Пасквили московские. Из черновиков.

Первый: Во время оно по Москве Бродила песня о коне: Напев дурного рода Из глубины народа. Кто так, кто сяк шальную песнь, — И то! — взялась откуда весть, — Из уст в уста слагает, Напев перенимает: Что, де, был Ваня молодой И конь холеный, вороной, Свободный и ретивой, С златой, горючей гривой; И он, стоявши у ворот, Вводил в волнение народ, Уж больно щир да ладен, И взгляду-то приятен. Да только злобою своей Не терпит полона цепей, Копытом бьётся о земь… — Подробности отбросим. Но только Ваня был сметлив, Хитёр, умён и терпелив, Удалью вороного Он превратил в ручного. Вот слух несётся меж людей, Что коник — прихвостень чертей, И что Ивана спутал Аль тьмой своей окутал… Второй: Пасквиль ветром бродит по Москве, Слухи ходят, будто о царе Песенка придумана была, Речь о кравчем царевом вела; …И охально намекал певец во ней, С кем грешит надежа-царь в душе своей, Телом чьим он упивается в ночи, Очи чьи как звёзды горячи; Государь как про такое услыхал Повеленье ближним людям сей же дал: Отыскать певца и целиком Песню заводную спеть при нем. Рек, что коли песня будет хороша — Пусть поет ее разгульная душа, Ведь народу рот не завязать, И молвы насильно волей не унять. Коль поют — так любят где в душе, Пусть и развлекаются себе. Только слово вольное летит, И быстро, и вольно, и спешит Царску волю выполнить как есть — Только вьется дело — на силу́ поспеть. Вот певцы находятся, но лишь Спеть их просят, то тихи они как мышь Иль напасть какая тут же в раз Приключается и бьёт не в бровь, а в глаз. Злится царь, Малютушка тужит — Царский дар для дщерки уже мнит, Только чтоб награду получить, Нужно Иоанну подсобить, Нужно проявить немалу прыть И певца-умельца раздобыть, Да того, кто знает песню всю И последнюю строку споёт царю. Вот рубиновы сережки душу жгут Да зовут кровавым отблеском, влекут. И Скуратов этой думой одержим, Только Федька насмехается над ним, Дознается, де, зачем и почему, Молодице серьги будут ли к лицу, И коль серьги не наденет она те Пусть забудет думать о венце! И хохочет, заливается стервец, Не сложил буйну́ головушку вконец! На подвалы перстом лёгким указал, Чтобы, де, Малютка место свого знал. Только бросился он резво наутёк, Буйну голову насилу уберёг: Зло блеснул Скуратовский топор, Заходил по древу тяжкий перезвон, Охнул тут насмешничек-Грязной Опустил язвительный настрой, Резво мысль и сторону сменил: Ох, не мил топор Скуратовский, не мил!.. …Между тем царь Грозный Иоанн От тоски, бессильной хвори пьян, Мечется по горнице как зверь, Злобной думой полон он теперь. Если ране шанс был дописать, И строку последнюю узнать, Угадав куда качнется мысль, То теперь… О черти! Как не злись — Не отыщется в сознании строка, Не допишет пасквиль твердая рука. Как не злиться, ежели ему! — Самому московскому царю, Государю! В бдениях души Взглядом острым что чертает рубежи, Слово чье — и воля и закон, Разум чей пронзает небосклон, Не подвластен боле ничему, Только Господу — Владыке своему… Лавры петь, однако ж, тяжело, А сюжет тянуть… (увы-увы!) смешно. …Потому, царь Грозный разом встал, В темноту ласкучую воззвал: «Федька!» — колыхнулось темнота, Бледный контур ладно выводя. И Басманов, шаткою стопой, (На груди неловкою рукой Ткань рубахи спешно запахнув) Вышел. Царе в ореоле дум, Весь горящий взглядом и душой, Злостью и злосчастною строкой, Взгляд больных, сжигающих очей Обернул. Предвестием речей, Всю фигуру прожег, обласкал, И потом лишь медленно сказал: «Коли нам устроить что-нибудь…» «Что изволишь?» — в тон, с усмешкой чуть. И бурлящей пеной огневой Своеволием напитанной игрой, Для забавы новой под вечор Мыслей сладко-искусительный задор. … Федька, долго мыслью не таясь, Про себя затее посмеясь, Князя выискал и без ненужных слов, Объявил, что очень нужен он. Слово за слово, и вот, отвлечь царя Призван был (как есть!) Никита-ста. А уж как в трапезной малой он, Оказался смурен, удручен Да отличный как от неба твердь, Через боль старался претерпеть; Как чужим умением шутя, Федька ласково плескал ему вина, Как все тщился князь уйти долой, Как Еленой — ненаглядною душой — Пригрозил ему (отродье, тьфу ты!) змей, И как мыслью кровотчащею о нем Повязал Никиту-князя временить, И царя своим упорством веселить; Это в красках не возьмусь я передать, Не поэту шуткой ночи коротать, В свой напев смешной для красного словца Вить исходной мысли шелк да кружева. Третий: Черны кудри, блазят змеями, к речам, Узкой лентой расползутся змеи по плечам, Лицо