Ветка сирени

      — Кто такая Оля?       С момента сокольнического видения минуло уже около месяца, а потревоженные им ассоциации и воспоминания всё никак не желали улечься. Днём всё было как обычно, зато по ночам в обычные сны о войне, детстве, работе и Генрихе стал неизменно вплетаться рыжеволосый, до боли знакомый образ. Давно уже ничто с ним связанное не тревожило, но эти сны вселяли в душу плохо объяснимое беспокойство и совсем не радовали. Ничего, впрочем, не было в них и плохого. Так, чепуха — какие-то выбившиеся из причёски кудри, глаза всегда как будто чуть издевательски-насмешливые, ненужное, но как будто само собой разумеющееся присутствие в их с Генрихом квартире, а то как будто всё как раньше, в каком-нибудь одиннадцатом году, и Генриха нет и в помине. Ничего кроме тоски и огорчения эти сны не вызывали, и не было никакого желания вернуть всё назад, так что и непонятно, откуда только брались… Генрих ни о чём не знал, но теперь, смешно завернувшись в одеяло, подозрительно щурил сонные глаза на только что проснувшегося Женю. Прорвалось, видно, из сна, настолько лишнее в их жизни, что и слышать этот заданный с плохо скрываемым напряжением вопрос тошно.       — Семь лет как никто.       И хорошо. За окном шёл нудный осенний дождь, и в комнате было темно, как вечером, хоть на часах без малого девять. Если бы Генрих не разбудил — спать бы ещё и спать. Женя заворочался, зарываясь в одеяло и намереваясь заснуть опять, а проснувшись, не вспоминать ни об Ольге, ни о дурацких вопросах.       — Ты о ней думаешь, — упрямый голос Генриха немилосердно доносился через натянутое на ухо одеяло. — Иначе не говорил бы с ней во сне.       — Окстись, мало ли кто мне снится, — недовольно буркнул Женя. — Даже если я когда-то и вспоминаю, поверь, я не хочу вернуть её. И воспоминания эти, мягко говоря, неприятные.       Снилась как будто действительно она. Их квартира в Калуге, день, похожий на середину мая, когда деревья и кусты за окном были окутаны зеленоватой дымкой, и Ольга в своём длинном, до пола, полупрозрачном пеньюаре сидела на подоконнике их комнаты, свесив ноги наружу, а рассеянное холодное солнце высвечивало контур её растрёпанных волос. Но даже сейчас, в Москве, что вот-вот будет взята белыми, когда за окно и взглянуть зябко, что уж говорить о том чтобы выбраться из-под тёплого одеяла в нетопленую комнату и выйти туда, в октябрьскую промозглую сырость, даже теперь не хотелось бы оказаться в том сне. Всё прошло, не о чем жалеть.       — Расскажи мне, — потребовал Генрих. — Тогда я буду спокоен.       — Ты уже спрашивал когда-то.       — Почему же я по-прежнему ничего о ней не знаю?       — А что ты хочешь знать? — вскипел Женя, потеряв терпение, сел и привалился к кроватной спинке, натянув на себя одеяло. Поспать сегодня уже не доведётся, раз Генриху взбрело в голову снова ревновать. Досадно было бултыхаться в то, что давно гнал от себя, и не хотелось чтобы всё это хоть как-то касалось их с Генрихом жизни, пусть даже просто будучи рассказанным ему, но теперь, в сердцах, Жене хотелось Генриха смутить. — Изволь. Она любила молоденьких пылких юношей и любовь по-французски. Один раз полоснула меня ножом из любопытства. Читала мне Бодлера и Рембо в оригинале. Любила быть сверху. Называла меня «mon chaton» и «vilain garçon». Катала на лодке и любила слушать, как я играю. А я, попирая офицерскую честь, рвал для неё яблоки в чужих садах, как мальчишка. Я был смертно в неё влюблён, как ни в кого раньше не бывал, и совершенно покорён ею. А после трёх лет нашей совместной жизни она нашла себе гусарского корнетика, некоторое время встречалась с ним за моей спиной, а потом дала мне отставку. И ещё, некоторые из моих сослуживцев знали, что она мне изменяет, но по разным причинам не говорили мне. Хотя за всё то, что между нами было до этого, я давно уже простил ей её измену. Что ещё интересует? Цвет глаз, рост, форма груди?       — Прости, — помолчав, тихо сказал Генрих. — Тебе до сих пор так больно?       — Нет, просто неприятно. Я люблю тебя, счастлив и никого больше не хочу, и не хочу вспоминать. Но тогда было больно. Я ведь ушёл в запас из-за этого, по глупости. Из гордости даже повышения не стал дожидаться, хотя оно должно было быть вот-вот.       — Почему ушёл?       — Летом мы разошлись, я продержался до зимы, как в тумане. Не мог видеть ни того города, ни людей. Всё напоминало, каждый столб, и что самое паршивое, каждый из сослуживцев моих всё знал и смотрел сочувственно. Ещё и братец её проходу не давал… В январе я понял, что больше не могу, и ушёл. Так бы и не вернулся, хотя потом жалел, но война началась, и меня быстро вернули обратно, всё снова встало на свои места… С корнетиком у неё не заладилось и с ним она наигралась значительно быстрее, чем со мной. Мне было даже жаль. Больно уж бездарно получилось. Хотя жизнь вообще редко удостаивает красивыми или хотя бы логичными концами. Чаще всего всё кончается глупо и до пошлости просто.       — У нас с тобой так никогда не будет.       — В таком случае мы должны быть бессмертными.       Сполз обратно под одеяло, укрылся с головой. Настроение совсем испортилось.       Но после того, как всё рассказал, как ни странно, стало легче, точно снял с души что-то тяжёлое и гнетущее. В те дни было не до воспоминаний — времени не оставалось ни на что, кроме работы, Генриха и блужданий по Москве, с каждым днём холодающей и пустеющей, замершей в смертном предчувствии. Настолько уже привыкли с Генрихом доставать даже какие-то элементарные мелочи с невероятными ухищрениями, покупать за безумную цену у спекулянтов, простаивать в очередях, ходить по дворам, высматривая целые ещё заборы, и выменивать менее нужное на более нужное, что теперь казалось удивительным, что когда-то было иначе. А потому такая обстановка даже постепенно перестала угнетать. Тем более, на службе выдавали хоть какой-то паёк, и сама работа нравилась и была всегда, настолько всегда, что иногда грозила вылиться в круглосуточную, даже дома не оставляли мысли о ней, а у Генриха появился ещё один объект для ревности помимо случайных прохожих дамочек, на которых Женя иногда машинально кидал взгляды, и призраков из прошлого, о которых больше придумывал, нежели знал. Впрочем, об Ольге он больше не спрашивал и, кажется, даже смутился, что потревожил старые раны — виновато гладил по одеялу и помалкивал. Заснуть предсказуемо не удалось, и Женя молча встал и пошёл проверять канареек. В последнее время он особенно беспокоился за них, хоть и держали их в тепле, и регулярно доставали корм на птичьем рынке, всё равно каждое утро первым делом шёл к клетке посмотреть, как они там. Кенары чувствовали себя прекрасно и тихонько чирикали, прижавшись друг к другу жёлтыми бочками. Генрих печально наблюдал, сидя на краю постели и завернувшись в одеяло, а потом преувеличенно беззаботно предложил погулять под дождём. Из вредности хотелось его немного помучить за то, что изводит своей ревностью и задаёт глупые вопросы, за то, что хочет знать про Женю всё досконально и во всём контролировать, и Женя согласился будто бы с неохотой. Потом не выдержал — вернулся к нему, опрокинул на кровать, перебирая прядки волос, потёрся щекой о его тёплую бархатную щёку и вдохнул тонкий запах его духов. Всё недовольство Генрихом всегда кончалось одинаково, сердиться на него всерьёз было невозможно — даже причиняя боль, Генрих оставался милым, нежным и бесконечно любимым.       Погулять в тот день, однако, не довелось. Как раз когда пили мерзейший желудёвый кофе, который Генрих продолжал из принципа сервировать по-старому, в тонком кофейнике на серебряном подносе, пришла телеграмма от Яншина. Предписывалось срочно прибыть куда-то в Большой Козихинский на место преступления. Приняв у Генриха телеграмму и прочитав, Женя отставил чашку с недопитой бурдой и встал. Игриво-расслабленное настроение, в коем пребывал до этого, как рукой сняло, глаза сами собой сузились, и голова слегка закружилась от предвкушения чего-то интересного. Генрих нахмурился, но промолчал и уткнулся в газету.       На улице было ещё противнее, чем казалось из окна. Всё же перспектива гулять с Генрихом вдвоём под одним зонтом, перешагивать через лужи и смотреть на налипшие на мостовую жёлтые кленовые листья была не в пример привлекательней, чем необходимость тащиться куда-то одному через всю Москву, но интерес всё списывал. В Большом Козихинском, в разгромленной налётом квартире, не считая нескольких милиционеров, уже работали Яншин, Анатолий Владиславович и Василий. Последнего Женя встретил ещё на лестнице — он занимался опросом соседей. Первым, что Женя увидел, войдя в прихожую, был лежащий ничком женский труп с вытекающей из-под головы струйкой крови. Рядом на корточках сидел Анатолий и тщательно осматривал пол.       — Звонок или стук в дверь застал их предположительно в час ночи, — пробормотал он вместо приветствия, не поднимая головы. — Дверь открыла женщина и тут же была убита ударом тупого предмета в висок. Бандитов было около шести человек, это те, кто вошёл в квартиру. Они явно знали, куда шли, и куш сорвали немаленький. Но и мелочами не брезговали. Видите? — он отвёл сожжённую пергидролем волнистую прядь и указал на тонкую красную полоску на шее. — Сдёргивали что-то, вероятно — цепочку. Была бы дорогая — сняли бы аккуратно.       — Почему у неё отрублен палец? — невольно поморщившись, спросил Женя.       — Очевидно, не снималось кольцо. Вы идите в комнату, там Виктор Львович работает. Я сейчас здесь закончу и тоже приду, там есть чем заняться.       Подобных случаев уже было не один и не два, но отвращение и ненависть к тем, кто это творил, не ослабевали, и Жене сложно было вообще считать их за людей. А на сей раз ещё и не получалось отделаться от ассоциации с приснопамятной ночью — ведь запросто мог бы точно так же и сам лежать в прихожей, приди тогда не посетитель, а банда налётчиков, как и ожидалось. Да и не один лежать, а вместе с Генрихом, что ещё хуже.       В огромной комнате со следами былой роскоши лежал, раскинувшись в неестественной позе, мужчина лет пятидесяти. На груди по белой крахмальной рубашке расплылось засохшее кровавое пятно, перетекающее на пол. Яншин сидел за столом и писал что-то в записную книжечку. На шаги он поднял голову и усмехнулся, по-своему расценив Женин мрачный вид.       — Серчаете, что вызвал в выходной? Я конечно мог бы обойтись тут и без вас, но вам нужно вникать, учиться, а это только так. Между прочим, у меня тоже выходной, и у Соломатина, и у Мельниченко. Но работать-то кто-то должен. Поручу-ка я это дело вам. Вы уже кое-чего умеете.       — Я вовсе не сержусь, — устало ответил Женя, косясь на труп. — Благодарю за доверие. У вас есть какие-то версии?       — Похоже на Краснощёкова, он же Савостьянов, это его почерк, — Яншин захлопнул книжечку и порывисто встал, оглядел стены. — Барахла отсюда вынесли прилично. Вы сейчас осмотрите помещение, только ничего не трогайте, Толя тут ещё не работал.       В комнату вошёл Анатолий и сразу направился к лежащему. Из прихожей доносились звуки возни и приглушённые голоса — кажется, выносили труп. Женя стал медленно обходить комнату, оглядывая разрушения и пытаясь выцепить какую-нибудь ниточку. Ниточка всё не находилась. Ясно — распотрошили все подушки, взрезали кое-где обои, вытрясли шкатулки с ценностями, если были деньги, — а они, конечно, были, — забрали и их. С чего это была именно банда Савостьянова, Женя не понимал, но доверял чутью Яншина и принимал эту версию как вероятную, черновую. Через некоторое время вернулся Василий.       — Соседи как будто слышали какой-то шум и крики немного заполночь, но не придали значения, покойные часто ругались. Хотя есть предположение, что кое-кто ещё ночью заподозрил неладное, но предпочёл не вмешиваться. Ценностей у них, говорят, было много. Всё изъятия боялись, но пока обходилось.       — Буржуи, — сквозь зубы припечатал Яншин, засунув руки в карманы кожанки и пыхтя папиросой под восхищённым и серьёзным взглядом Василия. — Прятали деньги от советской власти, а от бандитов не спрятали. Такая она, буржуйская судьба — считать себя хозяевами жизни и при этом всех бояться. Ну ничего, когда-нибудь ни их не останется, ни банд. Будет совсем другая жизнь.       — А всех недобитых прихвостней старого режима предлагаю поставить к стенке, — откликнулся с пола Анатолий. — Женя, мы с вами первые в списке.       — Вы дошутитесь, господин Соломатин, — ухмыльнулся Яншин и распахнул форточку, впустив в комнату шум дождя и холодный сырой воздух, и вовремя — от тяжёлого запаха крови и папиросного дыма начинала дурнеть голова.       — Какие уж тут шутки. Вы можете поставить криминалистом дворника, а меня заставить мести дворы. Вы вообще можете подстрелить меня и за ноги выволочь из моего кабинета, чтобы не занимал место.       — Ну, началось… Небось ждёте не дождётесь, когда Деникин Москву возьмёт, — Яншин улыбнулся краем губ, выбросил окурок в окно и пошёл к двери, попутно хлопнув Анатолия по плечу. — Я в управление. Заканчивайте и приезжайте.       — Вас что, хотели отправить в отставку? — осторожно поинтересовался Женя, когда он ушёл.       — Меня — нет, — буркнул Анатолий. — Смотрите, как они его. Прямо в сердце, профессионал работал.       — Полагаете, бывший врач? — задумавшись о чём-то своём, невпопад спросил Женя, колупая повисшую лоскутом обоину.       — На Хитровке таких «врачей»… Вскроют получше хирурга.       