете — Вам не вообразить моей боли! — это было сказано так громко, что Лёва вздрогнул. И, что ещё удивительнее, он узнал этот голос. Одним из собеседников являлся кирье Алексий. — Говорите тише, мой любезный друг. Нас могут услышать. Лёва несдержанно присвистнул. Знакомый акцент выдал своего обладателя. Вторым человеком был ни кто иной, как Альфред Моргант, гость князя. Это было ещё интереснее. Лёва снова прислушался, но собеседники говорили слишком тихо, не разобрать ни слова. Куда уж там нить ухватить. Неосознанно поэт потянулся вперёд, подкрался к двери, к жёлтой световой полоске. И тут же, как назло, паркет протяжно заскрипел. Лёва на секунду подумал, что сейчас умрёт от разрыва сердца. Видимо, господа-заговорщики были такого же мнения. Голоса в библиотеке разом умолкли, повисла гнетущая тишина. За тяжёлой дверью раздались быстрые шаги. Лёва не стал дожидаться их обладателя и узнавать, чем это грозит лично ему. Он подскочил, как ошпаренный, и что есть духу бросился бежать, назад, к лестнице, не думая ни о чём. Было не до того. Сейчас главным было исчезнуть раньше, чем его обнаружат. А обдумать всё можно и позже. Ещё успеется. На лестнице ему повезло — он нос к носу столкнулся с чернявым лакеем, который был известен всему замку. Шутка ли, личный слуга его сиятельства. Во всяком случае, Лёва впервые о нём услышал именно в таком тоне. — Его светлость просит месье Лёву зайти к нему, — вытянувшись в струнку, проговорил по-французски лакей, говорил он с явным гасконским акцентом. — Мне велено проводить Вас. И он равнодушно оглядел запыхавшегося поэта. Тот, в свою очередь, моментально выпрямился и быстро кивнул головой. — Идёмте, — Лёва поглядел через плечо, ища своего преследователя. — Скорее… Не будем заставлять князя ждать. — Надеюсь, Вы успеете за время пути привести себя в подобающий вид, — чопорно ответствовал слуга. Лёва сморщился, но всё же оправил ворот рубашки, торопливо пригладил волосы и застегнул рукава. Он чувствовал себя мальчишкой, которого поймала на шалости строгая гувернантка. Но, честно говоря, это сейчас волновало его меньше всего. К Лёвиному изумлению, князь принял его в своих личных покоях. При этом, он практически сразу отослал лакея, дав понять, что хочет поговорить с глазу на глаз. Слуга важно удалился, а Лёва так и остался стоять с разинутым ртом. Покои князя были просто невообразимых размеров — они спокойно вместили бы в себя две танцевальные залы. Стрельчатые окна в классическом стиле ренессанса были застеклены тёмными витражами. Каждый из них являлся олицетворением одного из семи смертных грехов. Полы устилал уютный паркет из дорогих сортов дерева, посередине комнаты раскинулся мягкий ковер с бахромой и причудливым шитьем. Чуть в глубине залы, возле балконной двери, стоял невысокий узкий диванчик, расшитый серебром и стеклянными бусинами. Сверху был небрежно накинут кусок чёрного шёлка, и в хаотичном порядке высились груды подушек. У ножки дивана Лёва разглядел необыкновенный предмет, напоминающий восточную курильницу для кальяна. На стенах висели голландские миниатюры, тут же свисали тяжёлые портьеры — загораживали полуприкрытые двери. Лёва мог только предположить, что находился в кабинете, а двери вели в личные покои князя. — Вы так и будете стоять на пороге, мой милый? — насмешливо поинтересовался князь, не поднимая головы. Александр сидел за широким письменным столом из чёрного мрамора. Вокруг него высились массивные стеллажи с книгами — Лёва душу был готов продать за возможность заглянуть в них. Все вещи на столе, начиная письменными принадлежностями и заканчивая внушительными стопками гербовой бумаги, находились в идеальном порядке. Лёве вдруг стало стыдно за свой рабочий стол, завал на котором разбирать пришлось бы годами. Он медленно приблизился и опустился в мягкое кресло напротив стола. Князь сосредоточенно прикусил губу и продолжил аккуратно выводить буквы. Он был облачен в шёлковый халат с турецкой вязью, выполненной серебристыми нитями. Длинные локоны были перехвачены атласной лентой — её концы спадали князю на шею. Он сосредоточенно проговаривал про себя текст своей работы, постукивая об стол бронзовым основанием пера. Лёва так и замер, наблюдая за изящными в своей обыденности движениями тонких рук. Отчего-то, его вдруг потянуло к Александру — такому простому, обворожительному, чем-то обеспокоенному. Погружённому в работу. — У меня к Вам разговор, — быстро произнёс князь, и наконец поднял на поэта глаза. Лёва напрягся. Взор князя был полон неподдельной тревоги. Холоден, сосредоточен. А это дорогого стоило. — Я Вас слушаю, князь. Казалось, его слова со звоном ударились о гладь вязкой атмосферы. Провалились, как камень под воду. —Хорошо, — Александр коснулся пальцами губ, на секунду