Может, пора уже сдаться?

      — Может, пора уже сдаться? — убедительно шепнул на ухо Безликий. Высокий широкоплечий темный силуэт с лучистым черным солнцем вместо шевелюры. Именно он находился со мной перед толстым стеклом, поделившим помещение надвое, но никак не на равные части.       На моей не было ничего: почти полностью утратившие лак серые доски под подошвами потертых кроссовок, блеклые обои на трех стенах, вместе со стеклом образующих мою личную тюремную камеру. Звуки проникали сюда, но не покидали темницу; уставший внемую надрывать измученное горло, я слышал болтовню ни о чем с той половины комнаты.       За по-праздничному разложенным столом сидели четверо, улыбались, ухмылялись, посмеивались, обмениваясь шутками и мнениями. В головах внимающих место находили только остроты, но и им, и говорящему на это было, в общем-то, плевать. Женщина среднего возраста с нитями седины в пушистой русой копне хвалилась смекалкой, проявленной на работе при решении проблемы, с которой не сумел справиться даже начальник. Ее полный муж с черной сантиметровой бородой и столь же короткими волосами, отчего напоминал отрастившее лицо и жирное тело киви, отпускал невинные — на первый взгляд — шутки, на деле подчеркивающие мнимую глупость его супруги — она ведь женщина, куда ей до него… Старушка в толстых круглых очках, из-за прически похожая на упавшую в малиновое варенье кудрявую овцу, с ядовитой улыбкой фыркала в лицо взрослой дочери: лучше бы по дому что-то делала; невыполнение хотя бы одного пустого требования пожилой особы перечеркивало важность любых достижений. Подумаешь, нашла нетривиальное решение, приложив ум и терпение… Вот сорок лет назад, еще будучи молодой, ее мать часами стояла в очередях за одеждой, которую сама же и хотела купить: почему ее до сих пор не носят на руках в благодарность за проявленное мужество?.. Последнему участнику застолья на присутствующих членов семьи было так же плевать, как и на запеченную курицу: он хотел индейку… Поэтому и вся остальная еда, от которой ломился стол, и любимый алкоголь, и компания ему не нравились. Он не знает, о чем говорят все эти люди, ему все равно, пока не хвалят его, пока не говорят о том, что ему интересно. А последнее обязательно произойдет: как подданные голодно заглядывают королю в рот, не смея вслух умолять о крохе внимания, так и прожектор застольной беседы обязательно будет направлен на него, худощавого, долговязого, как лишившийся хоботка и крыльев комар.       Ненавидя себя за жалобный, немощный вид, я все же предпринял очередную попытку до них докричаться: ладонь беззвучно соприкоснулась со стеклом в самом сильном ударе, голос уперся в застрявший в горле камень, сработавший точно пробка в винной бутылке. Может, и хорошо, что никто не услышал этот отчаянный вопль: «ПОСМОТРИТЕ НА МЕНЯ! Я здесь!..»       — Ты так и не понял? — дыхнул прямо в ухо Безликий. Тон его был чуточку весел: полон того призрачного воодушевления, кое испытывает обреченный, спотыкаясь по пути к плахе. — Они не повернут к тебе головы: сколько бы вещей в доме ты ни починил, сколько бы блюд ни приготовил, сколько бы их проблем ни решил. Ты никогда не пройдешь сквозь стекло — это в принципе невозможно: люди не ходят сквозь стены. А вот провалиться на месте — хоть сейчас… — с безвредной, не колкой издевкой добавил Безликий, и я, поморщившись, обратил к нему лицо на четверть.       — Не понимаю, чего ты хочешь от меня?..       — Чего ТЫ от себя хочешь? Дело не в них, у тебя к ним нет претензий — ты неудовлетворен лишь собой. Может, пора уже наконец сдаться, перестать лезть из кожи вон, надеясь хотя бы на «Здóрово!» с их стороны? Делать все то же, что и раньше, но уже для себя, без надежды на то, что кто-то оценит, увидит тебя и будет сильнее любить…       Ладонь с неприятным сердцу посвистыванием медленно сползла по стеклу. За столом себялюбцы поднимали бокалы, чокались, наслаждаясь — каждый в отдельности — всяким своим движением, даже тем, как пальцы держат фужеры с шампанским. Я привалился лбом к стеклу, неизменно ледяному, сколько б ни старался согреть его прикосновениями или дыханием.       — Может быть, и пора… — сокрушенно согласился я. Голова гудела, череп сдавливало тесным обручем, как и сердце, из которого, выжимаемого, вверх поступали слезы, давили изнутри на глаза, но я все равно не давал им путь наружу. — Что бы ни делал, я рядом с ними несчастен… В их же жизнях: пропади я — ничего не убудет…       Безликий молчал, но я чувствовал затылком его кивки и полуулыбку — он гордился мной. Ну хоть кто-то… Я отходил от стекла шаг за шагом, и доски под ногами все больше превращались в зыбучие пески. В мешанине узоров древесины сперва скрылись полностью мои кроссовки, потом я увяз по колени — по пояс — по грудь. Я уверен был, что там, куда бы меня ни засасывало, я дышать не смогу, и это пугало… Однако и здесь, запертый в кубе со стеклянной стеной, я не особо дышал, да? — больше задыхался, хаотично открывая рот в тщетных потугах позвать на помощь.       Рассыпчатый деревянный песок объял мою голову, скрыл меня полностью, и едва последний волос на макушке прошел сквозь него, меня захватило в тиски чувство свободного падения! Я летел в никуда в кромешной темноте, но отчетливо видел себя, неказисто застывшего посреди пустоты, развевающуюся одежду от проносящихся мимо потоков воздуха. В первую минуту было жутко до дрожи, ужасно не хватало сердца, оставшегося где-то там, наверху, не успевающего падать с той же скоростью, что и остальное тело; дальше я привык. Страх отступил постепенно, ощущение свободного падения вытеснило в сознании память о твердой опоре под ногами, так что я уже и не мог вообразить, что бывает как-то иначе. Словно Алиса, я падал будто целую вечность… Как вдруг внизу смог разглядеть светло-зеленую точку. По мере моего приближения она увеличивалась — выросла размером с пуговицу, с рюмку для шота, с блюдце, с тарелку — и продолжала расти. Пустоту наполняло чириканье птиц, свежий летний ветер смешивался со здешним стерильным воздухом, расправлял легкие ароматом природы после дождя. Под собой я мог уже рассмотреть колышущиеся кроны деревьев, заполняющие огромное салатное зеркало, к которому неуклонно летел. В следующий миг черноту, заменяющую стенки колодца, прогнала густая листва, ветки расступались подо мной, боясь то ли задеть и оцарапать, то ли самим сломаться. От шелеста листьев закладывало уши, от яркости солнечного дня болели глаза, успевшие привыкнуть не только к темноте бездонной ямы, но и к подземельному освещению тюрьмы. Я ждал, что вот-вот разобьюсь! — когда довольно легко — для человека, начавшего падение много минут назад, — рухнул в пластиковое садовое кресло. Вместе со мной оно угрожающе качнулось назад, но смогло восстановить равновесие.       Вокруг, куда ни глянь, цвели цветы, каплями прошедшего дождя умывались листья деревьев, кустов и травы. За моей спиной возвышался светлый двухэтажный дом, почти кукольный: казалось, обойди его — и увидишь через отсутствующую стену срез комнат и лестницы. Окна были темны, дверь выглядела закрытой наглухо даже отсюда, с приличного расстояния до крытого бетонного крыльца. От дома мимо кресла и вдаль, к высокой сплошной металлической ограде, тянулась выложенная серым камнем дорожка. И больше никаких ориентиров: только дом, забор, тропа и зелень.       — Вот так падение, — улыбнулся Безликий, возникший неведомо когда справа вместе со вторым садовым креслом.       — Я думал, ты исчезнешь.       — Я могу измениться, могу даже стать тобой, но не раствориться полностью. Люди без эталона в голове не живут.       — И что мне делать дальше? Идти по тропе?       — Нет, ждать. Скоро прибудет гость.       Не имея лица и потому — глаз, Безликий сплошной чернотой уставился на закрытую калитку, отличающуюся от остального забора только наличием дверной ручки. Я сделал то же, согреваемый просеянными сквозь кроны лучами.       — И долго ждать? — спросил я, поудобнее растекаясь в кресле.       — Кто знает. Зависит от того, как именно будешь ждать.       — А это разве важно?       — Определяет практически все.       Я перевел взор на него, извечно говорящего загадками. Вместо тиканья пыльных стрелок здесь было стрекотание кузнечика, вместо белого шума — дыхание ветра, вместо чужих пустых разговоров — чириканье птиц, песня бескрылой души, скучающей по бездонной сини над головой…       — Может, заняться чем, пока жду?.. — не выдержал я.       — Здравое предложение, — улыбнулся Безликий.