Этим делом, первым почти самостоятельным, Женя занимался около полутора месяцев. По обрывочным описаниям знакомых и соседей составил примерный список приметных ценностей и искал их по толкучкам, мало, впрочем, надеясь на удачу — такие вещи обычно сбывались через своих. Просиживал в картотеке, опрашивал свидетелей и арестованных, сопоставлял факты. По сути поручение Яншина сводилось не к раскрытию обычного квартирного грабежа, а к помощи в поимке банды Савостьянова, которая действовала давно и всем сотрудникам угро и ВЧК уже порядочно надоела. Предлагалось вытягивать из дела какие-то нити, ведущие к банде, и идти по ним, но нитей было мало, многие рвались и расползались в руках, и если бы не поддержка Сергея, Женя помаленьку разуверился бы в своей компетентности. А сложилось всё по случайности. Замёрзнув, как собака, слонялся в очередной раз по Сухаревке, больше для очистки совести, нежели на что-то рассчитывая всерьёз. Всё, что хотели сбыть, наверняка уже где-нибудь толкнули. На самой окраине рынка, когда проходил мимо, взгляд упал на парня лет двадцати, что продавал с рук кольцо. Колечко было приметное: два камешка друг над другом, красный и синий. Женя, давно выучивший все приметы украденного и теперь даже на обычные кольца и броши на развалах смотревший с содроганием, — бог знает, с кого и при каких обстоятельствах сняты, — притормозил. На том кольце с обратной стороны ещё должны были быть выгравированы буковки АНП, по имени покойной Алисы Николаевны. Соседка рассказывала, что кольцо было изготовлено на заказ и было дорого хозяйке как память, она носила его не снимая. Сердце у Жени ёкнуло.       — Красивое, — он лениво прищурил глаза, склонил голову, будто прицениваясь, — Сколько просишь?       — Пятьдесят тыщ.       — Многовато, — Женя с сожалением цыкнул. — Дай посмотреть. Может, стекляшки какие-нибудь.       — Ей-богу настоящие камни, — оскорбился продавец. — От покойной тётушки досталось. А нет денег — так и скажи. Или покупай, или вали, не загораживай.       — Тихо, не кипятись. Дай взглянуть, может и куплю.       Холодное колечко невесомо легло в ладонь из чужой покрасневшей от ветра руки. Парень на всякий случай подошёл вплотную и ухватил Женю за рукав, чтобы не сбежал с товаром. С обратной стороны кольца ожидаемо оказались инициалы, и Женя, до конца не веря, что хоть что-то наконец нарыл, тихонько выдохнул.       — Беру, — он сунул кольцо в карман и вдруг крепко схватил парня за руку, потянул за собой. — Пойдём, про тётушку расскажешь.       Впервые в одиночку довелось кого-то сопровождать в отделение. Парень, конечно, сразу начал вопить и вырываться, и только сунутый ему под нос револьвер слегка охладил его пыл. Не было ни шофёра, ни извозчика, трамваи не ходили, пришлось своим ходом тащить его по растаявшей снего-дождевой слякоти, по ранним ноябрьским сумеркам через всю Москву. Но ощущение первого существенного результата окрыляло и несло само, делало неважными и окоченевшие на морозе руки, и сырую шинель, и мерзкий, дующий в уши ветер. Огни редких автомобилей призрачно резали туман, спешило куда-то серое человеческое море, а Женя держал за шкирку первого пойманного от начала и до конца самостоятельно пособника бандитов, и так боялся его упустить, что ничего вокруг больше не замечал.       В управлении было тепло, светло и сухо. Женя чувствовал себя добытчиком, вернувшимся с охоты, и пока дежурные обыскивали парня и описывали изъятое, стоял рядом и изо всех сил пытался не светиться от гордости — всё-таки несолидно. Изъята была ещё пара колец, золотой браслет-цепочка и золотые карманные часы с гравировкой.       — Что, всё от тётушки? — не удержался Женя от ехидного вопроса, и парень угрюмо насупился.       Женя налил себе стакан чаю и пошёл в кабинет. Он пустовал и был погружён во мрак, но после шумной и холодной улицы показался уютным и тихим. Женя затеплил зелёную настольную лампу и опустился за стол. Хоть и устал и замёрз, больше, чем отдохнуть, хотелось скорее допросить задержанного. Наконец, дежурный привёл его, отдал Жене изъятые ценности и вышел, оставив их вдвоём. Прежде приходилось вести допросы, и в одиночку тоже, но всё это было другое. Теперь же предстояло самому распутывать дело от начала и до конца, и это приятно волновало. Парень, нервозный и хмурый, дрожащий от холода и волнения, больше не настаивал на версии о тётушке, но и где взял кольцо внятно сказать не желал. Так, купил у кого-то, у кого — не помнит, хотел перепродать, и всё.       — Кольцо сняли с трупа, — не выдержал наконец Женя. — Отрезали палец и сняли. И нашёл я его у вас. Улавливаете связь? Связь прямая. И если вы меня твёрдо, с реальными доказательствами не убедите в обратном, я буду считать, что это сделали вы. Всё ещё не припомните, у кого взяли кольцо?       — Не резал я никаких пальцев! — истерично вскричал парень. — Не надо меня запугивать.       — Предлагаете поверить вам на слово? Я не в том положении. Того, что вы продавали краденое, достаточно, чтобы вас посадить. А вот по какой статье — за участие в банде, грабёж и убийство или за мелкую спекуляцию драгоценностями — зависит от вас. Как вы понимаете, ситуации принципиально разные.       — Это что же, расстрел, что ли? — ошалело спросил парень.       — А вы догадливый.       — Если я кого-то сдам, со мной никто дела иметь больше не захочет, — глухо, с какой-то наивной откровенностью проговорил парень. — Я себе не враг.       — Вам в ближайшие пару лет и так будет чем заняться. А потом не советую возвращаться к старому.       — Так они меня всё равно найдут и порешат. Ясное дело, всем известно, что меня в вашей конторе тягают.       — Если мы их поймаем, уверяю вас, они уже ни вам, ни кому-то другому ничего не смогут сделать. Впрочем, если вам охота отвечать за их грехи, тут уж я вам ничем помочь не могу.       — Кольцо у Савостьянова брал. Кажется, — выдохнул парень. — Через кабак их. Закурить есть?       Он задрожал ещё сильнее, не в силах остановиться. Видно, представлял, что с ним сделают, если узнают. В своём грязном тулупе он был похож на мокрого воробья.       — Не курю, — Женя подумал и пододвинул к нему нетронутый стакан. — Выпейте лучше чаю, горячий ещё.       Парень схватил стакан обеими руками и, обжигаясь, отпил. Дрожь слегка поутихла и он неожиданно, даже без Жениных наводящих вопросов, стал рассказывать. Где кабак, через кого и когда брал, как выходил на связь. Как выяснилось, он промышлял тем, что скупал и перепродавал ценности с тёмным прошлым, и вот, попался. Относительно происхождения цацек он не обманывался, но и в подробности особенно, кажется, не вдавался. И всё же хотелось выжать из него как можно больше.       — Это что же, всё от Савостьянова? — игриво спрашивал Женя, безбожно блефуя, и, поддев часики, поднимал их на цепочке.       — Не, это от Князя, — сонно, уже не сопротивляясь, отвечал отогревшийся парень, которого звали, как оказалось, Никодимом. — О прошлой неделе разжился.       — Ну слава те Господи, хоть тут не врёте. И с какого покойника снято, знаете?       — Побойтесь бога, Князь по мокрому не работает, у него принцип.       — Хорош ваньку валять, а склад продовольственный две недели назад кто брал? Там аж пять убитых, — ткнул наугад в одно из последних дел.       — Какой склад, вы в уме? Его валюта интересует, камни, меха, на кой ему ваш склад. Там небось капуста одна, селёдки да хлеб из опилок.       — Ну хорошо, не проведёшь вас, — Женя прищурился и побарабанил пальцами по мягкому сукну столешницы. — Я с вами ещё потолкую. Верю, что не убивали и в грабеже не участвовали. Идите пока в камеру, вам есть о чём подумать. Может, ещё что интересное вспомните.       Женя дал ему подписать протокол и, когда его увели, посидел немного ещё над кипой бумаг, складывая всё в голове, подумал-подумал да и отправился к Яншину, прихватив протокол. В коридоре встретился с Загорским. Тот был как обычно погружён в себя, но тем не менее одарил своей приятной, рассеянной и учтивой улыбкой.       — Говорят, вы кого-то поймали.       — Так, мелочь…       — Всё равно поздравляю.       Яншин был у себя, читал какие-то описи, присев на край стола. Женя положил рядом с ним протокол допроса и почтительно встал в стороне. Яншин взял листок, пробежал взглядом и поднял голову, устремил на Женю умные карие глаза.       — А вы неплохо за него уцепились. У нас теперь как минимум есть одна явка. Что ж, добивайте это дело, и я со своей стороны окажу всяческое содействие.       — А кто такой Князь, не знаете? Что-то мне ничего о нём не известно, а в допросе он всплыл.       — Князь? — Яншин удивлённо приподнял брови и отложил протокол в сторону. — Вам не рассказывали? Был такой. И есть. Мелочь, не Савостьянову чета, и тем более не Сабану с Кошельковым. Но тоже кое-что. Совершает налёты в основном на конторы связанные с валютой, учреждения Народного банка, не брезгует и квартирными грабежами, но свидетелей оставляет в живых. Те, правда, не могут дать хотя бы приблизительный его портрет, потому как его подручные либо завязывают им всем глаза, либо оглушают их ударом по башке. Говорят только, что упоминается эта кликуха, оттуда его и знаем. Весну-лето ловили его, и близко подобрались, но сорвалось, чудом ушёл, какое-то сверхъестественное чутьё. С тех пор никак ухватить не можем. Вроде и есть зацепка — а всё обрывается в последний момент. Что там, говорите, ваш арестованный сообщил?       — Да собственно пока ничего…       — Вот что, — Яншин обхватил себя руками и задумчиво нахмурился. — Трясите-ка его, пока не расколется, видно, у него есть выходы на банду. И берите Князя себе. У вас лёгкая рука, может хоть вам удастся его поймать. Мутная фигура, даже в воровском мире о нём мало знают.       — Он что, правда князь, как думаете?       — Тю, да откуда? Хотя с них, кровопийц, станется, но думаю нет, обычное погоняло. По всей республике этих «князей» как собак нерезаных.       На следующем допросе Женя выведал почти всё, что его интересовало, так, что встреча агентов с Савостьяновым и его компанией оставалась по большей части лишь делом техники и времени, а о Князе вспомнил лишь под конец. Услышав про него, парень помрачнел.       — Вы меня под монастырь подвести хотите. Я же вам и так всё рассказал.       — Не торгуйтесь, не на рынке, — Женя, порядком уставший за полтора часа беседы, потёр переносицу и еле удержался от сладкого желания положить голову на руки. — Как вы держали с ним связь?       — Сложно. Это сложно. К нему не подберётесь. Есть один человечек в «Метрополе», через него договариваться нужно. А уж там — иди куда скажут. Самого Князя я и видел-то всего раз.       — Чего ж он, так боится?       — Да осторожничает всё больше. Кому охота в тюрьме-то сидеть. А этот ещё и чистоплюй, надо чтоб всё в ажуре было, на авось не полагается, хоть и рисковый.       — Откуда имя такое? — Женя решил слегка разбавить поток вопросов и дать парню отдохнуть, да и самого этот вопрос всё ещё интересовал. — Сам себя титуловал?       — Да нет, это его наши окрестили, а ему и понравилось, так и прижилось. Он вообще-то сам по себе, с прочими не якшается, хоть и дороги никому не переходит. А назвали так потому, что держится с понтом, видно, из бывших фраеров при деньгах, но по повадкам матёрый. И хоть не убивает никого, — по крайней мере считается, что не убивает, там уж не знаю, — а жуть от него какая-то идёт, не хотел бы я его когда-нибудь рассердить.       — Ага… Составьте-ка его словесный портрет. Хочу свериться с имеющейся у нас информацией, а заодно и вас проверить, — Женя снова включился в игру.       — Чего составить? — парень удивлённо вытращил глаза.       — Ну, опишите, в смысле.       — Значит так… — парень сделал неопределённый жест, — Ну, франт бывший. Только будто озверевший слегонца. Росту выше меня. На подбородке шрам небольшой. Глаза немного щурит, когда говорит, и кажется, будто прирезать готов в любой момент. А больше не знаю. Боязно рассматривать-то.       — Где вы с ним встречались? — в упор спросил Женя.       Никодим, кажется, снова собрался торговаться, но передумал и глухо пробубнил:       — В бывшем подвальчике Лопачева на Шаболовке. Но вряд ли вы его там застанете. Он по таким местам не ходок, только со всякой мелочью вроде меня встречается. Подручные его — эти да, ещё может быть. А самого не найдёте.       — Это уже наше дело.       Впрочем, равноценно заниматься одновременно двумя делами Женя не успевал, и Князя на время отодвинул на второй план — были птицы и поважнее. Весь остаток ноября и декабрь объединёнными усилиями ловили Савостьянова, и наконец после череды продуманных комбинаций была устроена очередная облава, на которой его и взяли. Завязалась ожесточённая перестрелка, совсем не то, что на фронте — в каком-то тёмном захламлённом коридоре со светом в конце, с улицы тоже доносились выстрелы, билось стекло и кто-то кричал, распахивались двери, слышался топот ног. За время службы в МУРе Женя к такому уже немного привык, и всё равно каждый раз слегка волновался и каждый раз всё происходило как во сне: с группой агентов подлетел к какой-то двери, на секунду ослеп от дрожащего света, потом инстинктивно отшатнулся, пуля вонзилась в откос и щёку посекло брызнувшей щепой, — не страшно, — а уж потом грянул выстрел. Укрывшись за косяком, Женя выпустил несколько пуль, рядом палил из своего парабеллума Загорский. На секунду повисла тишина, и бандиты неуверенно стали с грохотом бросать оружие на пол, поднимать руки. Женя по характерному, описываемому многими красному лицу определил главного и подошёл к нему с поднятым наганом, но в последний момент слегка замешкался, растерялся, и сам не понял, почему. Всё-таки до сих пор было странно и немного неловко вот так вот арестовывать вроде бы взрослых людей, и даже не военных противников… Савостьянов мигом это почуял, и прежде, чем Женя отреагировал, увернулся, перехватил его руку с револьвером, неаккуратно рванул его на себя и попытался загородиться. Отвратительно несло сивухой и давно нестиранной, заскорузлой от пота рубашкой. Страха не было, только брезгливость, — к бандитам, заплёванной комнате, серому тусклому дню и смерти, — доходящая до мучительной тошноты. Как Женя вывернулся и ударил его — не помнил сам, очнулся уже на полу, сцепившись с Савостьяновым в яростный клубок. Револьвер выстрелил уже в воздух, беспомощно, а потом удалось вырвать его из чужой короткопалой руки и с удовлетворением, незнакомым и странным для самого, приложить Савостьянова по голове.       