О влюблённом паже, или эротические зарисовки

      Движения его с некоторых пор стали резкими, прерывистыми, хищническими, словно обузданный бешенством зверь, бьющийся в предсмертной судороге. Отчаянно. Беспомощно. Обреченно. Честь его, совесть, любовь — все эти восхваляемые порядочными святошами оковы намертво связали трясущиеся ледяные руки, еще не тронутые серыми пятнами смерти, но уже огрубевшие, иссохшие и бесконечно уставшие. Кружево в них больше не сияло румянцем девицы, а казалось холодным и строгим; узоры его прекращали свой вальс и замирали в страхе перед какой-то суровой высшей силой. Власть её с каждым годом только крепчала над ним, безумными мечтами художника воссевшая на престол его разума. И воля его, пока что не утратившая связи с миром истинным и потому поддающаяся всякому логическому восприятию, стремилась к одной лишь цели, описываемой столь заурядным, но желанным словом. С ч а с т ь е.       В доме их с каждым годом становилось все тише — старшие иждивенцы расселились по своим крохотным (душ на сорок, не больше) имениям, и даже дочурка, соседствующая с отчим поместьем, все реже посылала весточки: после третьих родов здоровье её совсем ухудшилось. Младшенький — озорной гимназист, падкий до азартных игр — регулярно писал короткие письма, составленные столь по-детски нелепо, что смех невольно пробирал старого господина. Впрочем, старость его выдавали разве что страдальческие складки на лице, одряхшая на плечах и бедрах сухая кожа да походка, утратившая пружинистость и резвость. Он все мечтал приобрести трость, чтоб с важным мученическим видом вышагивать по пустым безжизненным коридорам поместья, но и эта мечта, как, собственно, и все другие, так и осталась в одной седой голове.       Остыла и некогда обжигающая сердце адским пламенем страсть. Вернее, сменилась зачастившими походами хозяйки дома, ставшими для той единственной усладой. А он тлел. Медленно, с обречённым треском засиживался до холодных рассветов за письменным столом и засыпал на нем, вдыхая гадкий запах лака, только чтобы не мерзнуть в пустой пыльной кровати. Его письма стали скуднее, её — безрадостнее. Но невыносимее всего разрывалась его душа в те редкие дни, когда в доме вновь раздавались такие желанные, такие долгожданные шажочки в черных армейских сапожках. Она была просто женой. Простой — что за ужасное слово, которое ему так трудно осознать. Ему, всю жизнь боготворившему каждый вдох её, живущего ею и мыслящего тоже ею. И любившему. Не люби он её, давно бы либо забыл в кабаке, либо взял свое, не задумываясь о последствиях и приличиях, только вот порядочные супруги так не делали. Им оставалось молчаливое страдание, звенящее разбитым фарфором, сухие глаза, бессмысленные попытки ухватиться за воздух. Он смирился. Он сгорел. Вместе с теми белыми ночами и любовными письмами, что замерзли от одиночества в старом комоде, вместе с надеждами на совместное будущее и завтраки с ее хихиканьем на десерт, вместе с тем горьким последним прощальным поцелуем. Она больше не была его колыбелью. Взрастившая эти крылья, что не способны поднять их двоих в небо, подарившая ту надежду, которой не дано обрести тело, вскормившая с рук, к которым больше нельзя припасть: она похоронила его в собственном смертельно сладком грехопадении. И стала проклятьем.