огнями пылает, хорошо, В сладострастье юной пьяности свежо, А глаза сияют черно на лице, Словно угли, звёзды в смурой синеве, Только в тьме легко ступающей огонь Вельзевельской синевой рождает вновь. Федя-Федя, жестом ладно, хорошо, Взором прытко, только ежели грешно! Епитимьей не отмолишься потом, Не сумеешь успокоиться на том. Очи летней ночи, сине-грозовой, И туманны, и темны, и хлад, и зной, И лилова дымка растянулась между вод — Обояльны очи силой кудесной. Летник тяжкий, златом-бархатом объят, Складок и каменьев душный ряд — Змей тяжёлых чернокудрая волна, И порочного сомненья красота. Все желанье, все огонь и страсть, Пред тобой, в тебя, с тобою пасть, И ласкучий, пасмурный испуг, Шепот пьяный, мыслей перестук Да роскошной тьмой истлевшие глаза, И очей твоих святая бирюза, И кровавый морок расшитой — Словно риза блекнет пред тобой. У, бесстыдник! Охальник! Четвертый: Ох ты гой еси, грозный царь Иван, Царь Иван, Иоанн, свет, Васильевич! И забавы твои в темну ночь одну Видят с неба лишь звёзды, тень месяца, Дикий плеск огней в черноте очей Видят люди твои, гости пьяные. Только скорбь твою на устах, речах, Видит боль твою полюбовничек, Видит скорбь твою, пьет тоску твою, Властью боль твою верный Феденька. И во тьме ночной, очарованной мглой, Твои очи блазит непотребствами. И твоим очам спор хмельной по рукам Ударяет с Никитой Серебряным. Только слышится звон — и насмешливо он Твою волю блюдит неукосненно. И с Беспутой игру на потеху всему Сладострастьем греховным играется. Его очи темны, поволокой бледны, Очи сладко жарки, очи пламенны. И не сабля нужна, интересом маня, Он твой взор на себя переманивал. Убивается князь, лишь Басманов смеясь, Отравляет огнем вены полные. И добротен клинок, только вот невдомёк, Что не тем мысли кравчего заняты. И смеётся, струясь, как змеею виясь, Когда царь велелепьем любуется. И во тьме, при свечах, при горючих глазах, Он гасинами тешит как тешится. Ох ты гой еси, Грозный царь Иоанн, Царь Иван, Иоанн, свет, Васильевич! Пятый: Вины бьют по губам, по умам, Вышибают все мысли со звоном, Кто любовью, кто слабостью прав, Кто бессильем пред словом народа, Утопает в горячечной тьме, В грешных игрищах сладкого яду, И звенят, и шипят в тишине, Чарки полные хмельной прохлады. Выпьем, выпьем себя не щадя! За любовь, за успех, за царя! Шестой: О любимой деве гибкой поминая чуть дыша, Князь так слаб. И еле-еле, злобой огненной дрожа, Уж готов убить с досады сладкогласого беса, Но глаза с лиловым ядом в сердце правят кудеса. И Еленой переполнен, унижением гоним, На колени князь поставлен вмиг насмешников срамным. Тот улыбкой хмурит брови, то ласкает будто жжет, То намеком скорбным манит. Боже! Черт!.. Ну точно черт! Снова второй: Уговором и изгибом шантажа Завершилась как рассыпалась игра. И стоит Басманов нежный и простой Пред царем своим с повинной головой: Очи хитрые, опущены, блестят, Под ресницами, во россыпи чертят, Вродь не он минувшей ночью царский пыл Жаром ревности истомной огранил; Вродь не он, смеясь над князем без конца, Чуть до смерти не довел, де, молодца! «Значит, ты?» И налитое: «Государь! То был я…» Молчит сурово царь. «То есть ты, все ты, и ты, и ты!» Очи федьки слишком уж остры, Смехом сдавленным наполненный цветок, Столь насмешливо-невинный василёк. Вот!.. Народ! Насмешливо прямой, Царь-надежа преклонился перед тобой. Вот, мучитель! Окаянная краса!.. «Сгинь ты к черту, в сю минуту, сатана!» …Только Федька снова светел и поет, Серьги блещут, звон шальной кругом идёт, Алым маком тянут, кровию блестят, В змеях-локонах, ласкаяся, скользят! Снова первый: Во время оно по Москве Бродила песня о коне: А жеребец сварливый — То кравчий царю милый. И он, ловкач, мучитель, Лукавый сочинитель, Любимой песенкой народ Потешил как-то в оный год, И завершал словами, Позвякивал серьгами: Забыл жену, забыл детей, И со слугой шальных чертей, Нашел, де, упоенье, И во крови волненье. Но сколько, Ваня, не таись, Ты все же, зная, берегись, И не дари, побойся, Серёг да колец горсти. Главу же буйну береги, И в дар бесценный — жемчуги Повремени рядити, Любовника блазнити. Москва напевами живёт, И песнь клеветную в народ Из уст в уста со смехом Разносит ветер эхом. Но песня русская жива Покуда строчка да слова Во власти вдохновенья, Веселья да круженья. Но что поется дальше в ней И автор не споёт теперь, Лишь царь один все знает, Но кто ж его прознает? Но знает лишь одно певец — Что песне этой не конец И с хохотом суровым Прольется новым словом!