задумался. — Я могу попросить Вас быть особенно осторожным? Лёва непонимающе взглянул на него. — Вы не ослышались, мой милый. Я прошу Вас об осторожности. И могу даже назвать причину. Видите ли… С приездом в замок этого человека, мистера Морганта, я не могу стопроцентно поручиться за Вашу безопасность. Со своей стороны я сделаю всё возможное, но и Вы должны пообещать мне. Лёва, будьте благоразумны!.. Я нисколько не сомневаюсь в Вашей храбрости, но Моргант Вам не по зубам. Пока не по зубам. Он коварен и злопамятен. У нас с ним старые счёты, а Вы практически не знаете его, предугадать его действия у Вас не выйдет. Лёва с удивлением заметил, что холодный сдержанный князь Александр нервничает. — Что ж, я Вас понял, дорогой князь, — быстро улыбнулся он. — Я буду послушным и хладнокровным, буду сидеть тихо, держать рот на замке и смиренно хвататься за полу вашей одежды… — Не стоит, — с полной серьёзностью заявил Александр. — Это будет выглядеть глупо, поверьте. Да и несомненно привлечёт чужое внимание. Лёва захохотал от души, позабыв разом о всех правилах приличия. В мятой рубашке, растрёпанный, необычно задорный — он напоминал миловидного хулигана, приехавшего домой из школы-пансиона. И, надо сказать, ему очень шёл этот образ. — Прошу меня извинить, — быстро проговорил он, вытирая глаза платком. — На одну секунду… Вообразите себе эту картину! Знаете, мне она даже нравится. Князь широко улыбнулся. — Давайте прибережём эту идею для более интимной обстановки. Он сказал это очень просто, но у Лёвы странно ёкнуло в груди. Князь Александр неспешно поднялся, подошёл к Лёве и опустил руки ему на плечи. — Я считаю, что мы договорились, — ласково сказал он и сощурился.

***

Князь был облачён в элегантный костюм тёмно-алого цвета. Лёва как вошёл в полутёмную залу, так и замер. Была ли тому виной игра золотистого света на паркетах, столах и изящных канделябрах, но поэт ощущал себя словно в заколдованном сне. Это всё было удивительно и завораживающе прекрасно, а особенно прекрасен был сам князь. Странное дело. Лёва жил в доме Александра уже не один месяц, но привыкнуть к его обитателю так и не сумел. Князю всегда удавалось пробудить в нём новые чувства, восхитить, потрясти, произвести впечатление. Вот и сейчас, глядя в блестящие глаза князя, мастерски подведённые угольным карандашом, он тщетно пытался унять дрожь в сердце. Поэт сам не мог дать определения нахлынувшим на него чувствам. Ему просто хотелось приблизиться к Александру, коснуться его рук, ощутить ледяной аромат духов. Это было смутное желание — тяга к чему-то минутному и приятному. А такого рода желания человек, как правило, подавляет с трудом. Или не подавляет вообще. — Великолепно выглядите, Лёва, — прошелестел ему на ухо князь и, ласково улыбнувшись, склонился с привычным уже поцелуем. А Лёва был не в силах отвести взгляд от точёных рук, унизанных неброскими кольцами, от нежных запястий, скрытых ажурными рукавами. Он лишь слабо улыбнулся, ощутив прикосновение холодных губ. И, странно дрогнув, отвёл взгляд. — Лёва, рад Вас видеть! — к ним широким шагом спешил мистер Моргант. — Вы великолепны, просто великолепны! Знаете, мне очень жаль, что я не смог поговорить с Вами до этого. Это прискорбно, очень прискорбно. Мы же сможем это исправить, верно? О, дорогой мой, Вы напоминаете мне лунное божество, слишком прекрасное, совершенное, слишком трагичное для этого мира, Вы будто… Лёва коротко и хмуро оглядел высокую фигуру Морганта, густые волосы, залитые лаком, несколько вызывающие украшения на руках и шее. — Прошу, оставьте фамильярности тем, кто им потакает, мистер Моргант, — холодно остановил он говорившего. — Боюсь, ни во мне, ни во всём этом замке Вы их не найдёте. И он чуть склонил голову в демонстративно небрежном жесте, не замечая победоносную улыбку на тонких губах Александра. Вечер продолжался, час за часом, плавно, словно время лилось свободной волной. Но, по правде сказать, Лёва чувствовал себя очень неуютно. Атмосфера напряжённости росла. Само собой, ни князь, ни Альфред Моргант не выражали свою неприязнь открыто. Но это угадывалось в движениях, взглядах. Лёва, стараясь сдержать данное слово, вёл себя осмотрительно, открыто не выступая, не выказывая своей позиции. Постепенно в зале становилось всё более людно. Приглашённые в строгих одеждах, держащиеся обособленными друг от друга группками. Их лица, однако, всё время оставались в тени. Казалось, они являлись здесь чем-то второсортным, что должно выполнять определённую функцию, и не более того. К князю и его гостю, а также к Лёве, они даже не приближались. Наблюдая эту картину и мысленно гадая об истинном положении вещей, Лёва погрузился в собственные мысли. И в первую очередь, смог в полной мере сравнить Александра с