Ворвавшиеся оперативники арестовывали остальных, распоряжался Сергей, у двери стоял бледный Загорский, держась за плечо — сквозь пальцы сочилась кровь. В разбитое окно тянуло колючим морозом, залетал снег. Вечерело. Теперь казалось, что кончилось всё слишком буднично для стольких месяцев работы. А впрочем, один из агентов и двое бандитов были убиты, Загорский ранен, стёкла выбиты и руки слегка дрожали от спавшего напряжения. Никому со стороны не показалось бы обыденностью, но ощущения чего-то героического или по крайней мере необычного не было. Арестованных выводили, выносили убитых, Сергей быстро, привычными движениями делал первичный обыск, плечо Павлу Семёновичу бинтовали тут же, усадив его на один из стульев. Морщась и всё больше бледнея, он всё-таки находил в себе силы слегка улыбаться:       — А вы прекрасно дерётесь, Евгений Петрович. И стреляете тоже.       — Да и вы неплохо, я видел.       — Благодарю, от вас особенно лестно слышать.       Женя сидел у стены на длинной обшарпанной лавке. Савостьянова увели, и те прилив сил и охотничий азарт, что вели все эти месяцы как гончую по лисьему следу и обострились до крайности сейчас, во время облавы, моментально оставили, и хотелось только одного — прийти домой, зарыться в одеяло и спать, проспать по меньшей мере сутки. И чтобы Генрих осторожно обнимал, не отпуская ни на секунду, был рядом. Генрих. Всё это время он трогательно переживал, встречая, а иногда и провожая Женю заполночь, время от времени робко заводил разговоры о потенциальной опасности и своё: «может, поищешь что-то более мирное?», но стоически ждал, ни словом не попрекая, и с порога окружал заботой и лаской, хоть и сам до смерти уставал у себя в больнице. Женя давал ему всё, что мог, но всего казалось мало, и это слегка мучило. Но стоило переступить порог дома, как и сам он менялся, будто бы в груди что-то таяло и обмякало, исчезала служебная жёсткость и готовность к броску, и принадлежать хотелось только Генриху, а никак не работе. Пусть получалось не всегда, и дела, особенно в кульминационной стадии, занимали голову и дома.       Вспомнив Генриха, Женя заволновался.       — Моё присутствие сегодня ещё очень нужно? — спросил он у Сергея.       На лице Фомина сменилась гамма чувств, которую можно было бы охарактеризовать как: «Ты же знаешь, нам ещё этих хмырей везти в отделение и допрашивать, Павел Семёнович ранен и не может, молодым поручить нельзя, а один я не вытяну, я не железный, да и вечер уже, впрочем, ты и так полтора месяца пахал, и дома у тебя кто-то особенный, думаешь я по глазам не вижу, так что ладно, так уж и быть…»       — Иди, что уж там, — он махнул рукой. — Мы Яншину о твоих заслугах сообщим. Лавры завтра сам пожнёшь.       Объятия Генриха в тот вечер показались особенно мягкими, так что можно было и задремать, привалившись к его плечу и обвив руками его стройную талию, прямо в коридоре. Милый, он смешно дышал в ухо, гладил по спине.       — Навоевался? — в голосе звучала усталая нежность, палец осторожно коснулся царапины на щеке: — Ну вот, ещё и порезался где-то…       В квартире было прохладно, хоть и натоплено, и руки у Генриха были ледяные. Женя не любил, когда Генрих мёрз, но ему страшно нравилось его греть. Он расстегнул шинель, в которой так и стоял у входа, не успев раздеться, и распахнул полы.       — А ну обними меня.       Руки Генриха послушно легли на спину, пустив по ней волну мурашек, и Женя шинелью, как крыльями, обхватил его и прижал к себе. Уставший Генрих казался ещё легче и светлее, чем обычно, и когда Женя грел его, то напрочь забывал, что устал и замёрз сам. Потом уже, когда сидели в гостиной и Генрих читал Белого, забравшись на диван с ногами, Женя положил руки ему на плечи и стал неторопливо разминать. Генрих отложил книгу, не оборачиваясь, зверино блеснул в свете торшера краешком глаза и сполз поближе к Жене. С каждым днём он уставал как будто всё больше, а Жене мять ему спину нравилось едва ли не сильнее, чем когда Генрих делал массаж ему самому. Приятно было чувствовать, как расслабляются под осторожными пальцами затёкшие мышцы, как Генрих засыпает, почти лёжа у Жени на коленях, и если говорили о чём-то — отвечает всё реже и ленивее, позабыв свою обычную болтливость, а потом перестаёт отвечать вовсе.       В такие моменты часто настигало пронзительное ощущение уходящего времени. Вот он, момент, а через секунду нет его, а через много таких секунд, которые и не заметишь, нет уже ничего — всё закончилось, потому что не бывает так, чтобы не кончалось. А всё-таки хотелось не знать, что там дальше. Хотелось остановить это мгновение навсегда, пусть даже такое, пусть Генрих спит, привалившись к Жене, пусть тихо дышит и пряди его милых белобрысых волос спадают на лоб, пусть светит торшер, мягко и гулко стучит маятник напольных часов: «так-так-так» и пахнет берёзовыми дровами, а за окном идёт сырой снег вперемешку с дождём.       Зима была длинной. Иногда не удавалось достать дров, и тогда в квартире было холодно почти как на улице. Больше всего Женя переживал за канареек и в такие дни доставал их из клетки и грел в ладонях или целыми днями жёг керосин, чтобы хоть немного прогреть комнату. Генрих последовал его примеру и, как говорил, иногда и посетителей принимал, держа птичек в руках или за пазухой. Но как ни обременительна была забота о них, Женя ни разу не пожалел о том, что они с Генрихом завели птиц. Наблюдая, как они чистят друг другу перья или греются, сидя бок о бок, Женя невольно сравнивал их с собой и Генрихом. Генрих, конечно, тоже требовал тепла и заботы, не меньше, чем канарейка. По ночам, когда было нечем топить и квартира вымерзала, даже ворох одеял не спасал от холода, и Женя всю ночь обнимал его, согревая своим теплом, держал в ладонях его ухоженные белые руки.       Глядя, как истаивает, теряет последние листки календарь, Женя всё чаще возвращался мыслями в прошлое. Как-то сидели рядом, завернувшись в одно одеяло, смотрели в окно, за которым валил густой пушистый снег, и было тихо, обволакивающе тихо, как бывает только во время сильного снегопада. Еле теплилась лампочка, готовясь вот-вот погаснуть: дело шло к ночи. Всё это, а особенно дата, — двадцать пятое по новому стилю, — располагали к неторопливым воспоминаниям о хоть и недавнем, но совсем не трогающем минувшем, стёршемся и выцветшем.       — Помнишь, как ты подобрал меня два года назад?       Генрих тихонько вздохнул.       — Не подобрал, а принёс домой наконец-то. А ты, помнится, всё бегал от меня.       Мигнуло и погасло электричество, и почти сразу же часы начали отбивать десять. Когда затихло плывущее по комнате эхо последнего удара, тишина показалась ещё мягче и таинственнее. Снова вздохнул Генрих, непривычно молчаливый в тот день, видно думал о чём-то своём. Казалось, никого и ничего больше нет на земле, да и земли самой нет, только они вдвоём, тёмная комната, а может и не комната вовсе, так — чёрная пустота, а вокруг снег, снег.       — Мне сейчас кажется, будто кроме нас никого нет на свете, — прошептал Женя и слегка поморщился от того, как возвышенно это прозвучало.       На нижнем этаже со смачным звоном ахнулось об пол что-то тяжёлое и послышались приглушённые старческие причитания. Рядом шелестяще засмеялся Генрих.       — Да и с самим светом тоже беда. Старуха кажется что-то раскокала, и немудрено в такой темноте. Надеюсь, это была не бутылка с керосином. Пора застилать полы матрасами.       — Тогда я спал бы прямо на полу. Где-нибудь у печки.       Странно было представить, что прошло всего каких-то два года. Теперь они казались огромной жизнью, а что было до них — кто знает, может быть, сон.       — Мне иногда бывает очень страшно, — снова прошептал Женя, испытывая несвойственную потребность говорить, и вспомнилось что-то смутное, вроде бы уже когда-то говорил это.       — Чего ты боишься?       Женя пожалел о том, что завёл этот разговор. Что ему сказать? Зря расстраивать только.       — Всё слишком хрупкое, тебе ли не знать. Слишком неустойчивое. У тебя есть дом и работа, не зависящая от войн и революций. А у меня кроме тебя ничего нет. Раньше было, но это не нужно. Только благодаря тебе мне есть к кому и ради кого возвращаться. Мне страшно бывает за тебя, и так больно, будто я тебя уже потерял.       — Дом мало что значит, когда в нём некого ждать. Тем более он не мой, а наш. А что касается хрупкости… Это ты себя не бережёшь, не я. Приходишь потрёпанный, чёрт знает где шляешься, под пули всякой мразоты лезешь…       — Генрих, прекрати. Я не должен был говорить, — Женя завозился, выпутываясь из одеяла, но был остановлен.       Думал, Генрих будет читать нотации или полезет целоваться, а он только обхватил руками, легонько коснулся носом шеи и тихо попросил:       — Не уходи, — подумал, зарылся носом в ворот и добавил: — Никогда.       Всё остальное тоже шло своим чередом. Дела шли, и дело с Князем тоже потихоньку распутывалось. Женя, упрекая себя за ребячество, пока справлялся один: из-за возни с Савостьяновым про Князя он подзабыл, и теперь было слегка неловко заводить эту тему. Яншин ни о чём не спрашивал. Впрочем, пока складывалось неплохо. Удалось взять того человечка из Метрополя, телеграфиста, тоже спеца по валюте и камням, и поговорить с ним по душам, удалось пошарить и в подвальчике Лопачева, аккуратно выцепить тамошнего заведующего. Ничего нового он не сказал, действительно не знал, но какие-то обрывочные сведения всё же дополнили картину. Больше рассказал телеграфист — пожилой уже, холёный тип, видно, до революции летал повыше, чем теперь, но и сейчас нашёл тёплое место во Втором Доме Советов, а параллельно проворачивал свои махинации, приторговывал краденым, сводил кого нужно с кем нужно, вовсю используя старые связи, и уезжать за границу не собирался.       Его удалось выловить с помощью Никодима, хотя поначалу от эксплуатации арестованного и было неприятное послевкусие, а уж сам он, загнанный в угол, вывел на какую-то шестёрку, зато имеющую прямой доступ к Князю. Идти напролом Женя побаивался, вспоминая слова о чутье Князя, и готов был выжидать и подкрадываться крошечными шагами, лишь бы его не спугнуть — честолюбие и чувство долга не простили бы, да и больно уж хотелось поймать того, кто несколько раз срывался с крючка и у агентов поопытнее его самого. Помощи тоже не просил — хотелось предъявить им уже пойманного. Допоздна досиживал в управлении, опрашивал всех, кого не попадя, мотался по злачным местам и даже во сне видел, как бы лучше подкопаться под банду. Яншин был прав, фигура была мутная, и мало что знали даже те, кто взаимодействовал с ней непосредственно. И тем не менее зацепиться удалось, а уже к весне Женя был уверен, что банда у него в руках. Удалось поймать серьёзного человека, что сотрудничал с Князем на постоянной основе, и уж он назвал адрес, по которому располагалась хаза — совершенно точно, не какая-то левая нора, которых Женя перевидал без счёту, пока искал, а самая что ни на есть настоящая. Там происходили и встречи, и планирование дел, и обмывание добычи, там же, судя по всему, жила верхушка банды. При первичной разведке и осмотре снаружи хаза казалась пустой, но что-то подсказывало Жене, что это именно то, что он ищет. Выставил дежурных и сам периодически ездил проверять, и трясло от волнения — неужели и у него сорвётся, неужели столько трудов впустую?       Клюнуло, когда дежурил Василий с ребятами. Женя тогда сидел в кабинете над бумагами по другим делам, но мыслями нет-нет да и возвращался к оставленной засаде. И когда дверь без стука открылась и всунулось сияющее Васино лицо, чуть не схватил сердечный приступ. В кабинете никого не было, к счастью — несолидно демонстрировать такое возбуждение от простой поимки преступника.       — Поймали? — Женя посерьёзнел и сцепил руки в замок.       — Поймали, — сиял Вася. — Только там не князь, а целая княгиня, чертовщина какая-то. На обычную маруху не похожа. Палить начала, бестия, Кирюху тяжело ранила, в больницу увезли, и пока неясно, выживет ли, — он нахмурился. — Но взяли-таки её, и ещё шесть человек. Устроит тебя?       — Шесть? Должно быть больше.       — Ну тут уж я не знаю… — Вася развёл руками. — Сколько было, никто не ушёл. Будем продолжать наблюдение.       — Ладно, давай что есть, — несколько разочарованно вздохнул Женя.       Что-то не ладилось. Ошибки быть не могло, и, тем не менее, она налицо. Женщина какая-то, а о ней-то как раз ничего не говорилось… И ясно, что бандиты, раз устроили стрельбу, но всё же хотелось-то другого… Не та хаза, что ли, пустили по ложному следу? Что ж, пока приходилось довольствоваться тем, что есть.       Вася вышел, застучали по коридору его торопливые шаги. Женя сидел, задумавшись. В самом деле, хорошо, что никого нет. А то хорош он будет… Ловил одних, поймал других, вообще пока непойми кого — тех или не тех… Прояснять этот вопрос лучше без свидетелей. А что Князя не поймал — это уже и так ясно.       Когда дверь открылась и вошла Ольга, Женя так и окаменел, не донеся обмакнутое в чернила перо до чистого, как снежная пустыня, листа протокола. Этого не могло быть. То есть, случиться могло, могло ещё и не такое. Но этого не должно было случаться никак, особенно теперь, когда это было настолько лишним. Ольга, кажется, тоже была удивлена, по крайней мере запнулась, точно летяще-вальяжный шаг наткнулся на что-то невидимое, дёрнулся. Брови еле заметно приподнялись, но она быстро нашлась, и уже не глядя на Женю, моментально заполняя собой всё пространство, с ленивым достоинством проследовала до предложенного ей стула напротив, медленно скинула с плеч пальто с огненным лисьим воротником. Женя сидел спокойно, делал каменное лицо, постукивал деревянным кончиком пера по столу. Чистый бланк с неаккуратной кляксой, выдающей его с головой, он предусмотрительно скомкал и выбросил в корзину. Мысли в голове метались, и всё никак из них не рождалось ничего конкретного.       — Видал? — радовался между тем Вася, так и стоя у двери, и Жене теперь больше всего хотелось, чтобы он не уходил. Он был в данной ситуации лучше, чем Сергей или Павел Семёнович, всё равно ничего не поймёт, а оставаться с ней наедине…       — Папиросой не угостите? — спросила она, картавя, и села боком, лицом к окну, слегка развалившись, закинула ногу на ногу.       