Ты простой, как рай (но я должен идти)

Закатные лучи легко проникают сквозь тонкие стекла панорамных окон, растекаясь по комнате, легко и невинно прикасаясь ко всему, к чему могут дотянуться. Отсюда — с восьмого этажа — едва разглядишь, что творится там, внизу, но почему-то возникает ощущение, что ты почти свободен от земных проблем. Акааши лениво потягивается на кровати, придавленный к матрацу одеялом. Находится он в одних спортивных штанах, поэтому ищет тепла у нагретого хлопка ткани и кое-кого еще. В его руках тихо шелестит «Исповедь…». Изумрудные глаза лениво двигаются со строки на строку. В чужой квартире несколько неуютно, но привыкнуть можно. Позади ощущается чье-то шевеление, и Кейджи мягко поднимает уголки губ. Немного отводит взгляд от пожелтевших страниц. Черные волосы, на кончиках перетекающие в блонд, сильно встрепаны и торчат в стороны, отдаленно напоминая небрежное гнездо. Их обладатель старается хоть как-то уложить их руками, но вздыхает: все тщетно. Кенма встаёт с кровати, попутно ища глазами расчёску. Найдя необходимый предмет, он легко начинает распутывать сбившиеся в клоки волосы. Замечая на себе взгляд чужих глаз, Козуме легко улыбается, медленно потягиваясь. На нем только футболка Акааши, серая и немного растянутая. Хлопок едва касается кожи бедер, вызывая волну мурашек по коже. Беглый взгляд карих глаз скользит по парню напротив, который почти полностью скрыт под одеялом. — Тебе не жарко? — фыркает, завязывая нетугой хвост. — Лето же, жара, а тут ты под одеялом. — Ничуть, — хмыкает, — мне тепло нравится. — Тепло, значит, — хохочет, но хищный взгляд не сводит. Отрывает глаза лишь на секунду, чтобы найти книгу и лежащую на ней сигарету. Буквально прыгает на кровать, от чего Кейджи на миг подбрасывает, хватая зажигалку на прикроватной тумбе. Акааши хмурится. Он ведь столько раз говорил Кенме не курить в кровати, а Кенма… Он столько же раз его игнорировал. Вот и сейчас: тянется за пепельницей, чиркает колесиком, подносит искру к самому кончику табачного изделия. Ментоловый дым разносится по комнате, щекоча обоняние обоих. Козуме ощущает на себе тяжелый взгляд изумрудных глаз, довольно жмурится. Пальцы левой руки привычно перебирают страницы, останавливаясь на той, где уголок листа подогнут к началу новой главы. Кейджи было уже пытался прочесть эту книжонку, но черт, тех пошлостей, описываемых там, он не перенес. Поэтому он, стараясь не особо уделять воспоминаниям внимание, продолжил чтение. Солнце медленно опускается за горизонт. Комната постепенно заливается красным светом. Кенма небрежно смотрит на Акааши, словно случайно. Его лицо покрыто румянцем от последних лучей этого дня; малахитовые глаза сосредоточенно перебегают со строки на строку; губы едва подрагивают: он наверняка их обкусывает. Через несколько минут все словно меркнет. Оба, словно сговорившись, смотрят туда, где совсем недавно было теплое светило; теперь же там ничего. Лишь заря одиноко догорает вдалеке. Немного поежившись, Козуме взглядывает на камин. Давно не топили, очень. Но почему-то там виднеется пепел. Он узнает обрывочек тетради, который, похоже, улетел, тем самым спася себя. Он невольно вздрагивает, переводит взгляд на Кейджи, но ничего не спрашивает. Сам ведь знает. Тыкает сигарету о пепельницу, чтобы затушить. Кладет окурок. Как-то раз Акааши сказал, что пишет там что-то важное, что-то сокровенное. На просьбы прочесть он отмахивался, мол, скоро дам. А теперь вот. Сейчас там лишь серые, тусклые, уже ничего не значащие слова, смешавшиеся в нечто рутинное, ненужное. Кенма лишь тихо вздыхает, глядя на непоколебимого юношу напротив. А тот и бровью не ведет, лишь глубже углубляется в мир книги. Козуме это, кажется, не устраивает, и он решает взять инициативу в свои руки. А она, как известно, наказуема. Привстав, тихо бредет по комнате, зажав в руке ту самую книгу. Кейджи бросает мимолетный взгляд, чтобы разглядеть фамилию Мандельштама на корешке старого издания. Козуме устраивается поверх одеяла, которым укрыт Акааши. Осторожно, словно боясь спугнуть, Кенма прикасается к обнаженной шее, по которой тут же россыпью пробегают мелкие мурашки. Он спускается ниже, к ключицам, но и там долго не задерживается, опускаясь к мышцам пресса. Кейджи успевает опомниться лишь когда чужие пальцы бесстыдно оттягивают резинку спортивок. Он накрывает ладонь Козуме своей. Тот не упускает это из виду. — Хочешь раздеться? — голос Кенмы звучит как никогда соблазняюще, но у Акааши хватает сил держаться. — Стой, не спускайся вниз, — оба замирают, и Кейджи молит кого угодно о том, чтобы Козуме не начал расспрашивать. Но нет, он тихо отстраняется, а затем наваливается сверху, утыкаясь носом в бархатную кожу скулы младшего. Акааши не знает, о чем думает Козуме, но он точно знает, о чем думает сам он. Он уже не помнит, когда и как это все началось. Не помнит своего дома — обитель мыслей, скромных и не очень, но они витали по всему пространству, не касаясь пола, не касаясь земли. Наверное, стоит прекратить все прямо здесь и сейчас. Сможет ли он забыть Кенму? А он его? Хотя насчёт себя Кейджи не сомневался. Мало-помалу он сможет позабыть его. Расплескать, словно он в дрожащих руках несет хрупкий фарфоровый стакан. Неловкое движение рук — и стакана уже нет. Особенно, когда стаканом и не дорожишь… Пока Козуме привлекает все земное, то, до чего рукой подать, Акааши стремится к возвышенному, тому, до чего никогда не дотянуться. Пока Кенма наслаждается тем, что есть, Кейджи тешится миражами в пустыне. — Я же вижу, что что-то не так, — тихо шепчет прямо на ухо Козуме, и от теплого воздуха Акааши невольно жмурится. — Давай, скажи, что тебя гложет. Или боишься? Кенма отчётливо видел, как младшего терзают сомнения, но ничего не может сделать. Лишь ждёт, когда он соберётся с мыслями. И молчит. Непозволительно долго молчит. А Кейджи благодарен. Все, что ему сейчас необходимо, — тишина. Через несколько тягостных мгновений Акааши выдает тихое: — Я должен идти. И собирается добавить что-то ещё, но чужой палец накрывает его дрожащие губы. Козуме тихо выдыхает: — Я понимаю. Неоновые огни города безжалостно бьют по глазам. Небо полностью выгорело, и лишь далёкие солнца, но не такие, как наше, светят издалека. Их свет совсем не греет. Кенма горько усмехается, прежде чем выдать тихое: — Теперь ты мне должен прощальный поцелуй.