американцем. Теперь-то, когда они были вынуждены находится рядом друг с другом, черты их характеров проявились куда ярче. Словно две стихии схлестнулись — они были два полюса, две противоположности. И у каждого свои виды на власть. Что именно они не поделили, и за что боролись сомнительно дипломатическим путем, сказать было затруднительно. Лёву в эти дела посвящать не сочли нужным. Да он и сам не горел подобным желанием. Иногда со стороны лучше заметно. Лёва ненавязчиво следил за каждым из них. Следил, и понимал — каждый по-своему силён. Каждого можно ненавидеть и бояться. Каждый может подчинить и заставить плясать под свою дудку. Каждый имеет огромный опыт и держит в руках чужие судьбы и жизни. Опуститься до животного ужаса и восхищения перед двумя громадами было проще простого. Лёва находил в себе силы посмеиваться и держаться особняком. «Вы проиграли, Моргант! — мысленно усмехался он. — Не по зубам Вам князь, не переломите Вы его». Азарт игрока овладел поэтом. Он зорко наблюдал за бесплотными попытками американца унизить своего противника, показать себя выше, умнее, могущественнее. Он видел, что Моргант, подобно волне, кидается со всей силы о сталь плотины, разбивается, злится и копит силы. Он отдавался своей борьбе страстно и с самозабвенным фанатизмом. Князь же, с легкостью отражая его удары, казалось, выжидал. Напряжённый, сдержанный, дышащий ледяным спокойствием, он невольно вызывал восхищение. …К этим размышлением Лёва был вынужден вернуться несколько позже, когда всех наконец пригласили к столу. Когда уже подали основное блюдо. Странная тревога поднялась в его душе. Гнетущая атмосфера усилилась. Словно все были настороже — подтянутые, готовые вскинуться и вцепиться друг другу в глотки. Поэт переводил взгляд с непроницаемого лица Александра на пылающие огнем щёки Морганта. И непроизвольно в его душе поднималось раздражение. И липкий страх. За соседним столом, лицом к нему, сидел кирье Алексий в удушающем наряде, несколько похожим на костюмы азиатских воинов и восточных убийц. Холодная жестокая улыбка на бледных губах, странные ожоги, покрывающие всю левую сторону напряженного лица — все это производило очень неприятное впечатление. Лёва невольно поежился, когда Алексий надменно улыбнулся ему и поднял свой бокал. Это напоминало очень тонкое издевательство, смысл которого оставался неясным. Невольно поэт вспомнил о разговоре, подслушанном им накануне. Судя по всему, Алексий и Моргант были знакомы не первый день. Судя по всему, их отношения были не в пример лучше, чем с тем же князем. Это был повод серьезно задуматься. Само собой, Лёва знал очень мало. По правде, он слышал всего две фразы, но фразы настолько странные, что у него мороз пробегал по коже. Что это было? Почему Алексий говорил о перенесённой боли и называл американца «старейшиной»? О чем таком могла идти их беседа, раз Моргант не желал быть услышанным? Эти мысли терзали Лёву, как плохое предчувствие. — Лёва, я много слышал о Вас, как о гениальном поэте нашего времени, — ни с того, ни с сего начал Альфред Моргант, сверкнув глазами. — Ваша лирическая поэзия — идеал слияния чувственности и смысла. А что лично Вы можете сказать о светлом чувстве, о священной любви? Лёва взглянул в тёмные, словно агатовые глаза американца, да так и замер. Чернильная глубина бездны притаилась в них. Он глядел, и проваливался в эту тяжёлую муть, словно его кто-то тянул, вниз, в омут… — Вы думаете, об этом можно говорить так, запросто? — через силу произнёс он. — Да будет Вам известно, что любовь не объяснить просто и точно. Её не принудить, не сломать, не обмануть. Если она чиста и священна, само собой. Её можно искать веками, просить, желать, а обрести в одно мгновение. Её не купить и не выторговать, она — дар, мучительный, страшный дар, а не пыльная безделушка на полке. Я отвечу Вам, извольте. «Для любящего человека вся вселенная слилась в любимом существе», — говорила печально известная Маргарита де Ваула, Вы её можете знать, как бедную королеву Марго. И я согласен с ней в этом, мистер Моргант. Краем глаза Лёва заметил, как вздрогнул рядом с ним князь Александр. Мистер Моргант восхищённо покачал головой. — Ваши слова восхитительны, — медленно проговорил он. — Вы, Лёва, действительно настоящий поэт. Убеждённый романтик. Но позвольте задать Вам встречный вопрос? Как часто Вы видите эту вашу любовь? Где она, настоящая, светлая, жертвенная? Отчего же мир прогнил, отчего вокруг одна покупная, отчего ею торгуют, как мешками с зерном и солью? Князь издал короткий смешок. — Похоже, за один вечер Вы сумели утомить моего друга, Моргант, — цинично, но несколько поспешно сказал он. — Не время для жадности, Вы выглядите настырным. Милый мой Лёва, Вы не устали? Может, Вам уже хочется покинуть нас? Поэт лишь