Пальцы её, тонкие и будто плывущие в каком-то мареве, всё же слегка подрагивали, и в глаза она больше не смотрела.       — Не курю, — сухо отрезал Женя, и отметил, как снова дёрнулись вверх брови, и этот полуоборот головы, и будто готовый слететь с губ вопрос: «Как, ты же…»       — У меня есть! — Вася, всё мнущийся в дверях и ждущий, видимо, указаний, подошёл и со странной для оперативника готовностью выложил на стол сразу несколько папирос, дал закурить.       — Благодарю, — Ольга затянулась, выпустила в потолок струйку дыма и, прикрыв тяжёлые веки, откинулась на спинку стула. — Так гораздо лучше. После этой стрельбы у меня совсем разболелась голова.       Навалилось тяжёлое отупение. Даже понять свои чувства было сложно, в голове царила полная оглушённость. Намешано было всякого — обескураженности, жалости, но больше всего почему-то, неожиданно, холодной злости. Женя механически заполнил шапку протокола, не поднимая головы от бумаги слышал, как с лёгким скрипом закрылась наконец дверь за Васей.       Видно, рок связал их в тот вечер в офицерском собрании в незапамятном девятом году. Она, совсем недавно приехавшая, как говорили, откуда-то из Франции, подошла тогда к Жене, стоящему с группой приятелей, но казалось, подошла именно к нему одному и первая заговорила о чём-то, а потом попросила кого-то представить их друг другу. Неприятно резануло слух родство с Михаилом, что постоянно язвил и держал себя с непонятной снисходительностью, развязностью и наглецой, но в тот момент это как-то само собой показалось уже неважным, второстепенным. И потом всю жизнь связывающая их нить то натягивалась, то ослабевала, и казалось, что её нет, но она не исчезала, тянулась. Чтобы привести обоих к этой встрече. И вот она сидела напротив, когда-то почти родная, та самая, со светлой родинкой под грудью, с ямочками на пояснице, с круглыми аккуратными коленями и стремительно колотящимся холодным сердцем. Досконально знакомая и когда-то любимая. За что ему такие муки?       — Фамилия, имя, отчество, возраст, — безразлично и сухо потребовал Женя и снова макнул перо, готовясь записывать.       Ожидал насмешки, колкости, на худой конец молчания, но Ольга снова затянулась и хрипловато выдала с какой-то странной усмешкой:       — Смирнова Ольга Викторовна, тридцать семь лет. Из дворян Калязинского уезда Тверской губернии. Незамужняя, беспартийная.       Женя, скрипя пером, записал назло себе точно за ней и снова поднял голову, тускло глянул на знакомый профиль с едва заметной горбинкой на носу, на рыжие, слегка растрёпанные кудри. Оля приняла слегка мечтательный вид, и с полупьяной улыбкой невидящим серым взглядом смотрела куда-то вверх.       — Расскажите о своей деятельности в банде.       — А помнишь, как ты лазил за яблоками через забор? — мягко грассируя, спросила вдруг Ольга, и наконец обратила к Жене своё лицо. — Ради меня.       Пальцы задумчиво скользнули по суконной поверхности стола, между ними дымилась папироса с лёгким отпечатком помады на мундштуке.       — Не помню, — жёстко сказал Женя и машинально отодвинул подальше от её руки лежащий на столе револьвер. — Помню как вы бросили ключи от квартиры в реку, чтобы я за ними нырял.       — А ты не стал нырять.       — Потому что я не собака, чтоб приносить вам брошенную палку.       — Там оказалось по колено, — она пожала плечами. — Просто тёмная вода. А ты, глупенький, полез домой через окно.       — Я прошу избавить меня от этих воспоминаний.       — Какой ты стал строгий, — насмешливо сказала она и неожиданно подалась навстречу, протянула руку через стол, не выпуская папиросы, скользнула холодными пальцами по виску. — Седина пробивается…       — Гражданка Смирнова, уберите руки, — устало процедил Женя и отстранился.       — А я ведь только тебя по-настоящему любила. Жалею, что тогда не понимала этого.       Показалось, или её голос на мгновение стал доверительно-серьёзным? По крайней мере из глаз исчезла насмешка.       — Это теперь неважно, — быстро проговорил Женя. — Клянусь, я вытащил бы тебя отсюда, если бы мог. Но я не могу, не имею ни права, ни возможности. Но даже если бы вытащил, между нами всё равно ничего невозможно.       — Ты что же, думаешь, что я хочу тебя купить?       — Я сказал только то, что сказал. Я бы вытащил тебя, но я не могу.       — Я знаю. Мне это не нужно.       — Тогда отвечайте на вопросы, которые я задаю, и попрошу без посторонних отступлений.       Взгляд у неё стал рассеянным, расфокусированным. Она провела пальцами по столешнице и опустила голову.       — Я была организатором и предводителем. Больше мне нечего сказать. Если поймали — значит, руководила бездарно. В обратном случае когда-нибудь под старость можно было бы сочинить мемуары, а надиктовывать тебе протокол нет желания.       — Где ваш брат? — глухо спросил Женя, давно позабыв про перо и протокол, и отчаянно чертя на сукне узоры, уже не замечая этого. Тем не менее, в голове помимо воли что-то складывалось, и от этого было не легче.       — Не знаю, — беззаботно откликнулась Ольга. — Говорили, погиб где-то на Дону.       — Почему-то не могу вам верить.       — Отчего же?       — Не знаю. Интуиция.       — Оставь Мишеля в покое.       Внутри медленно рушилось. Выстроенные за годы разлуки — забвение, за годы жизни с Генрихом — успокоение и счастье. Будто кто-то безжалостно сдирал бутафорские декорации, обнажая неказистый каркас. Любви к Ольге давно не было, любовь к Генриху по-прежнему нерушимо была, но всё это ничего не стоило, если могло пошатнуться по мановению облачённой в бархат руки, и снова — пустота, вселенский холод, абсолютный ноль, плюс на минус. Как будто ничего не изменилось с тех пор, и сам не изменился. Чувство беспомощности и бессилия ненавидел более всего, и падал, неизменно падал в него на протяжении всей жизни.       — Зачем ты полезла туда, Оленька? — выдохнул еле слышно, уронив голову на руки.       Уже и не пытался держать лицо. Чего ради? Давно не произносимое слово отозвалось странно — вроде знакомое, но уже совсем, совсем чужое, как и она сама. И всё же дико видеть её сидящей напротив, и лучше бы не брался за это дело, чем вот так… Унизительно для обоих, безумно, и как ни поступи — будешь в своих глазах предателем. Да и выбора нет.       — А зачем ты полез в уголовный розыск? — встречный вопрос, и она снова отгородилась, принялась рассматривать широкие рукава своего бархатно-вишнёвого платья с кружевной каймою.       — Вы отказываетесь давать показания? — со стальным холодом спросил Женя и поднял на неё колючий взгляд.       — Что ж, пожалуй, отказываюсь.       — Тогда подпишите, — Женя положил перед ней протокол, а сам порывисто встал и, не давая себе времени передумать, подошёл к двери, раздражённо толкнул её, высунулся в коридор и позвал дежурного.       Как Ольгу уводили он не видел — стоял лицом к окну, гоняя пустые мысли. Когда дверь закрылась, вернулся за стол. Бестолковый протокол фиолетовел чернилами, расползался размашистыми закорючками букв, и хотелось смять его, бросить в корзину и забыть, как страшный сон. Женя брезгливо взял его двумя пальцами, пробежал глазами и с каменным лицом подшил его к делу. Рассыпанные Васей папиросы так и лежали на столе вместе с брошенным коробком спичек. Женя с сомнением взял одну, покрутил в пальцах и, вздохнув, закурил, с непривычки морщась от царапающего горло дыма.       Как её только занесло туда… Не получалось представить ту цепь событий, что с двенадцатого года довела её до такого, впрочем, в такое поганое время глупо удивляться. Дело было не в причине. И совершенно никак нельзя прекратить процесс, списать на ошибку — стреляла ведь, и попала, чёрт возьми, ещё неизвестно насколько фатально, если агент не выживет, то совсем худо. Если Ольга здесь, то можно предполагать и наличие братца где-то рядом. При одной мысли о Смирнове у Жени слегка задрожали пальцы от ярости. Ольгу, дай бог, просто посадят на несколько лет, хоть это дико, нелепо и совершенно не укладывается в голове, а вот с ним были особые счёты, и если он замешан… Припоминая разговор с Никодимом и покусывая палец, Женя ещё раз мысленно пробежался по образу Князя. Почему бы нет? Если так, то поймать его было делом принципа. Этим и стоило заняться, когда вернётся способность холодно и трезво мыслить, но не теперь, никак не теперь. Сейчас руки тряслись и мысли путались. Долг требовал допросить Ольгу нормально, но к этому необходимо было морально подготовиться. Обнадёживали остальные шестеро арестованных, и Женя, помышлявший было сбежать домой пораньше, с ожесточённым сердцем принял решение заняться ими немедленно.       Они были разные, но казались одинаково серыми и ничего кроме омерзения не внушали. Некоторых успел допросить Вася, и Женя был ему благодарен — уже на втором видеть эти помятые морды и слушать их нагло-трусливый тон стало невыносимо до тошноты. Однако Женя говорил, старательно вникал, постукивал по столу карандашом, покусывал палец, курил, будто нарочно стремясь усугубить своё состояние, ни секунды ни оставлял свободной, лишь бы не думать об Ольге. И был результат, которому при иных обстоятельствах даже радовался бы. Это действительно оказалась банда Князя, что налагало определённые сложности. Как выяснилось, заправляла всем Ольга, но Князя боялись и мало что согласились рассказать, осторожно пытались понять, что Жене уже известно и не выходить за эти рамки, и даже играть было бесполезно, да и Женя был не в настроении. Квартиру, на которой их взяли, называли единственной, а где остальные — да бог их знает. Но кое-кого удалось продавить, не продавить даже — прощупать, и можно было надеяться их расколоть. Только уже не сегодня. Дело шло к ночи, но Женя, оттягивая момент, когда надо будет выйти из здания угро и остаться наедине со своими мыслями, всё тянул. Разошлись почти все, ушёл Вася, Сергей пошёл домой, к семье, Павел Семёнович, отсутствовавший весь день, заскочил на минуту, наскоро составил какой-то документ и снова отбыл, и даже Анатолий, обычно засиживающийся допоздна, уже заходил попрощаться. В отчаянии Женя отправился к Яншину, который, поговаривали, даже иногда ночевал в управлении, и ещё около часа проговорил с ним, докладывая, наконец, о ходе расследования. Об отношениях, связывающих с Ольгой, умолчал, и так старательно обходил её фигуру стороной, что Яншин, как показалось, даже что-то заподозрил. Впрочем, результатами он остался доволен, обрадовался, что дело стронулось с мёртвой точки, похвалил. Стрелка тяжёлых золочёных часов, чудом оставшихся в его кабинете, наверное, ещё со времён сыскного и странно смотревшихся в компании разложенных дел, «Правды» с картофельными очистками и буханкой хлеба и пепельницы с множеством окурков, неумолимо ползла к полуночи. Пора было идти домой по тёмной Москве, занесённой снегом. Из-за снегопадов трамваи не ходили уже давно.       Генрих с порога учуял табак, разочарованно отступил, разорвав объятья.       — Курил? — быстро спросил он, почему-то понизив голос.       — Ну, курил, — Женя снял припорошённую снегом фуражку, обтряс её на половичок, устало стянул сапоги и поплёлся было в комнату, но передумал, вернулся к Генриху, тяжело привалился к нему сам и сонно, но крепко поцеловал, прикусил. — Прости.       От Генриха пахло домом, покоем, теплом и немного овечьей шерстью. Он прикрыл светлые ресницы, вздохнул, положил руки Жене на спину и, кажется, простил. Боль слегка отступила.       Настроение теперь было неизменно скверным. Как ни старался ежеминутно занимать и отвлекать себя чем-то, то и дело падал, проваливался в омут воспоминаний, и лёгкая оглушённость, овладевшая Женей в ту секунду, когда Ольга переступила порог его кабинета, так и не отпускала. В тщетных попытках избавиться от неё Женя всё больше раздражался на всех и вся, на Ольгу, за компанию, ни за что — ещё и на Генриха, а более всего на самого себя. Дело затягивалось. Откладывая допрос Ольги до последнего, Женя пытался разобраться без её участия, но всё шло медленно, ни шатко ни валко, и по большому счёту так и оставалось на месте. К тому же Князь, обеспокоенный поимкой части банды, уж наверняка принял усиленные меры предосторожности. В отделе теперь уже знали, что Женя занимается этим делом, и способствовали по мере сил, но это мало влияло на результат. Таким образом Женя протянул пару недель, до начала апреля. Дальше задерживать было невозможно, Женя и так ругал себя за непрофессионализм и малодушие. Каждый вечер обещал себе, что завтра обязательно вызовет её, и каждый день не хватало духу. Ещё омерзительнее было представлять, что она сидит где-то в грязной камере — настолько это не вязалось с ней, что казалось дурным сном. Ещё и агент, ею раненный, как назло всё никак не поправлялся, висел где-то между, и врачи не делали однозначных прогнозов.       Снова, теперь уже специально, выбрал момент, когда соседи по кабинету отсутствовали: Павел Семёнович работал в городе, а Сергей по служебным делам на несколько дней отбыл в Рязань.       Несмотря на несколько недель, проведённые в камере, Ольга выглядела так же вальяжно, разве что усталость отпечаталась на лице бледностью и тенями под глазами. Уже привычно подошла к Жениному столу, без приглашения села напротив и, положив локти на стол, чуть подалась вперёд, испытующе и насмешливо глядела в упор, будто это она вела дело, а задержанным был Женя.       — Соскучился? — нежно спросила она, подперев подбородок кулаком.       Глаза её, в которые только теперь как следует всмотрелся, где-то на самом дне оказались тусклыми и измученными, и, хорошо скрываемая, в них всё же читалась застарелая тоска и злая смертельная усталость, как у раненого зверя. Таких глаз Женя никогда прежде у неё не видел. Померещилось — повеяло ледяным могильным холодком, и в очередной раз стало жутко от скоротечности времени, от того, во что они все превратились за эти годы… Но внешне Ольга почти не изменилась, для неё время будто застыло, и даже седины в её медных волосах было не видать, разве что закрашена… И морщинок почти не было, только в уголках губ — насмешливые, да ещё тонкие, еле заметные — на переносице, которые ничуть её не портили.       — Не соскучился, — ответил Женя, глядя на неё так же пристально. — Но, к сожалению, нам необходимо получить от вас некоторые сведения.       — Я уже сказала, что отказываюсь давать показания. Этого мало? Торговаться со мной бесполезно, я слишком устала. К этой жизни нельзя испытывать ничего кроме омерзения.       — Оля, не мучай меня, — простонал Женя, теряя самообладание и жалея, что вызвал её. — Я ничем не могу тебе помочь.       Она вдруг порывисто встала и подалась вперёд, отчаянно блестя глазами без тени насмешки, так что Женя машинально отпрянул.       — Позволь мне побыть с тобой, последний раз. Мы больше не увидимся, ты же понимаешь. Запри дверь.       — А ну сядьте обратно! — Женя ударил по столу, и внутри всё неприятно сжалось.       Ольга подалась навстречу ещё сильнее, заглянула в глаза и тихо, хрипловато засмеялась. Глаза её горели как две звезды, зрачки безумно и хищно расплывались.       — А, хочешь мне отомстить… Ты так изменился.       Она сделала шаг в обход стола, и Женя, плохо отдавая себе отчёт в своих действиях и только звериным чутьём чувствуя, что она весьма, весьма для него опасна, и лучше бы им быть подальше друг от друга, слетел со стула, выхватил револьвер.       — Сядьте на место, — потребовал он, добавив в голос стали.       — Боишься меня? — знакомое игривое удивление в глазах, обманчиво-нежное, а в глубине — ожесточённое. — И выстрелить сможешь? Ну давай. Так будет лучше, чем весь этот цирк с судом.       Женя устало выругался и бросил револьвер в ящик стола, со злым металлическим скрежетом провернул ключ и отошёл к окну.       Мимо окна пролетали тяжёлые, напоенные солнцем капли. Во дворе кое-где рыхлыми сахарными кучами ещё лежал снег, но больше было луж. Вася о чём-то разговаривал с шофёром, рядом крутился худой белый пёс. В такой день особенно тяжко было думать обо всём, что происходило. Внутри было холодно, лицо каменело, на глаза наворачивалась было вода, но замерзала ещё где-то в районе сердца. Сзади послышались шаги. Даже если Ольга оглушит его, выведет его из строя, ей всё равно не уйти. «А жаль», — подумалось на секунду. Так было бы гораздо лучше для всех. Не успех расследования же ставить во главу угла, тем более что помощи от неё никакой. А десять лет назад, в редкие спокойные дни, можно было сидеть с ней рядом где-нибудь на качелях в старом саду, уронив голову ей на плечо или на высокую грудь и закрыв глаза, и солнечные пятна сквозь кроны деревьев, сквозь её кружевной зонтик гладили лицо, брошенный на колени букетик резеды источал тёплый аромат, ласково дрожали гитарные струны и казалось, что так будет всегда. А в апреле, как раз в это время, она всегда приносила домой тополиные веточки и ставила их в воду, и в комнате смолисто и сладко пахло весной. Теперь не было ни любви, ни нежности к ней, и всё же близость некогда родного существа, пусть и ранившего, и предавшего, волновала.       — У тебя кто-то есть? — спросила она совсем близко, так близко, что показалось, можно почувствовать исходящее от неё тепло и услышать её дыхание, и Женя на пол шага отступил в сторону.       — Да.       — Ты любишь её?       — Да.       — И что, ни разу не изменил?       — Не имею такой потребности.       — Ты всё тот же благородный отважный мальчик, — горько усмехнулась Ольга. — Только уже не мой.       — Ты сама от меня отказалась, — ожесточённо бросил Женя.       — Это была моя ошибка. Брат… Впрочем, нет. Нет.       — Что «брат»? — вспыхнул Женя. — Говори.       — Считал, что ты мне не пара, что я заигралась и слишком большое значение придаю… И столь часто заводил этот разговор, что постепенно так стало казаться и мне. Но не стоит валить на него. Он мог болтать что угодно.       Женя зло сощурил глаза, упорно глядя в окно. При упоминании Смирнова моментально охватывало холодное бешенство.       — Забудь о том, что я сказала, — Ольга развернулась к нему, внимательно посмотрела в глаза и сделала ещё шаг, приблизилась вплотную. — Возможно, я соврала. Ну, иди ко мне.       Отталкивать её не хватило духу, и Женя отступил, а потом ещё, пока не упёрся в стену. По-хорошему надо было спокойно её осадить, вызвать дежурного и завершить этот бестолковый допрос, но Женя стоял у стены, зачем-то чуть задрав подбородок, тяжело дышал и ничего не мог с собой поделать. Оля, ступая уверенно и вкрадчиво, снова подошла близко, так близко, что даже померещился знакомый запах её духов, которые были тогда, хотя уж это решительно абсурдно, какие там духи в камере…       — Оля, не нужно, — обречённо предупредил Женя, когда плеч коснулись чужие пальцы, но вместо того чтобы оттолкнуть, принял её в объятья и не заметил, как так вышло, что уже через мгновение целовал её настойчивые мягкие губы, и некогда было подумать — зачем.       Спину сквозь гимнастёрку царапали её ноготки, второй рукой Оля гладила по горлу — гладила, не сжимала, не хватала, как бывало прежде, но всё же казалось, что не было разделивших их лет, ничего не было, до того живы оказались ощущения. И тело её, тёплое, стройное и знакомое, драпированное в бархат — будто никогда даже на секунду не выпускал из рук. Женя задохнулся, зажмурился и прижал её к себе крепче, как письмо из давно утраченного безмятежного прошлого, как лукавый призыв вернуться. Как женщину, дороже которой когда-то не было никого. Даже не замечая, он привычно погладил её по шее, как тысячу раз делал в прошлой жизни, коснулся выбившейся из причёски кудрявой прядки. Кружилась голова, сознание вело, божественный тёплый бархат под пальцами пьянил, и сложно было отдавать себе отчёт в своих действиях. Олина рука потихоньку ползла по спине вниз, вторая подбиралась к туго застёгнутому вороту, и это тоже что-то напоминало, но уже другое, не только далёкое прошлое, а будто бы совсем недавнее. Генриха. Вспомнив о нём, Женя отдёрнул руку от пуговки на её спине, как от паука, отшатнулся, уже безо всякого пиетета оттолкнул её от себя, упал на своё место за столом. Было так мерзко, что хотелось умереть, сердце выскакивало из груди. Стереть бы произошедшее хотя бы из памяти, да только не выйдет. Молчание затягивалось неприлично, но Женя всё не находил в себе сил заговорить.       — Я не должен был, — Голос как назло сел. Женя кашлянул, нервно открыл папку с делом, подумал и снова закрыл. — Я давно не люблю тебя.       На Олю не хотелось смотреть. Она так и стояла у стены, и можно было только догадываться… Но она грустно, понимающе усмехнулась.       — До сих пор злишься?       — Оля, я давно тебя простил. Но у меня другая жизнь. Я не жалею, что мы расстались, — Женя помолчал, краем глаза замечая, что Ольга возвращается к столу и тихо садится. — Я даже благодарен тебе. Если бы ты не бросила меня, я бы никогда не встретил свою судьбу.       Говорить о Генрихе было больно после этого внезапного поцелуя, и Жене казалось, будто он не имеет права упоминать его. Впрочем… Даже целуя Ольгу, он не любил её, и никогда не изменил бы Генриху даже мысленно ни с ней, ни с кем-либо другим. Виноват бесконечно, но всё же… Нет, оправдывать себя было ещё противнее.       — Что ж, рада, что оказалась хоть чем-то полезна, — с ядовитым сарказмом ответила Ольга, и снова стала далёкой, незнакомой, но в следующую секунду её голос опять потеплел. — Мы были очень красивой парой, плевать, что брат считал иначе. Те годы были самыми светлыми в моей жизни.       Она вдруг опустила голову и отвернулась, и Женя деликатно отвёл глаза. Мучительно хотелось оказаться где угодно, только не здесь.       — Прости меня, — тихо сказала Ольга.       Она снова посмотрела на Женю, и глаза у неё были такими, какими бывали редко-редко: ясными, серьёзными, влажно блестящими.       — И ты меня прости, — искренне ответил Женя, и хотел было коснуться её руки, лежащей на столе, но не стал.       Ольга сидела, опустив голову, разглаживала манжету. Потом усмехнулась чему-то и, совсем как раньше, принялась негромко декламировать:       — Les formes s’effaçaient et n’étaient plus qu’un rêve, Une ébauche lente à venir, Sur la toile oubliée, et que l’artiste achève Seulement par le souvenir. Derrière les rochers une chienne inquiète Nous regardait d’un œil fâché, Épiant le moment de reprendre au squelette Le morceau qu’elle avait lâché.       — Оля, прошу тебя…       В коридоре раздались шаги, открылась дверь и вошёл Загорский, кинул изучающий взгляд на Ольгу.       — Это у вас допрос?       — Я уже закончил, — мрачно ответил Женя. — Будьте добры, позовите дежурного.       Присутствие посторонних Ольгу не смутило. Не повышая голоса и обворожительно грассируя, она продолжала:       — Et pourtant vous serez semblable à cette ordure, À cette horrible infection, Étoile de mes yeux, soleil de ma nature, Vous, mon ange et ma passion! Oui! Telle vous serez, ô la reine des grâces, Après les derniers sacrements, Quand vous irez, sous l’herbe et les floraisons grasses, Moisir parmi les ossements.       Последнее «Alors, ô ma beauté! Dites à la vermine qui vous mangera de baisers, que j’ai gardé la forme et l’essence divine de mes amours décomposés!» она декламировала, уже уходя.       — Что это было? — почему-то шёпотом деликатно поинтересовался Загорский.       — «Падаль», — буркнул Женя, только теперь восстанавливая в памяти события последних десяти минут и соображая, что теперь делать.       На лице Загорского отразилось изумление, но он промолчал, а через минуту заговорил опять:       — Послушайте, мне бы тоже хотелось уточнить у неё некоторые вещи. Я ведь вёл это дело до вас, в прошлом году, и до сих пор чувствую некоторую ответственность за него и имею кое-какие наработки, так вы не будете против, если я…       Вот оно, спасение, пришло, откуда не ждали.       — Вы мне сделаете большое одолжение, если возьмёте это дело себе, — Женя даже встал из-за стола, принялся ходить из угла в угол. — Или хотя бы работу с этой арестованной. Не хотелось бы обременять вас, но… Я давно знаком с ней лично. Я не могу вести это дело.       — О, я вас понимаю! — Загорский тоже поднялся, подошёл и взял Женины руки в ладони, сочувственно нахмурился, и его печальные глаза стали ещё печальнее. — Вам сейчас тяжело. Конечно, я согласен. Хотите валерьянки? Или чего-то покрепче?       — Благодарю, мне не настолько тяжело, — слегка опешил Женя. — Хотя что там, тяжело конечно, но вы и так оказываете мне огромную услугу. У вас ведь и своих дел хватает.       — Не стоит вам этим заниматься, почту за честь принять у вас это дело. Вы, конечно, были в нём намного более успешны, чем я, но может и мне повезёт… Всё-таки честолюбие берёт своё, люблю доводить начатое до конца.       — Давайте будем работать вместе, — решил Женя, тоже не готовый так просто отказаться от потребности поймать Князя. — Но с ней будете общаться только вы. Так будет лучше.       — Хорошо, — легко согласился Загорский и выпустил Женины руки из своих мягких ладоней. — С вами очень приятно работать.       В тот день Женя ушёл пораньше, но долго петлял по улицам и переулкам, всё не решаясь идти домой. Вспоминалось разом всё самое тяжёлое, что было в жизни: расставание с Ольгой, безобразное поведение её братца, Володькина гибель, и вот теперь ещё почти измена Генриху. И вся жизнь казалась такой — безрадостной, серой, одна беспросветная грязь. Единственное, что было в ней светлого — и то умудрился извалять в этой грязи, отнял сам у себя. Ничего не осталось. Нет, не изменил, и не изменил бы никогда, но зная Генриха, ревнующего к каждому неосознанному взгляду в сторону, Женя предполагал, какой для него это был бы удар. И выбор был очевиден — не говорить ему ничего, хотя сам от этого чувствовал себя ещё хуже. Если уж в случае с Эвертом, когда ничего не было, всё равно не смог долго держать в себе, то можно было представить, что будет теперь. Но Генриху таких вещей знать нельзя.       Ноги сами, как ни оттягивал этот момент, принесли к дому. Сразу заходить в подъезд Женя не стал, добрёл до пруда и спустился к чёрной, поблёскивающей в темноте воде. Вспомнилось, как жил здесь прежде, без Генриха. Работал кое-где, благо, образование в Константиновском было не только военным, но и просто добротно-техническим, каждый день проходил по этому бульвару, встречался с приятелями, навещал родителей, писал письма — в основном, Володьке, этому слал чуть ли не каждые три дня, — возвращался ежевечерне домой в свою пустую квартиру в Мыльниковом, потихоньку забывал Ольгу, потихоньку начинал тосковать по оставленной бригаде, но в целом как будто был счастлив, доволен своей холостяцкой жизнью и редко задумывался о будущем, хотя всё казалось — смутно ждал чего-то, жил непонятным предчувствием чего-то большого, настоящего. Были и романы, лёгкие, ни к чему не обязывающие, и ни один из них не трогал сердца и не перерастал в нечто большее — такие Женя намеренно пресекал сам. Жаль было свободы, да и удовольствия не приносило. Увлечения, природная потребность, в какой-то степени подчинение мнению общества, но не более. Сколько себя помнил, всерьёз до Ольги влюбляться не умел, если не считать каких-то юношеских увлечений. После Ольги — тоже. До Генриха. Первое-то время после расставания с Ольгой Женя вообще испытывал брезгливость к людям, и дамы, даже привлекательные со стороны, как только дело доходило хотя бы до поцелуев, начинали казаться отвратительными, будто засунутыми под микроскоп, и бесконечно чужими. Потом отлегло. Нравилось ухаживать и дарить цветы, нравилось гулять по вечерней Москве, вместе заходить к общим знакомым, вместе проводить ночи, и Женя даже испытывал что-то вроде нежности и привязанности, скорее дружеского, нежели любовного толка — но всё это только иногда, как можно реже и меньше, а постепенно и вовсе начинало тяготить. И чем больше дама цеплялась, тем дальше хотелось быть от неё: посягательств на свою свободу Женя не переносил. Генрих был первым, с кем не возникло этого хорошо знакомого чувства, желания сбежать и грубо оборвать все нити, которыми человек пытается привязать, а наоборот — хотелось самому добровольно отдаться в его руки и никуда из них не уходить. И теперь так бездарно променять это, единственное, на ненужный и глупый поцелуй с бросившей, некогда любимой, но давно уже чужой женщиной… Женя сам не знал, что на него нашло. Будь его воля — сегодня не возвращался бы домой вовсе, а бродил бы по холодным улицам, думал, успокаивался. Но дома ждал Генрих, а Женя и так чувствовал себя бесконечно виноватым перед ним, не хватало ещё и волновать его понапрасну. Он нехотя поднялся с деревянных мостков лодочной пристани, подошёл к подъезду, но ещё минут десять стоял, глядя, как на по-апрельски бархатном синем небе зажигаются зелёные звёзды. Так же стоял в один из вечеров той страшной осенью семнадцатого, когда ушёл от Генриха, как тогда думал, навсегда… Дурак был, да и сейчас не лучше.       