moonlight dance

      Мертвенный белёсый свет стекает сквозь дыру в крыше поместья на каменные плиты пола, и пыль, витающая в воздухе, кажется скоплением крохотных искрящихся мушек. Надкушенный лик луны, так ярко сияющий в угольной черноте летнего неба, робко выглядывает кончиком полумесяца над неровным краем разломанной черепицы, словно наблюдает за особой не-жизнью, кипящей внутри обманчиво пустого замка. Шемира, замерев скорбной кладбищенской статуей прямо под разломом, стоит, запрокинув голову и стиснув ладони у груди. Свет вышивает на её повязке зловещие зелёные изломы, путается в волосах, салатовыми искрами потерянных душ мерцает в подоле платья. Ведан наблюдает за ней из тени, бесшумными шагами меряя то один угол, то другой, не решаясь нарушить ритуал, полный горькой тоски о былом — сколько раз он вот так видел всю её как на ладони, такую хрупкую, почти вывернутую наизнанку, искорёженную горем? О, не сосчитать. Сколько раз попытался заговорить, вывести её на правду? Ни одного. Наверное это потому, что будучи смертным, разговорам он предпочитал пытки. И ни один живой человек не вызывал в нём ничего, не трогал никаких глубинных, потаённых страстей и желаний. А потом Ведан так и умер: в ворохе запрещённых свитков и с мечтой обрести вечность. Некогда ему было размышлять о делах сердечных — ни тогда, ни тем более после того, как биться за рёбрами перестало. Однако новая мечта пришла к нему в посмертии сама — такая же не дышащая, статная, сильная, безжалостная. Пришла и осталась, когда он любезно позвал её погостить. И тогда он захотел вскрыть её, как сухой нарыв, сорвать с её чёрных губ печать молчания, как сургуч с рукописи, не медля, чтобы дать ненасытной пустоте в гнилой груди заполниться. У Шемиры же стыли за рёбрами старые привязанности, старые шрамы и ненависть, обручённая с горем потери — она требовала аккуратного обращения, иных путей и иных отмычек, нежели ничто, не заполненный ничем вакуум. А Ведан от рождения не отличался ни терпением, ни благоразумием — всегда нырял в сумасшествие с головой. И вот куда привела его эта одержимость — каждую ночь он идёт за ней по пятам, чтобы в тайне любоваться тем, как она в одиночестве мается в траурной пляске. И никогда не подать ей руки. Шемира наконец делает движение — плавное, чуть угловато-неуклюжее, всё-таки у мертвецов нет былой гибкости живых — и лунная дорожка колышется в такт её пальцам, будто перебирающим в воздухе невидимые струны. Затем размыкает ладони и вскидывает их перед собой: одну чуть выше головы, а другую на уровне плеча того, кто бы был выше неё, если бы стоял прямо напротив. И начинает свой танец. Ведан жадно вглядывается в её фигуру, запоминает каждый изгиб. Шемира кружится и вертится, распугивая летучих мышей и мрак, а потом внезапно оказывается лицом к лицу с Веданом — останавливается, как вкопанная, только локоны с шорохом скользят по платью, медлит с мгновение, а потом сама протягивает вперёд руку и говорит: — Я знаю, что ты здесь. Хочешь, станцуем вместе? «Хочу», — почти срывается с языка, но Ведан не позволяет себе раскрыться так. Он берёт свой шанс по-другому: бесшумно шагает вперёд и подхватывает изящную кисть своей ладонью, сжимает и усмехается: — У нас вся ночь впереди. Шемира улыбается в ответ — слабо-слабо, самыми уголками рта, но это сглаживает острые черты её красивого лица. — Много ночей. — Да. Очень-очень много. Ведан опускает вторую руку на её талию и, тесно прижавшись друг к другу, они начинают вальсировать в глухой полуночной тиши, сияющей серебром. На самом деле, у них впереди — всё время этого мира.