нетерпеливо отмахнулся, разом позабыв все предостережения Александра: — Какой ответ Вы хотите услышать? Он видел, как зловеще искривились губы мистера Морганта. — Искренний! Да, искренний, — американец сделал эффектную паузу и взмахнул рукой. — Тот, который Вы боитесь озвучить. К чему Вам мир, где всё грешно и противно? Что в нем достойно Вас, что? Отчего вы дали себя обмануть, усыпить? Отчего Вы бежите от правды и отдаётесь во власть коварного шулера, для которого любовь — разменная монета в некрупной игре? Вы сами не осознаете, о ком пишете и думаете, чьё имя прячете за словом «любовь». Вы мудры, слишком мудры, так к чему Вам эта сладкая ложь? К чему роль прелестницы-Евы, которая слушает злобного змея? Вы хотите слышать слова любви, не понимая, что над Вами смеются? В вас пробуждёно чувство, но нужно ли оно вашему божеству? Нужно ли оно вообще? — К чему Вы это? — Лёва слабо понимал смысл ужасных слов, его мутило, как от медленного яда. Его охватило давящее чувство — словно он белка, а дверца захлопнулась. Словно он оказался в ловушке. — Спросите это у Вашего князя, — сладко ухмыльнулся Моргант, и улыбка его была гадкой. — Прижмите его как следует, Лёва, он расколется под Вашим взглядом!.. Или же это сделаю я. Вам, должно быть, очень интересно, кто Вы и на каких правах. Вы сильно обидитесь, если я скажу, что Вы — как маленький арапчонок рядом с богатой французской дамой? Вас кормят, одевают, лелеют — не хотите ли нацепить бантик на шею и скакать, повизгивая, на задних лапках? Ваш господин это оценит. Он любит такие игры. Вы знаете, что до этого здесь были две женщины?.. Прекрасная Виктория — о, с неё можно было лепить статуи крылатой Ники! Взгляд ведьмы, обольстительная, роскошная. И эта славная девушка, наследница древних скандинавов — Эльза, Элиза… Лиза? Она была, как ёегкий клинок, — холодная, гибкая, тонкая. Само совершенство. И неприступный князь Александр, наше божественное сиятельство, дрогнул перед нею! Видели бы Вы, как он увивался вкруг неё, какие речи говорил! Спросите его, может он расскажет Вам, где целовал её, как любил, что шептал ей на ухо долгими ночами?.. — Достаточно. Вы пьяны, Моргант. Перестаньте оскорблять моего друга своей низкой ложью. Тихий, но сильный голос князя заполонил собой огромную залу, в нём разом затерялись свист ветра за окнами и треск каминных поленьев. Лёва машинально сглотнул и поспешил спрятать глаза. Пугающее чувство преклонения, подобострастия охватило его, пробежав по спине холодными мурашками. Александр говорил по-прежнему спокойно, но за обманчивой мягкостью скрывалась смертоносная сталь его безжалостного гнева. Моргант хмыкнул в свой бокал. Лёва скрипнул зубами. Определенно, отвратительный американец был не в себе. Поэт молчал, кусал бледные губы, едва вникая в смысл слов. Это было отвратительно, пошло, это было выше любых приличий. Лёва счёл выше своего достоинства всё это слушать. Счёл ли? Отчего тогда каждое слово врезалось в душу ослепляющей, злою ревностью? — Уймитесь, мистер Моргант, — зло проговорил он, стараясь не смотреть на князя. — Да будет Вам известно, что Фридрих Ницше писал: «Кто беден любовью, тот скупится даже своей вежливостью». Не глухо ли Ваше сердце к любви? Я считаю, что глухо. Уймитесь и оставьте недостойные речи портового пьяницы, или злословной старухи. Я вновь и вновь указываю Вам на Ваше положение, будьте же достойны хозяина дома, в котором Вы находитесь. Или же Вы низкий скотовод из бунтарской Америки, выкормыш бандитского Запада? Вы не первый, кто пытается сломать мою волю. Спросите у Вашего друга, кирье Алексия, думаю, он многое понял в тот раз. Лёва краем глаза заметил, как шевельнулся подле него князь, как краски схлынули с лица Морганта. Он холодно улыбнулся и припечатал: — Мир не безразличен, в нём есть ещё светлое чувство. Я сам циник и склонен к пессимизму, но я верю в любовь, верю, что она лечит… С некоторых пор верю. А вас мне искренне жаль. Моргант закусил губу и спросил свистящим шёпотом: — Отчего эта слепая уверенность? Где она, ваша любовь? В играх коварного коллекционера, в чьих руках наши жизни? В словах праздных мечтателей? Вы говорите, любовь есть. Допустим. Отчего же мир твердит обратное? — Мир ошибается, — уверенно возразил Лёва. Альфред Моргант вздёрнул брови. — Вот как, — ядовито процедил он. — Ошибается, значит? Весь мир ошибается и только Вы, Лёва, правы? А что если мир прав, а ошибаетесь Вы? Как Вам такая позиция? Глаза американца словно смолой залили. Он глядел на Лёву — жестокий, насмешливый, гнусный. Сердце Лёвы болезненно билось о ребра. Он задыхался. Липкий страх сковал его существо. Он хотел, но не мог отвести взгляд, отвести его, не видеть и не думать. Он сомневался во всем, он терял свою волю, он растворялся в глазах