Дома долго умывался, но паскудного ощущения смыть не смог. На сердце было так тяжело, что казалось — вот-вот разорвётся. Одиночество мертвенным холодком разливалось по спине. Вернулся к Генриху. Генрих что-то чувствовал, но ни о чём не спрашивал, только участливо хмурился и осторожно касался рукой плеча, и от этого его было ещё жальче. Нет, ничего не произошло и ничего не изменилось, и не стоило рушить их тёплый покой своим скорбным лицом. Женя подошёл к Генриху, что возился у примуса, обнял его за спину, мягко отстранив его руку, прикрутил огонь. Потом подхватил его, трогательно растерянного, на руки и понёс в спальню.       Стаскивая мягкую белую рубашку с его белого плеча и тут же, вслед, касаясь его губами, Женя уже не мог представить, что кого-то иного кроме него, пусть даже на секунду, хотелось целовать. Интересно, что бы сказала Ольга, узнав… Хотя нет, неинтересно. Исцеловав Генриха, мягкого и счастливо-довольного, разве что слегка непонимающего, в чём дело, изъелозив его и стянув с него рубашку, Женя упал рядом, развалился перед ним на спине, прикрыв глаза, и снова протянул к нему руку, коснулся волос.       — Генрих, пожалуйста. Дай мне забыть обо всём, что сегодня было.       — Что случилось? — тут же встрепенулся Генрих.       — Не спрашивай, — прошептал Женя и настойчиво потянул его к себе. — Можешь быть грубым. Так мне будет легче. Отвратительно тяжёлый день.       — Что такое? — Генрих, мило взъерошенный, хитро заглядывал в глаза, теребил Женин ворот, щекотно задевая кожу, и как будто ничего не понимал.       — До чего ты вредный, — Женя грубо рванул его на себя и с силой, до горечи, укусил в шею. — Неужто стареешь?..       …Захлёбывался собственным стоном, тихо скулил в ладонь, прижатую к губам, сердце стучало где-то в горле и голова временами отключалась, но так и хотелось после этого безумного дня, именно это было теперь необходимо. «Твой», — шептал в полузабытьи Генриху, а вернее даже себе самому, до синяков сжимал его плечи, и сердце Генрихово, горячее, было совсем рядом, так рядом, что почти сливалось с Жениным в бешеном галопе. И снова ничего больше не было на свете, кроме Генриха, и всё чужое, ненужное, слетало как сон, и вся грязь с кровью сдиралась с души. Генрих намеренно мучил, и приятного в этом было мало, но именно за это Женя был ему благодарен. После того, что случилось, сам бы себя запрезирал, если б позволил себе принимать от ничего не подозревающего Генриха ласку. Впрочем, Генрих и теперь умудрялся быть ласковым, а вцепившихся мёртвой хваткой Жениных пальцев будто бы и не чувствовал. Целовал, в перерывах сбивчиво шептал что-то нежное, совсем не вяжущееся с тем, что творил, собирал губами слёзы, невольно выступившие на ресницах — не от боли даже, а от ощущения чего-то страшного, что было совсем рядом, обдавало ледяным дыханием, но в последний момент прошло стороной. От ощущения освобождения. Генрих всё жался губами к шее, жадно, неистово и жарко, шептал что-то, и — показалось или нет — сам щекотал кожу влажными ресницами, и накатывали горячие волны, накрывали с головой, и хотелось, чтобы Генрихово ласковое и капризное «не пущу», что он щедро расточал чуть ли не ежедневно перед Жениным уходом, воплотилось наконец в жизнь — да где там, если Женя сам будет первым, кто этого не допустит? Генрих коротко застонал и крепко, до темноты в глазах, стиснул, прижал к себе. Женя не успевал за ним, но вместо разочарования и неприятного осадка это, напротив, отозвалось в сердце удовлетворением. Только Генрих его не разделил, и Женя хотел было остановить его тёплую ладонь, да в последний момент передумал. Спорить не хотелось, тем более с Генрихом, и находиться в его руках и принимать от него всё, что он сочтёт нужным — не это ли единственно правильно? И правильно протягивать к нему руку и ласково ерошить волосы, скользить ладонью по горячим плечам и называть его своим, уже вполне чувствуя право на это и не вспоминая ни о ком другом. Генрих, серьёзный и даже несколько торжественный, педантично касался губами каждого участка кожи, где слишком сильно сжал пальцы, зализывал, как кошка, мелкие царапины и заботливо дул, скорбно сводя светлые брови к переносице.       — Я хотел бы забрать твою боль, а вместо этого сам… — Он наконец поднял на Женю укоряющий взгляд. — А всё ты, провокатор.       — Ты забрал, — тихо ответил Женя, еле преодолевая мучительное нежелание говорить. — Ты даже не представляешь, насколько.       — Что там у тебя случилось? — сочувственный и прозрачный, как талая вода, взгляд глаза в глаза.       Женя промолчал, прикрыл глаза, отвернулся, скользя рукой по гобеленовому покрывалу. Ещё не хватало теперь вспоминать. Нет, кончено. Ничего не осталось. Никто не сможет помешать. И не виноват больше, спасибо Генриху, избавил… Генрих тихо лёг рядом, набросил на обоих край покрывала, свернулся под боком. Только теперь снова возвращался холод, потихоньку начинали мёрзнуть ноги, а Генрих наоборот обжигал, как щедро истопленная печь. К весне дров было достать всё сложнее, и что ж, это было неплохой альтернативой…       — Женя, скажи честно, я действительно кажусь тебе старым? — со скрытым беспокойством спросил он, поворочавшись и, как видно, долго решаясь.       — Дурак что ли? — Женя не открывая глаз обнял его одной рукой и прижал к себе — родного, близкого, ближе которого никого нет, и даже сравнивать противно…       — Поговори у меня, — ласково проворчал Генрих, сладко зарываясь носом в Женино плечо. Кончик носа был всё-таки холодным.       Сердце что-то само собой взволновалось, размягчилось, и снова, непрошеные, потекли по виску вниз на подушку тихие слёзы. Генрих поднял голову, нахмурился.       — Ну что ты, что ты? — бережно обтёр лицо ладонью. — Женька, ты как маленький…       — Что ты понимаешь… Когда я был маленьким, я не умел плакать. Значительно позже научился.       Тревожиться было больше не о чем. Не в силах спасти, приучил себя не думать об Ольге вовсе, а всё остальное милосердно выпало из памяти само. Не вспоминались больше калужские вечера и прогулки под луной, рассыпанные по подушке кудри в утренней дымке, тёплые плечи и пьяные неистовые стихи — сидя прямо на столе, под шампанское, — и то, как пьянила звериная прелесть её глаз. Умерло то время, тот Женя и даже та страна, и незачем было копаться в этой братской могиле. Ольга осталась, и по-человечески Женя её жалел, но раз не мог ничем помочь, то и запретил себе думать о ней. Загорский великодушно не вызывал её, а сам ездил допрашивать, и даже случайного пересечения быть не могло. Следовало забыть. Вести дело с Павлом Семёновичем оказалось приятно. Он многое помнил, многое знал, и хоть на данном этапе эти знания уже были неактуальны, прослеживалась некоторая нить. Какие-то Женины догадки он отметал, по некоторым брался работать сам, и хотя результата пока не было, Жене нравилось выезжать с ним куда-то в город, разбирать дела и обсуждать показания, нравилось его мягкое обхождение, спокойное достоинство, опыт и некоторая утончённость, рассеянность, из-за которой он всегда мысленно был как будто немного не здесь. Как показалось, с Сергеем — прямым, простым и грубоватым — они то ли слегка недолюбливали друг друга, то ли соперничали, но в словах это не проявлялось, разве только в интонации, которая проскальзывала при упоминании друг друга: у Сергея — слегка ироничной, у Загорского — с прохладцей. Но теперь, когда Сергей был в затянувшейся командировке — искал в Рязани концы очередного запутанного дельца, устав посылать запросы тамошнему угро, — Женя был свободен от того, чтобы разрываться между ними. Оба были опытны, вежливы, оба были знатоками своего дела и оба заслуживали уважения, а их отношения — это, в конце концов, их личное дело.       О результатах разговоров с Ольгой Загорский тоже не упоминал — видимо, берёг Женину психику, но результат кажется был, во всяком случае он приезжал довольный и воодушевлённый. Ездил к ней всего раза три, и после третьего, вопреки обыкновению, всё же подошёл к Жене.       — Мне удалось её разговорить. Надо будет завтра провести один эксперимент, на квартире этого профессора-ботаника, Матвеева, помните его? Он до сих пор в больнице с сотрясением, комнаты опечатаны, я сегодня туда ездил, проверил, боялся, не похозяйничали ли там соседи, но нет, всё в порядке. Оказывается, это одно из последних дел с её участием и под её руководством. Потом и остальных туда свозим, сравним показания. Я, к сожалению, сам не смогу присутствовать, Васе поручил, больно уж он рвался, — Загорский слегка улыбнулся краем губ. — Ну да там дело нехитрое.       — Хорошо, что есть результат, — сдержанно ответил Женя, стараясь не вникать в подробности и не вспоминать об Ольге. — Кстати, я слышал, Кирилл потихоньку оправляется от ранения. Можете передать Смирновой.       — Да, мне тоже говорили, — рассеянно ответил Павел Семёнович. — И я очень этому рад. Вы правы, надо ей сообщить. Хотя она о его судьбе не справлялась, кажется, и не помнит… Ой, прошу прощения.       Он спохватился, прижал к губам кончики пальцев и больше об Ольге не упоминал.       Всё это вызвало смешанные чувства. С одной стороны Женя был рад, что дело движется, но с другой… Он смотрел за окно, видел всё разрастающуюся, бушующую весну, на деревья в красной и зелёной вуали, на пронзительное солнце и умытые улицы — и посреди этого её, Ольгу, повезут на проверку показаний, как преступницу, господи, как же это унизительно и пошло… Если бы кто-то сказал десять лет назад, что так будет, Женя покрутил бы пальцем у виска. Где теперь он, где она, где все они… Если прошлое и так не было идеальным, то умирало оно в поистине отвратительных муках. А вот весной, другой весной, той, что была десять лет назад, — нет, всё-ж прорвалось очередное воспоминание! — было утро, которое отчего-то врезалось в память, хотя ничего особенного в нём не было… Собирался как обычно на службу ни свет ни заря, натягивал сапоги, ёжась от утреннего холода, и, не до конца проснувшись, расчёсывал перед зеркалом волосы на идеальный пробор, как делал ежедневно. Разве что Ольга тогда, вопреки обыкновению, встала вместе с ним и поливала ему на руки из большого молочно-белого эмалированного кувшина, помогая умыться, вот что… А потом распахнула окно настежь, выглянула в сад, укутанный туманом, где за деревьями в зеленоватой дымке блестела, просыпаясь, Ока… Села на подоконник как есть, растрёпанная со сна, в своём длинном полупрозрачном пеньюаре, и сумеречный ветер с реки шумел в ветвях и легонько трепал её волосы и широкие рукава. Кажется, всё это было во сне, а может и правда только приснилось. А теперь… Протоколы, камеры, мерзкий скрежет запираемых за спиной дверей, специфические соседи и, дай бог, ДОПР или концлагерь впереди. Нет, она сама туда влезла, не может такого быть, что у неё не было выбора. Всегда есть выбор. Не стоило её жалеть, и всё-таки Женя жалел. Оставалось радоваться, что получилось хотя бы не участвовать во всём этом лично.       На следующий день нарочно загрузил себя работой, чтобы не возвращаться мыслями к Ольге, и дал себе слово, что первым никого ни о чём расспрашивать не будет. Но расспрашивать и не пришлось. Когда под вечер пришёл в отдел после полевой работы и поднялся в кабинет, застал там Павла Семёновича, сидевшего за столом и курившего папиросу. Судя по сизой дымке под потолком и горе окурков в пепельнице — далеко не первую. Лица на нём не было, губы беззвучно шевелились, глаза смотрели в стену. Женя тихо прошёл к себе за стол, косясь на Загорского, но спросить, в чём дело, не решался. Показалось, что он даже не заметил Жениного появления. Впрочем, так же не глядя на него, Павел Семёнович тихо кашлянул и спокойно сказал:       — Смирнова застрелилась.       Женя, ещё не до конца понимая смысл сказанного, поднял на него глаза и замер. Павел Семёнович так и сидел, глядя в одну точку и то и дело поднося к точёным губам папиросу. Потом вдруг с силой ударил ладонью по столу, и звук этот прогрохотал в тиши кабинета как выстрел, но Женя, сидящий в тупом оцепенении, даже не вздрогнул.       — Застрелилась, чёрт возьми! — вскричал Загорский, чего за ним никогда не водилось, и порывисто встал, нервозно заходил из угла в угол, глядя себе под ноги. — Прямо там, в квартире!       Женя молча следил за его крупной фигурой. От движения её поднимался ветер, шевелились листки бумаги на столе. Панические шаги отдавались в груди. За окном пронзительно завыл клаксон и вывел Женю из оцепенения.       — Как застрелилась? — спокойно спросил он. — Откуда у неё оружие?       — Откуда я знаю! — раздражённо закричал Загорский. — Достала из тайника, но его там не было! Когда делали обыск, ни тайника, ни оружия не было! Можете у Соломатина спросить, он осматривал комнату сразу после ограбления. Вчера на двери была печать, я лично её видел, и сегодня она тоже была цела! А пистолет как-то появился!       — Где он сейчас? — устало спросил Женя, только бы не спрашивать, где Ольга.       — У Анатолия Владиславовича, — упавшим голосом ответил Загорский, и эмоциональный всплеск, постигший его, так же резко спал, он дошёл до своего места и без сил рухнул на стул, чиркнул спичкой, закуривая очередную папиросу. — А Смирнова в морге, можете полюбоваться. Если бы я поехал с ней, я бы не позволил…       — Бросьте, вы не Господь бог. Я к Анатолию, — процедил Женя и вылетел из кабинета.       У Анатолия в кабинете он застал Васю. Тот сидел за столом, уронив голову на скрещенные руки, и тихо плакал. Соломатин сидел рядом и гладил его по плечу. На столе стоял нетронутый стакан с остывшим чаем и лежал маленький чёрный браунинг. Женя почувствовал неловкость и хотел было уйти, но Анатолий обернулся на шаги.       — Это вы, Евгений Петрович, прекрасно. Заходите. Только не спрашивайте ничего, ради бога, я сам вам потом…       Василий приподнял голову, безразлично взглянул на Женю и утёр лицо.       — Я пожалуй пойду. Спасибо вам, Анатолий…       — Нет уж, если позволите, попрошу вас оказать мне услугу. Смотрите, у меня в подсобке в стеллажах полная путаница с картотекой. Не сочтите за труд, наведите там порядок, и разберите стопки на полу тоже, буду крайне вам признателен.       — Что это вы его эксплуатируете? — тускло спросил Женя, когда за Мельниченко закрылась дверь.       — Вы не понимаете, если его сейчас не занять, будет только хуже. А то так бы я и дал кому-то хозяйничать в своих делах, потом ведь не найдёшь ничерта. Но его очень потрясло самоубийство этой… Смирновой. Прямо у него на глазах. Вы, полагаю, уже слышали, потому и явились?       — Слышал. Что вы думаете по этому поводу? — Женя сел напротив и положил локти на стол.       — Запутанное дело, — Анатолий аккуратно, двумя пальцами взял браунинг, и Женя с отвращением ещё раз взглянул на блестящий корпус. — Видите ли, я лично осматривал квартиру после налёта, и пистолета не находил. Мне конечно не двадцать лет, но для деменции пока рановато. Для очистки совести я обязан съездить к потерпевшему в больницу и узнать, не имел ли он пистолета, но даже если так, то вряд ли он сознается, это же нынче преступление против Республики… Да и откуда тогда ей было знать о его наличии? Василий рассказал, что она открывала шкафы и ящики, простукивала стены, потом заглянула под стол и вытащила револьвер откуда-то из-под него, оказалось, там под столешницей был тайник, и можно предположить, что наткнулась на него случайно, но всё это слишком странно. И потом, смотрите, — он поднёс пистолет к Жениному лицу, и Женя брезгливо отпрянул. — А впрочем вы не увидите, но поверьте мне на слово, отпечатки на браунинге только её. Других нет.       — Стёрты?       — Именно. Завтра съезжу проверить, как обстоят дела с тайником, в котором он лежал, но полагаю — так же, всё стёрто. Значит, клали целенаправленно. Вопрос, кто.       — Спросить у соседей, кто заходил?       — Попробуйте, — ухмыльнулся Анатолий. — Там такие соседи, если помните, что в квартире проходной двор, и сомневаюсь, что они помнят даже тех, кто заходил к ним самим, а не то что в профессорские комнаты… Они и во время налёта были настолько надрамшись, что даже не заметили. Если вы спросите, заходил ли к ним я, они вполне возможно скажут, что заходил, а может и не заходил, чёрт их интеллигентов разберёт, все на одно лицо.       — Загорский сказал, что вчера печати на дверях были целыми.       — Честно говоря, их довольно легко подделать, но в целом всё это наводит на нехорошие мысли. И вот ещё что. Вместе с пистолетом лежало две обоймы патронов к нему, но их она доставать не стала, их обнаружили уже после.       — Занятно… — Женя слушал, но по-настоящему осмысливать сказанное не мог, и мысли всё соскальзывали и соскальзывали на другое, к чему подходить было страшно. — Расскажите, что там случилось.       Анатолий положил браунинг и нахмурился, отчего лицо его стало ещё более мрачным, чем обычно.       — Картина вырисовывается следующая. На место, не считая шофёра, прибыли Мельниченко, два агента, один из которых остался дежурить у подъезда рядом с автомобилем, и арестованная. Пригласив двоих понятых, прошли в квартиру, в одну из комнат, где несколько недель назад разворачивалось основное действие. Смирнова молчала, хотя до этого, по словам Загорского, собиралась рассказать, кто что делал во время налёта, и показать что-то важное. Войдя в комнату, она стала обходить её с задумчивым и скучающим видом и чему-то улыбалась, почти смеясь, затем выглянула в окно, а потом принялась как будто что-то искать, но без особого усердия, и всё говорила: «Сейчас, подождите минутку». Попытки разговорить её ни к чему не приводили. А потом она залезла под скатерть, вытащила пистолет и прежде, чем кто-либо успел ей помешать, приставила к сердцу. Понятые, завидев оружие, ретировались, наши агенты слегка растерялись, Василий уговаривал её бросить оружие, но, как видите, бесполезно. Она выстрелила, и, надо сказать, весьма точно. И ещё перед этим она просила… Словом, просила вам кланяться и просила вас её простить. Уж и не знаю, как трактовать сей пассаж.       На последних словах он веско посмотрел Жене в глаза, но Женя, окончательно помертвев от рассказа и особенно от его финала, не придал этому значения.       — У нас был роман десять лет назад, — глухо ответил он. — Я любил её. Потом мы расстались. И, как вам известно, арестовали её по моей наводке. Хотя я не знал, что там она… Я вёл её дело сначала, это уж потом я передал его Павлу Семёновичу.       — Хм, видел я эту особу. Снимал отпечатки. Действительно любопытная, и я вас понимаю, — Анатолий как-то болезненно посмотрел на Женю и быстро проговорил: — Не хочу пустословить, но вы сами понимаете, как всё это выглядит?       — О чём вы? — резко спросил Женя.       Анатолий вздохнул, не отводя взгляда.       — У вас роман с женщиной. Потом вы расстаётесь, но через несколько лет вы встречаете её вновь. Ведёте её дело. Знаете, где и когда будет проходить проверка показаний. В ходе проверки эта дама, явно зная о тайнике, хотя и потянув зачем-то время в очевидно бутафорских поисках, находит в тщательно осмотренной и опечатанной сотрудниками МУРа комнате пистолет, но вместо того, чтобы с его помощью сбежать, стреляется, попросив у вас прощения. Не хочу делать скоропалительных выводов и оскорблять вас, но больно уж складная картина.       — Всё это абсурдно. Я понимаю, к чему вы клоните, — устало ответил Женя. Мысль работала холодно и ясно, сама по себе, а перед глазами всё стояли её белые русалочьи руки, и кудри, голос с волшебной картавостью и смех её всё звучали в ушах. — Ваши подозрения разбиваются об очевидный факт. Я передал её дело Загорскому задолго до того, как был назначена проверка показаний, и с тех пор её не видел. Об эксперименте я узнал вчера вечером, когда Загорский вернулся с допроса Смирновой, спросите у него самого. Можете съездить в тюрьму и взять у дежурного журнал посещений, поискать там мою фамилию за последний месяц и особенно за вчерашний день. Ставлю свой паёк на то, что не найдёте. Никаких посланий в профессорской квартире я тоже не оставлял, это заметили бы и агенты, и понятые. А передавать мысли на расстоянии я пока ещё не умею.       Анатолий сидел хмурый. Потом поднялся, обошёл стол и подошёл к Жене.       — Простите мне мои идиотские домыслы, — серьёзно сказал он и протянул руку. — Они сложились у меня только что. Слишком велико было искушение связать одно с другим.       — Забыли, — Женя тоже встал и пожал его руку. — Я не держу на вас зла. Тем более, скажу честно, мне действительно было бы намного легче, если бы она сбежала.       — Я понимаю вас, — серьёзно сказал Анатолий.       Женя боялся, что он начнёт соболезновать и утешать, но Соломатин замолчал, хмуря тонкие брови.       — Я пойду, — сказал Женя. — Спасибо, что уделили время.       — Да-да, конечно. И бога ради не сердитесь на меня. Заходите, я всегда рад вас видеть.       С тяжёлым камнем на сердце Женя ушёл из отделения. Хотел было поехать сразу в морг, но понял, что не перенесёт этого сейчас. Но в голове, продираясь сквозь тупую боль и бесконечное прокручивание бесплодных мыслей и воспоминаний, зрело единственно возможное решение. Чувство вины прибивало к земле. Что с того, что Ольга сама виновата, что попалась? Надо было её вытаскивать. Пусть незаконно. Ведь по закону получилось что получилось. Поцелуй её, вкус её губ ещё теплился на губах, вспыхнув с новой силой, и там, где касались руки её в последний раз, жгло. Она была совсем рядом, тогда ещё живая, потерявшая всё и обнимавшая его, кинувшаяся к нему как к последнему, что ещё оставалось и к последнему, что связывало с нормальной жизнью… И сердце её билось совсем рядом. А он оттолкнул. Женя казался себе чудовищем. И дело ведь не в обиде, он давно не держал на неё зла, хоть и разбила ему сердце в своё время. Дело в Генрихе, с которым нельзя было, да и не хотелось так поступать. И всё равно кругом виноват, видно судьба такая.       Женя купил у папиросника пачку плохонького «Дуката» и вместо того, чтобы идти домой, завернул к Коле. Зачем-то непременно хотелось увидеть, коснуться чего-то из тех благословенных времён, когда все были живы и всё было иначе… Генрих, при всех его достоинствах, в этот круг не входил.       Колю застал во дворе. Он гулял с Аней, играл с ней в футбол красным резиновым мячиком, и на лице его сияла безмятежная улыбка, так что жаль стало лезть к нему со своими горестями. Но хотя бы просто побыть рядом… Ведь и не собирался вываливать на него этот ненужный груз. Коля, завидев Женю, замахал рукой.       — Ты ко мне? Хочешь, поднимемся?       — Да нет, я так… Мимо шёл, — Женя попытался сделать лицо побезмятежнее.       — Куришь… Ты же бросил. Поссорились что ли? — Коля внимательно наморщил лоб.       — Нет, что ты, — Женя слабо улыбнулся и толкнул ногой подкатившийся мячик. — День тяжёлый. А у вас как дела? Может, нужно чего?       — Да пока ничего, потихоньку… Анечка, иди поиграй пока. Даже соседи попритихли. Разве что Анютку нечем порадовать бывает.       — Надо что-нибудь придумать, — Женя испытал лёгкий укол совести, от того что отвлекал Колю от игры.       Анечка стояла рядом и тянула Колю за рукав. Женя вспомнил самого себя, маленького, когда вот так же гуляли с мамой и случайно встречали кого-то из её знакомых, и затягивался разговор… Мать, правда, этого вовсе не любила, а любила гулять с Женей, подбирать с ним жёлтые листья или красивые камешки, играть в прятки или рассказывать сказки, но иногда всё-таки ему приходилось выстаивать по полчаса, ожидая, пока закончится нудная пустая беседа и можно будет уйти…       — Можно я с вами поиграю? — спросил вдруг Женя.       Что это, подступающая старость, или нервы сдали до такой степени? Коля удивлённо и радостно приподнял брови, но снова нахмурился, потёр шею и вытащил из кармана пачку папирос.       — Подожди. Сперва расскажи, что у тебя случилось.       — Ольгу помнишь?       — Хм, Ольгу. Помню, да, но это же было давно.       Коля ни разу не видел её, только на карточках, но Женя упоминал её в письмах, и целых три года она была неотъемлемой данностью его жизни, и Коля не мог не знать…       — Она застрелилась сегодня, — сказал Женя, понизив голос до еле слышного, чтобы не слышала Аня.       Коля изумлённо прижал ладонь к губам, так и не закурив. Женя вкратце рассказал ему о произошедшем, не умолчав и о поцелуе, и, закончив, сунул руки в карманы и сел на низенький деревянный заборчик, огораживающий двор. Коля постоял ошарашенно и тоже сел. Закурили. Когда-то давным-давно так же рассказывали друг другу свои тайны, делились горем и радостью и так же курили втихаря где-нибудь за училищем… От этих воспоминаний в глазах становилось сыро. Женя был благодарен Коле за то, что тот ничего не спрашивал и не говорил, просто сидел рядом, ссутулившись и прижавшись к нему драповым боком, просто курил. Просто был.       — Ему расскажешь? — спросил наконец Коля.       — Не знаю.       — Расскажи. Легче станет. И имей в виду, что ты ни в чём не виноват. А то я тебя знаю.       — Спасибо.       — Играть не передумал? — спросил Коля, водя носком ботинка по пыли, и крикнул отошедшей уже в отдаление Анечке: — Аня, тащи сюда мяч!       Пока играли, даже слегка подзабыл о случившемся. С тяжёлым резиновым звоном пружинил мяч, совсем как в детстве, пахло весной и пробивающейся из земли травой, и Аня снова была счастлива, носилась между Женей и Колей, отнимала мяч, а прохожие смотрели на них троих и улыбались. Темнело небо и зажигались окна большого дома, потом одно из них распахнулось и Надин голос громко позвал: «Николай, домой!»       — Может, зайдёшь? — предложил Коля. — Надя обрадуется. Расскажу тебе о работе, чертежи покажу…       — Нет, пойду. В другой раз обязательно. Спасибо тебе.       Женя обнял на прощание его и Анечку и пошёл домой, сунув руки в карманы шинели. Потихоньку с новой силой наваливалось на душу тяжкое и мутное переживание, но он был рад и тому, что хотя бы на время оно отпустило. Впрочем, это было похоже на кораблекрушение. Можно было барахтаться, цепляться за какие-то дощечки, но тонуть всё равно придётся, и сил становилось всё меньше. Сначала-то их было много, и даже казалось возможным выплыть, но внутри что-то бесповоротно сломалось ещё тогда, и оно медленно и неотвратимо убивало, а заодно открывались и все остальные застарелые раны, и Женя упоённо, в порыве странного самоуничижения уже и не пытался ничего с этим поделать. Скольких уже потерял за шесть лет, не перечесть — шрам за шрамом на сердце, так нет же, судьбе было угодно ещё и вернуть в его жизнь Ольгу, чтобы показать и её смерть, точно в насмешку… Нехорошо, но лучше б ей умереть где-то без его ведома, было бы легче, он всё равно не мог ничего поделать… Ах нет же. Если бы не их встреча, она была бы жива. Он вышел на банду, он оттолкнул её, он и причина её смерти. Как и многих — косвенно, и всё же есть в этом некая поганая закономерность. Володю убили из-за него, из-за чёртовой ревности, и он же его и не уберёг, пустил на дежурство с этим дьяволом… Был слеп, в упор не видел этой безумной одержимости собой и ревности к Володьке, не представлял, что Смирнов способен на такое, при всей мерзости характера, а надо было представлять. Вспомнив о Смирнове, Женя закашлялся дымом и вслух выругался. Поймать его было делом чести — за Володьку, за себя, за Ольгу — наверняка ведь он её втянул, а не наоборот. За всех. Так, дальше. Дальше был полк. Целый полк погиб из-за него — не пожелал взять командование, видите ли, бросил на произвол судьбы в такое тяжёлое время. Пожелал вернуться к полюбовничку под крыло. Ну, допустим, не пожелал, ну, уговорили, но другой бы не дал себя уговорить, другой бы так рявкнул, что все вопросы отпали бы моментально, и на Генрихе ответственности нет ни капли, он действовал так, как подсказывало ему беспокойное влюблённое сердце и самую малость — извечная склонность к ласковой манипуляции. Теперь вот Ольга. Женя сделал всё как должен был, сделал правильно, но все эти правильные действия привели к очередной смерти. Слишком много было таких совпадений, и что дальше? Эверт сказал бы, что Женя переутомился и зациклен на своей ответственности за всё, что происходит. Генрих бы посетовал на безобразное время, которое убивает всех подряд, и ничего удивительного, что гибнут и небезразличные Жене люди, но нельзя же всё брать на себя… И оба были бы правы. Но отвратительный привкус собственной причастности не становился слабее, и голова кружилась совсем как тогда, после контузии.       Генриха ещё не было — задерживался в больнице, вероятно. В какой-то степени Женя даже был этому рад. Можно было посидеть в одиночестве, прийти в себя и не пугать Генриха своим убитым видом. Покормил канареек, потом пытался читать, но слова в голову не шли, и так и просидел полчаса, не перевернув страницы и раз за разом пробегая глазами один и тот же абзац. Ставить самовар без Генриха не хотелось. Потом отключили электричество и квартира погрузилась во мрак, но вставать и возиться с керосином было лень. Где Генрих, в самом деле… В душу закрадывалось беспокойство, как бывало каждый раз, когда ему случалось задержаться. Не стоило отпускать его одного, чёрт знает что творится на улицах…       В замке несколько раз провернулся ключ, распахнулась дверь и послышались любимые шаги, и голос Генриха немного взволнованно позвал: «Женя, ты дома?». Женя вздохнул и от радости даже на секунду забыл об Ольге, пошёл зажигать лампу, чтобы Генрих не споткнулся в темноте.       Всё-таки ничего от него было не утаить. Едва разувшись, Генрих зацепился взглядом за Женино лицо, всмотрелся в глаза и спросил упавшим голосом:       — Что случилось?       — Ничего, я просто устал, — Женя успокаивающе скользнул носом по его щеке, — До смерти устал.       — Бросай эту службу к чёртовой матери! — нахмурился Генрих.       — Пойду поставлю самовар, — Женя вывернулся из объятий и пошёл на кухню, но Генрих увязался следом, на ходу стаскивая пальто.       — Хочешь, сделаю тебе ванну?       — Не трать дрова и воду, я вчера был в бане.       — Хочешь, сходим куда-нибудь? Я достану билеты. Или в кирху на концерт, как тогда, хочешь? Или в гости к кому-нибудь? Элен немного пришла в себя и всё хочет собрать тех, кто остался, — Генрих сел у стола и отчаянно заглядывал в глаза, так что согласиться хотелось больше ради него, чем ради себя. — Или к Алексу.       — Обязательно сходим. Всё хорошо, не волнуйся так за меня.       Генриху так ничего и не рассказал, но когда вечером, в гостиной, лежал головой у него на коленях и слушал, как он читает вслух газету, шуршит страницами и ворчливо комментирует прочитанное, вновь обрёл некое подобие успокоения, да так и заснул, и уже не почувствовал, как Генрих переносит его на кровать.       На следующий день Соломатин, как и собирался, ездил на квартиру и в больницу. Как и ожидалось, никаких отпечатков на столе не обнаружил, а профессор-божий одуванчик так искренне удивился вопросу о том, был ли у него браунинг, что все подозрения отпали сами собой. Женя слушал всё это как в тумане, а мыслями был далеко, и реагировал вроде бы даже безразлично. И Анатолий, и Загорский, поглядывали на его каменное спокойствие с уважением и дальше обходили неприятную тему стороной. План, единственно правильный, между тем назрел. К вечеру Женя зашёл к Яншину.       — Помните ту арестованную, что застрелилась вчера на квартире профессора Матвеева? — спросил он с порога.       — Да, помню. Я ещё займусь этой историей, она мне очень не нравится…       — Могу я забрать тело?       Виктор Львович удивлённо поднял брови.       — Зачем?       — Это моя бывшая жена.       Яншин впервые, кажется, не нашёлся, что ответить, и обалдело уставился на Женю. Повисла пауза. Потом он нахмурился, сказал «гхм», усмехаясь, походил по кабинету под испытующим Жениным взглядом, но разрешил. Оставалось самое тяжёлое.       В покойницкой, куда Женю провёл мрачный и что-то жующий на ходу санитар, было холодно и сумеречно. В небольшие окошки едва пробивался предвечерний свет, под потолком мигала единственная тусклая лампочка, и было душно. Санитар прошёл между столами с укрытыми застиранными простынями покойниками, задумался на секунду и наконец откинул одну из простыней.       — Эта?       Ольга, укрытая белой тканью, была не похожа сама на себя, и Женя задохнулся, не веря и не видя никакого соответствия, но заставил себя не отводить взгляда, заставил подойти.       — Вы свободны, — сухо сказал он санитару и, преодолев секундное сопротивление, коснулся её волос, теперь казавшихся сухими и ломкими.       Заострившиеся черты делали её лицо старше, но на губах играла умиротворённая джокондовская полуулыбка, от которой сделалось немного жутко. Женя решительно откинул простыню ниже, так, что она обвивала лишь бёдра, как у античных статуй. Ольга тоже была мраморно-белой, только на груди темнела маленькая ранка, обожжённая по краям от выстрела в упор. Женя чувствовал, что его начинает мутить от духоты и спёртого трупного запаха, но пересилил себя и сел рядом, придвинув табуретку.       — Что же ты сделала, Оленька… — печально проговорил он и взял её ледяную безжизненную руку в свои ладони, не в силах отдать ей ни капли своего тепла — поздно, больше не нужно. — Зачем? Полагаешь, я виноват перед тобой? Что ж, может быть. Прости меня.       Уже стемнело за окном, а Женя всё сидел. К счастью, никто не заходил, не тревожил, и постепенно он пообвыкся и с холодом, и с духотой. Безумно не хотелось оставлять её здесь — одну… Но что сделать? Не стоило, наверное, жалеть. Она была сильным человеком, и жалости бы не оценила. Впрочем, разве сильным не нужно тепло? Может, им нужно ещё больше, а когда его нет, вместо того, чтобы выпрашивать — ломаются, устав искать. Женя решительно накинул простыню обратно и вышел.       — Распорядитесь приготовить к похоронам, — бросил он дежурному санитару и выложил перед ним пачку совзнаков, дрянные, а всё ж деньги. — Завтра добавлю ещё. И принесу, во что одеть.       На следующий день, благо, был выходной, прямо с утра отправился искать, уклонившись от вопросов Генриха. Ходил на Лубянку, на Петровку и Кузнецкий, нашёл наконец — знающие люди подсказали портного, некогда шившего на заказ всевозможные платья, а теперь непонятно чем промышляющего, но вроде пока живого. Ютился он теперь в Зарядье, у Китайгородской стены, в тесной комнатушке под крышей ветхого дома, туда Женя и направился, и, поднявшись по наружней лестнице на второй этаж и пройдя сначала вдоль стены, а затем по тёмному, завешанному стираным бельём коридору, постучал в нужную дверь. Открыл сам портной — пожилой еврей. Услышав, зачем Женя пришёл, удивился, но впустил внутрь, в комнату, где всё говорило о занятии хозяина — деревянные манекены и колодки, ящики с нитками, переброшенные через спинки стульев отрезы ткани и блестящий, как новенький, ножной Зингер, стоящий у крошечного окошка.       — Что именно вас интересует? — подслеповато прищурился хозяин. — Я, видите ли, сейчас в основном перешиваю новые вещи из старых, другое нынче редко заказывают.       — Меня интересует свадебное платье. Самое красивое. Мерки я вам назову сам, — их Женя помнил ещё с Калуги, когда вызывали на дом портного… И Ольга с тех пор ни капли не изменилась. Вот уж не думал тогда, что пригодятся при таких обстоятельствах.       — О, примите мои поздравления… Так-так-так… — зачастил портной, карандашиком записывая за Женей цифры, а потом всмотрелся в них и поправил монокль. — Есть у меня одно, готовое, шикарное, и как раз с такими мерками. Я его сделал перед самой революцией, не на заказ, для души, и так и не смог продать — людям-таки стало слегка не до этого, а отдавать его за копейки я не согласен. Я бы сшил такое для своей невесты, но невесты у меня нет. Позвольте я вам его покажу.       Он порылся в шкафу и вытащил на свет божий невероятной красоты платье, и Женя сразу понял, что возьмёт его, сколько бы хозяин за него не попросил. Длинное, с широкими, отороченными кружевом рукавами по локоть, из простой с виду, но благородно-сдержанной белой ткани, оно пленяло своим точёным силуэтом, сбегало вниз и сзади превращалось в короткий шлейф. Плечи окутывала длинная накидка из тяжёлого кремового кружева, образовывала изящное v-образное декольте и перекрещивалась на талии, перетянутая широким шёлковым поясом, волнами уходила вниз, превращаясь во второй подол. Спереди на поясе были приторочены искусственные цветы жасмина, а грудь и шею слегка закрывал короткий ворот из тонкой белой сеточки. Женя вздохнул и зачарованно коснулся ткани.       — Сколько вы за него хотите? — глухо спросил он.       Хозяин вытащил из глаза монокль и смерил Женю изучающим взглядом.       — Что-то вы, молодой человек, не слишком похожи на счастливого жениха.       — Что вы, я абсолютно счастлив, — тускло откликнулся Женя. — Ей бы очень такое понравилось. Она любила кружево. И белый цвет.       Хозяин горестно заморгал и, прихрамывая, отошёл к окну, что-то причитая себе под нос.       — Абрам прожил на свете шестьдесят три года, и почти все эти годы шил платья. Дамские, мужские, свадебные — всякие. Абрам всегда имел хорошие заказы. А последние три года он перешивает тряпьё. И вот теперь его лучшее свадебное платье покупают для похорон. Цимес! Берите его так. Я не могу требовать с вас денег. В наше время я должен становиться гробовщиком, чтобы иметь хорошую выручку.       — Нет, я обязан вам заплатить.       — Тогда сколько положите сами, — портной дребезжаще закашлялся и всё поглаживал морщинистой рукой полированный бок машинки.       Женя выложил стопку банкнот, несколько карточек, подумал и добавил сверху свой старый серебряный портсигар с раухтопазом.       — Достаточно?       Портной, не глядя, кивнул. Женя осторожно подхватил платье и хотел было уйти, но хозяин всё же соизволил отойти от окна и увязать платье в свёрток. Женя взял его и вышел, сдерживая подступившие зачем-то слёзы. Нормальный гроб достать не удалось, да и средств не было, пришлось довольствоваться обычным, сколоченным из грубых досок. Остаток денег ушёл могильщику. Не хватило даже на цветы. Когда приготовления были закончены, Женя вернулся домой.       — Собирайся, — сказал он Генриху. — Поедем на похороны.       Генрих с бессильным звоном поставил на стол эмалированную миску, которую как раз вытирал, и поднялся.       — Чьи? — спросил он упавшим голосом.       — Моей жены. Ольги.       Хоть было не до того, и всё-таки Женя не мог не отметить, что в своём траурном строгом костюме, с торжественным и печальным лицом Генрих чудо как хорош. Стоя у гроба, он вглядывался в лицо Ольги молча, ни слова не говоря, хмурился, кусал губы, потом стянул перчатку и поправил слегка растрепавшиеся рыжие кудри. Никого кроме них двоих не было, если не считать могильщиков. Брезжил серенький день, и по всем законам жанра должен был пойти дождь или запоздалый снег, но нет, лишь дул холодный промозглый ветер, шумел в высоких кронах. Генрих отошёл к Жене, так трогательно и зябко ёжась, что нельзя было его не обнять, не прижать к себе, наплевав на присутствие посторонних. С сухим и резким скрежетом лопаты врезались в землю. На душе было пусто — ни сожаления, ни тоски. Лишь странно было, что там, в гробу, человек, с которым прожил три года своей жизни, славных, безумных и счастливых три года. Сколько раз уже хоронил прошлое, и вот, очередной виток. Коротко поцеловал её в ледяной лоб и быстро отошёл к Генриху, уже не глядя, как закрывают крышку. Удары молотка тоскливо отдавались в груди, и Генрих хотел было прижать к себе и погладить, но Женя отпрянул, отступил на шаг и встал один, позволяя ветру трепать полы шинели, пронизывая насквозь, обнимать и холодить лицо. Потом могилу долго засыпали землёй, и она с деревянным стуком билась о крышку гроба, и снова никак не получалось связать то знакомое, некогда родное и любимое с тем, что происходило теперь. Это, пожалуй, было ещё омерзительнее и неестественнее, чем терять товарищей на поле боя…       — Жизнь уже давно напоминает мне плохой сон, — тихо проговорил Женя. — Всё кажется, проснусь где-нибудь в четырнадцатом, а лучше в одиннадцатом, и всё по-старому…       — Но тогда ты не знал бы меня, — робко возразил Генрих.       — Это единственное, что мирит меня с действительностью.       Всё было кончено. Рабочие, закончив копать и получив мзду, ушли. Ветер со свистом задувал в уши, рядом, нахохлившись, стоял Генрих, придерживая поднятый воротник пальто. Потом он положил на свежую могилу купленные им две белых хризантемы. Не хотелось придавать всему этому слишком большое значение в масштабах жизни, но иначе не получалось. В последние годы жизнь сводилась к тому, чтобы терять всё, что дорого или некогда было дорого, мертветь и каменеть изнутри, а дальше что? Вероятно, умереть самому, так и не поняв, зачем всё это было нужно. Незачем. Просто — се ля ви. «Осторожные зрители молча кутались в шубы…» Но был Генрих. Думать о нём в этом ключе, слава богу, не выходило. А значит, ещё можно было жить.       — Постояли и хватит, — выдохнул Женя и полез за папиросами. — Пошли. Нечего тут больше делать.