развязного мистера Морганта. В отчаянии он дёрнулся — жест утопающего. Это движение, как через силу, под водой, отдалось в нем ноющей болью. Рука его соскользнула с подлокотника кресла. Как в бреду, сам того не осознавая, он нащупал холодную ладонь князя. И это прикосновение к шелковистой коже, приятное, как сон ранним утром, дало силы бороться. Дало силы вспомнить о чём-то далёком и светлом. Тонкие пальца Александра медленно сжали его ладонь, переплелись с его пальцами. Лёва вздохнул глубоко и жадно, словно задыхался, но был спасен. Горечь подступила к его горлу. А сердце билось часто-часто, наполнилось неизъяснимым, пламенным счастьем. Как в бреду он слышал, что князь произнес одно лишь слово, жёстко и повелительно. И, как обычно, это сработало. …— Не хотите ли Вы спеть? — мистер Моргант улыбнулся как можно непринужденнее. — Я слышал, у Вас удивительный голос. Милый мой поэт, прошу Вас, не сердитесь. Я говорил сгоряча, не подумав. Надеюсь, моё восхищение и признательность, хоть немного, но загладят вину. Лёва подчёркнуто пренебрежительно отвернулся и поглядел в задумчивое лицо князя. — Спойте «Могилу Иды», — милостиво согласился тот. — Вы ведь знаете эту балладу? Лёва невольно улыбнулся. — Её пели странники, походя мимо отцовского дома, — как-то особенно поговорил он. — Удивительно. Её пели только на шведском, но я помню её слово в слово… Хорошо, князь. Я спою её, спою для Вас. Вы сыграете? Александр молча кивнул и прошёл к роялю. Печальная, трогательная музыка полилась из-под его чутких пальцев. Заплакал, зазвенел нежный поток. Лёве вспомнились жаркие каменные улицы Мадрида, свист рыбаков на побережьях, шум ветра в оливах. Лёва вздохнул и запел. Его мягкий голос окутал стены комнаты, затерялся в потолках звучным эхом. Он пел, воскрешая трагедию и боль, он пел, пропуская мелодию сквозь свою бедную душу. Он жил каждым мгновением, каждой строчкой. Он жил, улыбался и плакал. Он тянул руки и шептал в забытьи о любви, он проклинал Бога и дьявола. Нет границ для любви и для сердца. Смутно Лёва осознавал это. Но ему было сложно понять, что повторяя знакомый мотив, он поёт не о чужой любви, чужом горе. Он поёт о себе… лишь о себе. Он страдает, неосознанно и тихо, горит своим вспыхнувшим чувством, живёт им и дышит. Оковы упали. Любовь расправила крылья, любовь спасла его душу. Любовь её погубила. Зала замерла в немом восхищении. Каждое сердце вздрагивало и билось, каждое лицо мрачнело, тускнело. Каждая душа наполнялась дорогим, но забытым. Дважды Лёва ловил на себе огненный взгляд американца. Его мутило от этого взгляда, он готов был поклясться, что Моргант пьян и безумен. Он смотрел на него алчно, завистливо. Он изучал его странным взглядом, каким грубый бродяга изучает танцовщицу из публичного дома. — Великолепно, просто великолепно! — с громкой восторженностью произнёс мистер Моргант, когда музыка кончилась. — Вы поёте лучше всех ангелов рая! Вы изумительны! Лёва, о, как Вы изумительны… И Лёва не выдержал, коротко кивнул, глядя на американца. Мир пошатнулся под его ногами, как в алкогольном дурмане. Разом он потерял с собой связь, потерялся в собственных думах. В нём что-то с хрустом сломалось, погибло. Он отделился от разума и сердца, замер брошенной куклой. Чёрные, властные глаза затмили весь белый свет. Всё потеряло цену, было забыто. Яд проник прямо под кожу. Яд, странный, чарующий добрался до сердца. А в эту самую минуту к Александру незаметной тенью скользнул слащавый грек, кирье Алексий. С обеспокоенным видом он наклонился к уху князя и шепнул ему несколько быстрых слов. Князь вскинул голову, на лице его изобразились злость и досада. С секунду он колебался, но затем решительно встал и, бросив что-то Алексию, твёрдо пошёл к выходу. Алексий почтительно последовал за ним. Дверь за князем захлопнулась быстро и глухо. Так, наверное, ломаются дороги назад, когда делаешь выбор. А мистер Моргант не спеша поднялся и лёгким шагом приблизился к поэту. — Идёмте со мной, — убедительно и сладко протянул он. — Милый мой, идёмте скорее. Тут душно, отвратительно, здесь так много людей. Здесь все на Вас смотрят. А ведь Вы так устали. Вам нужна тишина. Идёмте. Лёва сам не понял, как всё это вышло. Где-то на грани сознания он ощущал, что цепкие руки американца обхватили его за плечи, скользнули ниже. Он больше не мог быть хозяином своих действий. Что-то обездвижило его, превратило в глупую куклу. Он шёл, как в кошмарном сне, чувствовал, видел, но думать не мог. Не мог даже проснуться. Он шёл и не старался запомнить дорогу. Он не знал, что именно ему было нужно. Голос Морганта говорил ему что-то — он просто не мог не подчиниться. Лёгкий ветер в одной из галерей слегка оживил его. Он вяло поёжился от зябкого порыва и медленно повернул голову. Силуэт Альфреда Морганта рядом показался ему странным и ненужным, будто здесь должен был стоять кто-то другой. Но что-то чужое, послушное, шептало, что всё хорошо, что Моргант прекрасен. Что он — его мир. Что он ему отчаянно нужен. — Какая прекрасная ночь, — тихо сказал Моргант. — Бархатная, нежная… Как Вы. У небес сейчас цвет Ваших глаз. У ветра сила Вашей жизни. У журчащей воды звук Вашего голоса. Поглядите на мир, хорошенько поглядите. Он весь — совершенство. Как Вы, моя прелесть, как Вы. Нет, определенно, князь поступает жестоко. — Это ещё почему? — тупо спросил Лёва. Ответ ему был не нужен. — Он — лжец, он — циничная сволочь! — яростно произнёс американец и взмахнул руками. — Он считает себя достойным правления, он считает себя в праве держать нас всех у себя под пятою! И почему? Да видите ли потому, что он Перворождённый. Его, представьте себе, владычица Лилит обратила в бездну. Ха!.. В нем нет ни-че-го, ничего, кроме непомерно раздутого эго! Казалось, Моргант так распалился, что позабыл обо всем. Ему представился случай высказать свое мнение о князе, и он пользовался этим сполна. Лёва, как сонная муха, отравленная пауком, опёрся о каменную стену. И изредко хлопал тяжёлыми веками. Моргант поглядел на него и, словно опомнившись, быстро добавил: — Он подлец и женоубийца. Лёва кивнул головой, будто знал это тысячу лет. Но где-то глубоко внутри колыхнулось мудрое сердце. — О, он не говорил Вам об этом? — театрально поднял брови мистер Альфред. — Удивительно. Что ж, я открою Вам страшную тайну. Женщины, о которых мы уже говорили сегодня — бедные пташки, попавшиеся в хитрую ловушку. Он играл ими долго, год за годом отравляя словами любви и томными взглядами. Он осыпал их золотом и окружал деланным вниманием. А потом, как верно будет предположить, бедные женщины состарились. Сила уходила из них, свежесть и красота вяли. И тогда — он убивал их, милый мой, убивал! Холодно, грубо, низко. Ему доставляли удовольствия их страх, их мучения, слезы. Он упивался их мольбами. Но они мертвы, и люди забыли их лики. Они истёрлись из памяти смертных. А знаете, что ждёт Вас? Вы тоже умрёте, как только красота и молодость вытечет из Вас по капле. Ему не нужны старость и немощь. Он убьёт Вас грязно и мучительно, что ему ещё одна жизнь? И здесь будет другой, тот, кто поверит в любовь бездушного чешского князя. О, дорогой мой, что это с Вами? Глухая кипучая боль ударила в сонное сердце поэта. Лёва чувствовал себя безвольным и податливым, разум его был отвлечён и согласен. А сердце — сердце билось виною и кровью. Перед внутренним взглядом тускло мелькали картинки недавних событий, бередили слабую душу. Лёва смутно припомнил глаза, тонкую улыбку на нежных губах, снег на золотящихся локонах… Когда это было? С кем? Отчего? Он не мог уже осознать это точно. Он был смутно уверен, что знает этих людей, что помнит тепло этих взглядов. Но вряд ли всё это могло происходить лично с ним. Вряд ли. А сердце не унималось, болело, резало кровью. «Ложь! Ложь! Ложь! — стучало дрожью по венам. — Моргант — лжец и смутьян. Не мог, не мог Александр пойти на такое. Не верю!..». Лёва прикусил дрожащие губы, разрываясь на части. Он уже не знал, куда смотреть и чему верить. Он потерялся в потьмах собственного разума. — Я хочу спасти Вас, слышите? — рука Морганта прошлась по его щеке и губам, откинула со лба пушистую прядь. — Дайте свою руку, ну же! Я увезу Вас отсюда, он не посмеет Вас тронуть! Он держит Вас в тесной клетушке, а я покажу Вам мир. Изысканный, светлый мир! Я подарю Вам любовь и свободу! Я избавлю Вас от неугодного князя и его отвратительных прихотей. Он не коснется больше Вашего тела. Никогда. Но мне нужен ответ. Решайтесь, решайтесь скорее!.. Вы согласны идти сейчас, идти вместе со мною? Согласны? Лёва вздрогнул всем телом и медленно протянул дрожащую руку. Он не мог мыслить и думать. Он хотел подчиниться. Сбежать от злобного тирана в пьянящую сердце свободу. О, он хотел этого страстно и рьяно, он хотел этого всем своим существом. Он согласен был любить Альфреда Морганта, согласен был бежать вместе с ним в морозную чешскую ночь. Он вздохнул и слегка улыбнулся. Душа тут же отозвалась мучительной болью. Лёва падал и падал, он спал и грезил во тьме. Он ничего не знал и не помнил. Ему было легко и свободно, ветер пьянил его душу. Это было сродни стройному счастью. «Ты любишь князя?» — вдруг прозвучало в его голове. Лёва, настоящий, усыпленный Лёва, рассмеялся и быстро, как в раннем детстве, пожал плечами. «Наверное, люблю, — мягко согласился он. — Он — восхитительная личность. Он сумел понять мою душу» «И что же тогда?». Лёва ехидно хихикнул. «Ты кто — пресловутая синяя птица? Никаких ответов, ясно тебе? Я так давно не был глупым и счастливым! Я живу в строгих рамках. Не хочу потерять это чувство!..». «Ты любишь князя?» — повторил настороженно голос. Лёва состроил гримасу. «Ты мне надоел, — обиженно огрызнулся он. — Дались тебе мои чувства! Что ты от меня ждёшь? Серенады под окнами? Чувственного поцелуя? Кто ты вообще, чёрт бы тебя подрал?!». Сиплый смех охладил жаркую кровь в венах. «Я — твоё подсознание, безумец, — наставительно хмыкнул задумчивый голос. — Только я сплю. И ты сейчас спишь. Он усыпил тебя, этот омерзительный американец. И даже не смей спрашивать, каким образом. Ты же сам этого не знаешь, чего хотеть от меня? Но сейчас только одно. Ты любишь князя?». Мир вздрогнул и пошел рябью, кругами. Прорезалась смутная память. «Д-да… наверное, люблю», — прошептал Лёва, стараясь разорвать нити дремы. «Ну, так и чего ты уши развесил, идиот? Борись, борись с дурманом, пока не случилось беды. Борись, кому говорят!». — Хорошо! Я люблю князя! Лёва глубоко и тяжко вздохнул, как слабый младенец. Вопль прорвался наружу, завибрировал болью в легких. — Да, люблю! — покричал Лёва, находя в крике спасение. — А вы — лжец! Лжец! Прочь из моей головы, Моргант, прочь! Я Вам не верю! Не верю! — Опомнитесь, мой милый, опомнитесь! — американец испуганно тряс его за плечи. — Он же подлец, убийца, тиран… Вы в бреду, он отравил Вас, я знаю. Идёмте, я помогу Вам, я могу Вам помочь! Лёва насмешливо улыбнулся. В глазах Морганта читалось странное выражение — то ли боль, то ли страх, то ли обида. Совсем как завистник, которого в очередной раз судьба оставила с носом. — Умейте проигрывать с честью, — холодно сказал Лёва и с наслаждением улыбнулся. — Вы почти победили. Но я не верю Вам и не пойду с Вами. Оставьте меня, бога ради. Александр может чёрти что вообразить за время нашего отсутствия. Будьте благоразумны. Глаза Морганта зажглись странным огнем. Он оскалился, лицо его стало белым и хрупким, как у мертвеца. Черты заострились, лишь страшная улыбка белела во тьме острыми как бритва зубами. Он вытянул вперед длинные руки и с удивительной силой толкнул Лёву к стене. — Тем хуже для Вас, — прошипел яростный голос. — Вам не суждено увидеть рассвет. Как жаль. Вы ведь действительно прекрасны. Слышите, Лёва? Горячий язык широко и быстро пришелся по его шее, оставив за собой влажный след. Цепкие руки резко спустились ниже, очертили линию плеч, груди, разорвали по пуговицам рубашку. Лёва чувствовал, как ледяные пальцы гладят его живот, тянутся всё ниже и ниже. Широкая ладонь накрыла его пах. Чувство гадливости охватило его целиком. Он не мог шевельнуться, не мог крикнуть. Он выиграл морально, но совладать физически так и не смог. А значит, потерпел поражение. Стылые губы коснулись его шеи повторно, Моргант вдруг издал жуткое шипение, втянул в себя воздух, провёл носом по нежной коже. Лёва дёрнулся и окаменел. Было больно, унизительно, страшно. Было мерзко, до невыносимого мерзко. — Князь сидит на куче золота, как старый дракон, — пошло рассмеялся Моргант, отстранившись на мгновение и странно вздёргивая верхнюю губу. — И власть, и роскошь, и Вы… Ему одному много. — Лёва взглянул на него мутными отчаянными глазами, из последних сил пытаясь дёрнуться в сторону, но не смог. — Ну, так каков же ты на вкус, сладкий? — Руки прочь от него, Моргант. Голос, ледяной, пробирающий до самых костей, разрезал пелену дурмана. И словно некая страшная сила отбросила захрипевшего американца к противоположной стене галереи. Его тело встретилось с камнем с глухим стуком. Лёва согнулся и со свистом втянул воздух. Мерзкий вакуум разом исчез, выбросил его в живой, наполненный звуками мир. Но легче от этого не стало. Ни разу ещё за всё знакомство с князем он не слышал такого тона, ни разу ещё у него так не подгибались ноги. Лёве моментально захотелось умереть на месте. Волна из мощи и гнева обрушилась на него, как вода из ушата. Он слышал звенящий металлом голос, но реальность опять поплыла — всё в одну минуту переменилось. Стало дьявольски пугающим. Его замутило от невыносимости. Затем дышать стало свободнее, и, собравшись силами, Лёва поднял глаза. Князь Александр стоял перед ним в расстёгнутом пиджаке, его разгневанный, страшный взгляд прожигал насквозь. Поэт не выдержал, опустил голову, нахохлился, проглотил боль и стыд, сжался в комок. — Три минуты на то, чтобы оказаться в своих покоях, — резко произнёс князь, вздернув Лёву за подбородок и принуждая смотреть на себя. — Я сейчас ясно выражаюсь? Лёва быстро кивнул и попятился к дверям, не отступая от шершавой поверхности стен, избегая ненавистнического взгляда Морганта. До конца своей жизни, наверное, он уже не позабудет чужие глаза князя, его истинную мощь — квинтэссенцию леденящего гнева, дикий стук собственного сердца. И страх, жгучий, мучительный страх, рвущийся по жилам наверх, к горлу.

***

Он смутно помнил, как доплелся до своей спальни. Как скинул с ног тесную обувь. Выпил бутылку хорошего вина, очевидно, чтобы приструнить расшатанные нервы. И повалился в постель. …Но посреди ночи резко проснулся от прикосновения жёсткой ладони к его груди. Кажется, такие побудки давно уже вошли в норму. Он распахнул глаза и увидел склонившуюся над ним фигуру князя. — Александр? — неуверенно начал он, но его оборвали пренебрежительным жестом. — Потом, — грубо проговорил князь. — Всё потом. Глупец! Лёва, Вы — безумный глупец, Вы даже себе не представляете, какой опасности подвергли себя! Смерть была не просто у Вас за плечом, смерть дышала Вам в лицо!.. Я хочу сейчас же услышать Вашу версию произошедшего между Вами и моим гостем. Сейчас, слышите? Поэт сглотнул вязкую слюну. В голосе князя была злость, слишком очевидная злость, но тот гнев, что окутывал его несколькими часами ранее растворился. Александр за него действительно испугался?.. Право, у Лёвы не было времени рассуждать о том, насколько он был близок к смерти, всё произошедшее покрылось будто снежной пеленой, будто в серый туман окуталось. — Что Вы хотите… Он осёкся. Взгляд князя был исполнен какого-то особенного выражения. Подчиняющего, холодного, страшного. Как у всевышнего Судьи. Ледяные руки вцепились ему в плечи, притянули ближе к себе. — И только посмейте соврать, — шикнул на него князь. — Говорите, Лева. Что пообещал Вам Моргант? Что наговорил про меня? С чего, чёрт возьми, Вы кинулись за ним как дворовая шавка, получившая корку?! Лёва так и вскинулся. Уязвленное, и так уже пострадавшее от действий Морганта, самолюбие дало о себе знать. — Оставьте меня в покое, князь, — несдержанно выпалил он. — Я не знаю, что на меня нашло, мне совестно за свои действия. Я шёл за ним как в дурмане, как… под действием гипноза. Сам не знаю, что это было. И тем более не знаю, как мне удалось прийти в себя. Если я расскажу о задушевных беседах с собственным «я», Вы, боюсь, отправите меня в лечебницу… Не скрою, Моргант говорил о Вас много мерзостей, и я вернусь к этому. Но не сейчас, а когда смогу отдохнуть и всё обдумать. Да, он предлагал мне уехать с ним, он сулил мне свободу, обещал избавить меня от сидения взаперти. Я отказал ему. Право, отчего, сам не знаю. Спросите его, князь. Он расскажет Вам, что я бормотал о своих чувствах к Вам, пытаясь очнуться… Об этом нам тоже стоит поговорить, но, опять же, не сейчас. Мне надо подумать об этом… Понять самого себя, чистоту своих чувств, их силу и смысл. …Но уясните себе следующее, князь. Я не Ваша собственность и не Ваш слуга. Я не обязан оправдываться за каждый свой шаг и вымаливать у Вас прощения. Я пропустил мимо ушей пьяные бредни этого американца. Я не держу зла за то, что мне пришлось пережить в Вашем доме. Я смертельно устал и хочу забыть всё произошедшее за этот чёртов день. Но запомните, князь, Вы не смеете разговаривать со мной в подобном тоне. Он перевёл дыхание, откинулся на подушки и демонстративно закрыл глаза. Но любопытство вскоре пересилило обиду. Тишина давила, звенела в ушах. За окнами тоненько плакал ветер, завывали цепные собаки. Лёва сделал усилие и приоткрыл глаза. Александр был пугающе молчалив и мрачен. Его тёмные глаза блестели в полумраке, и он был похож на мраморное изваяние, грозное и безучастное. — Он не причинил Вам боли? — вдруг спросил он смягчённым голосом. — Идите ко мне, я взгляну. Но по тону стало ясно, что это не просьба, а неукоризненный приказ. Лёва сглотнул и не сдвинулся с места. — Со мной всё в порядке, — слабо попробовал он. — Это не стоит Вашего беспокойства… Но его уже властно развернули к себе за плечи и притянули ближе к лунному свету, лившемуся из окна. Александр быстрым движением расстегнул пуговицы его блузки и скользнул по шее, словно гладя кожу. Лёва мелко задрожал, повинуясь холодным прикосновениям. Его охватила странная слабость, почти дрёма, схожая со сладкой грёзой. Князь был так близко, и его рука была странно напряжена, будто он сам боялся Лёвы. Он склонился ниже, почти касаясь виском Лёвиной щеки, медленно оглаживая ладонью тонкую бьющуюся жилку. Поэт шумно дышал, оцепенев под пристальным осмотром, который всё больше походил на странные ласки, пока князь не вздрогнул и поспешил отстраниться от него. Он выглядел почти смущённым и почему-то уставшим. Словно боролся с чем-то изнутри себя. Он чинно сложил руки на коленях. — Я рад, что Вы не пострадали. Лёва, Вы очень… важны для меня. Я не могу допустить, чтобы с Вами что-то случилось. Я никогда себе этого не прощу. Лёва удивлённо смотрел на него, не отрываясь. Александр сейчас был похож на себя прежнего, мягко перебирающего клавиши рояля. Отстранённый, возвышенный, печальный ангел. И вместе с тем — неуловимо опасный. И только поэт хотел было что-то ответить ему, тронутый этим признанием, как князь мягко поднял руку, избавляя его от лишних слов. — Я был не прав, мой милый, — прошелестел в тишине ласковый голос. — Примите мои извинения. Отдыхайте. Поговорить мы всегда успеем, тут Вы совершенно правы. Спокойной ночи. Он склонился и нежно поцеловал запястья Лёвиных рук. Поэт вздохнул полной грудью. Он хотел было обиженно отвернуться, но не смог. Вместо этого расплылся в довольной улыбке.