summertime.

      В ночных побегах из дома была своя особенная романтика и ощущение риска. Адреналин приливал к конечностям, и они уносили подальше от дома в заманчивую темноту летних ночей. Было совсем неважно, что сползая по черепичной крыше со второго этажа Ши Цинсюань обдирал коленки и локти, что от прыжков болели ноги и саднило тело от быстрой пробежки по кустам. Было важно лишь самое главное: побег!       Для Цинсюаня бунтарство есть отличительная черта и главнейшая головная боль его старшего брата, вынужденного и работать, и присматривать за несносным подростком. Ши Уду запер бы его в комнате, но это как-то совсем не педагогично и нездорово. А даже если бы запер, Цинсюань нашёл бы выход и сбежал, задорно при этом хохоча и подхватывая под руку своего угрюмого и вечно всем недовольного дружка, которого в школе считали фриком и просто «мутным типом».       Хэ Сюань правда угрюмый и всем недовольный. Он сам по себе, на своей волне, про таких, как он, говорят: «живёт в своём мире», и это чистейшая правда. Этот парень грубоватый, уставший от всего, особо не болтливый, но Ши Цинсюаню он нравился. Все его друзья совершенно не понимали, как вообще это случилось и почему Хэ Сюань — этот стрёмный мрачный фрик — до сих пор не послал Цинсюаня куда подальше.       По факту Цинсюань и сам не всегда был уверен, что Хэ Сюаню его компания не в тягость. И нахер он сходил довольно много раз, поскольку надоедливее человека в мире просто не существует и прилип он именно к тому, кому это внимание вообще до одного места. Хэ Сюаня излишняя прилипчивость откровенно бесила, но Ши Цинсюань не из тех кто так просто сдаётся. Хэ Сюань, по его собственным словам, слишком заёбан, чтобы раз и навсегда оттолкнуть от себя взбалмошного парня с милыми светлыми кудряшками и россыпью веснушек на курносом носу.       Но чтобы Хэ Сюань не говорил, как бы не кривился, изображая рвотные порывы и полнейшее безразличие к прилипале-заводиле, когда они оставались вдвоём… Мир уже не казался настолько конченым, солнце светило ярче (или это просто Цинсюань улыбался), музыка, даже самая печальная, звучала приятнее и по другому (или это был его смех), всё было немного лучше, чем обычно. Хэ Сюань вообще никогда ни о чём таком не говорил, потому что говорить — это не про него.       Наверняка поэтому однажды в школьной библиотеке среди книжных пыльных полок с древней скучной китайской классикой, у Ши Цинсюаня украли первый поцелуй. Или это он был инициатором? Из них двоих точно никто не помнил. Да и не говорили они об этом никогда. Даже не заикались об отношениях, просто плыли по течению и проводили вместе время, словно всё как всегда, только теперь между ними было меньше условий и больше возможностей.       А потом пришло лето и Цинсюань, освободившийся от экзаменов, домашки и прочей школьной фигни, был практически свободен. Ограничивал его закон и старший брат. Но последнего ему удалось переиграть и вот он удирал из дома через окно, по кустам, в обход дорожных фонарей.       Цинсюань с хихиканьем — хитрым и по-детски задорным — пробежал в тень деревьев с противоположной стороны дороги и притормозил, чтобы отдышаться. Кудри прилипли ко лбу от пота, и лицо у него порозовело, но в темноте совсем не видно. Но его это вообще не беспокоит, разве что добавляет масла в огонь и ощущение, что он творит безумства и пока что совершенно безнаказан, усиливается.       Юноша немного спешит, проходит пару домов и громко охает, когда его хватают подмышками холодные руки. Со смехом разворачивается и лезет с объятиями, от которых парень повыше, худощавый и сливающийся с темнотой в своей абсолютно чёрной одежде, невольно кривится в лице и похлопывает другого по спине.       — Когда-нибудь нарвёшься на озабоченного педофила, — Хэ Сюань неохотно берётся с парнем за руки и топает куда глаза глядят. Хотя, скорее, куда его ведут торопливые ноги Цинсюаня.       — Я уже довольно взрослый, — отшучивается Цинсюань. Хотя эта реплика Сюаня сходит за какое-никакое проявление заботы, если бы он вообще выкупал значение этого слова.       Он заботиться не очень-то умеет. Он умеет быть немного милым, но до больного тупым и невыносимым, а ещё дразнить и выводить из себя своей отчуждённостью, холодным выражением лица и сухим «отъебись» сто тысяч раз в день.       — Тогда хочешь оказаться в руках серийника? Круто, — Хэ Сюань плавным движением вытянул из кармана бесформенной чёрной худи банку пива. Ему в некоторых маленьких магазинчиках алкоголь продавали, наверное чрезмерно заёбанный вид давал свои плоды. — Хотел бы я увидеть лицо твоего брата, если бы тебя начали присылать по частям.       — Фу! Что за жесть? Ты смотришь слишком много ужастиков, — Цинсюань пинает его по ноге, на что мрачный друг шипит. — Разве ты меня не любишь?       — Я тебя не люблю, — уверенно, с застывшей отчуждённой гримасой на лице, бубнит Хэ Сюань, глотая пиво. А за руку он парня держит. Крепко и уверенно, чтобы никакой серийник-педофил не спиздил. И потому что у Ши Цинсюаня руки тёплые, об него можно греться.       Ши Цинсюань на все эти угрюмые «я тебя не люблю» всегда улыбается. Он этого фрика, кажется, уже видел насквозь, но при этом будто бы не знал совсем. В этом было так много интересного и пугающего. Тусить с Хэ Сюанем — это как проваливаться в какой-то другой мир, полный тоски, печали, мрачной пиздастрадальческой меланхолии и ещё кучи всякой депрессивной хрени, от которой вообще было не по себе, но почему-то штырило. Ши Цинсюаню с его задорной, жизнерадостной, свободной натурой такое вообще не должно было нравиться, хотя бы из-за плохого влияния таких людей на настроение, общее состояние психики, моральные принципы, нравственность, цвет кожи и так далее… Но Хэ Сюаню можно было жужжать на ухо долгие часы подряд и он бы слушал, главное его чем-то занять, типа кормить или дать в руки геймпад; Хэ Сюаня можно было тискать и тягать за собой, будто худощавое всем недовольное дополнительное туловище; у Хэ Сюаня дома можно было ошиваться сутками, чтобы не попадаться брату на глаза и не получать за оценки, а получать уже потом за всё остальное; в конце-концов, с Хэ Сюанем Ши Цинсюань не чувствовал себя самым одиноким человеком во Вселенной.       Странно, да.       Из всех людей в мире он выбрал того, кто послал его больше раз, чем сказал что-то приятное.       Фонари мигали, мимо редко проезжали машины, где-то вдали выли собаки и стрекотали цикады и это всё создавало атмосферу стрёмного малобюджетного хоррора, в котором двух подростков затаскивает к себе в машину пришибленный озабоченный мужик в белой майке и огромных безобразных очках, увеличивающих глаза, а потом делает с ними множество страшных вещей. По стенам кровища, вопли, крики и мольбы вернуть обратно к маме.       — Может просто посмотрим у меня какой-нибудь фильм? — Хэ Сюаню не очень доставляет шататься на улице. Совсем не потому, что он боится стать жертвой маньяка, а потому что: «ебал я эту улицу и свежий воздух».       — Мы сами как в кино, — Цинсюань пинает гальку на дороге мыском затёртых белых конверсов, расписанных цветными фломастерами.       — И что только творится у тебя в голове…       Ши Цинюсань пропускает эту фразу мимо ушей. Она звучит не то как вопрос, не то как утверждение. Если бы он знал, что творится у него в голове — непременно бы ответил. А так… Что он мог сказать? Что вообще на такое может ответить семнадцатилетний подросток? У Цинсюаня в голове ядерный взрыв из строчек песен, нарезок моментов из фильмов, формул по физике, фактов из литературы, желания целоваться с Хэ Сюанем и щекотать его, бегая пальцами по выступающим рёбрам, ощущения полной свободы и всего-всего, что вообще могло бы быть. И гулять посреди ночи по мрачным улочкам — это тоже было у него в кудрявой голове. Никакого здравого смысла, только молодое сумасшествие, хохот на всю улицу и танцы под нескладное собственное пение.       Хэ Сюань, когда их руки размыкаются и взбалмошный парень убегает вперёд, не торопясь идёт сзади и просто наблюдает. Цинсюань его подбешивает, об этом прекрасно знает каждый камень в радиусе нескольких миль. Цинсюань ему симпатичен, об этом не знает никто. По крайней мере Хэ Сюаню хочется так думать. Хэ Сюань чувствует хотя бы что-нибудь, когда вокруг мечется эта непоседливая мелкая конопатая фиговина, приседающая на уши тысячу раз с разными темами для беседы в течение минуты. Просто, дело в том, что если бы Цинсюань Хэ Сюаня не тормошил, он бы вообще забился в свою раковину и загнулся. Цинсюань был ослепительно ярким лучом света, который ничего не спрашивая врывался в мрачную серую жизнь Хэ Сюаня каждый день. И ночь.       Они выходят к ночной набережной, освещённой белыми фонарями. Пахнет солёной морской водой, мокрым песком и тиной. Хэ Сюань опирается на ограждение и прищурив глаза смотрит на веснушчатое лицо: такое довольное, будто море впервые увидел. Хэ Сюань жил неподалёку, поэтому видел этот пейзаж каждый день, ему совсем не впервой.       — Пойдём ближе, — бросает Ши Цинсюань и перекидывает ногу со сбитой коленкой через ограждение. Хэ Сюань даже не успевает сообразить, как наблюдает несущегося по склону парня. У него кудряшки от бега взлетают вверх и это так мило, что сердце пропускает удар.       Ши Цинсюань подбегает к кромке воды и разворачивается, улыбаясь от уха до уха. Сложно вообще представить это лицо не улыбающимся, а грустным, например. Хэ Сюань хотел бы такое увидеть, но сколько раз он не пытался Цинсюаня обидеть, тот никак не реагировал. А только… улыбался, смеялся и говорил глупости.       — Ну круто, — ворчит Хэ Сюань, негодуя из-за испачканных в мокром песке кроссовок. — Мы убежали от потенциального педофила-серийника, чтобы оказаться тут. Ждём морских чудовищ?       — Ты всех перепугаешь, — Ши Цинсюань отходит от воды, падает на песок и принимается снимать кеды.       — Я? Пфф! — он закатывает глаза. — Ты своей болтовнёй доведёшь любого до ручки.       — Тебе же нравится.       — Ты правда в этом уверен? — Хэ Сюань навис над ним, как бледный призрак и устрашающе наклонил голову в бок, отчего чёрная чёлка закрыла глаза. Он правда сходил на персонажа из городских историй, которые вирусятся в интернете время от времени.       Ши Цинсюань хихикает, подпрыгивает на месте и Хэ Сюань отшатывается назад, даже испугавшись. Мрачный фрик здесь он, но бояться стоит совсем другого парня. Никогда не знаешь, что на уме у милашки, способного выдавать тысячу слов в минуту и танцевать при этом. Если бы они были каким-нибудь типа преступным дуэтом, то Хэ Сюань, в меру своей депрессивной натуры и подходу к жизни с девизом: «я ебал всё в рот», был бы главой, прикидывающейся правой рукой, а этому болвану, способному договориться даже с камнем доставались бы все лавры, блеск и слава.       — Пойдёшь в воду?       — Я похож на ёбнутого?       Ши Цинсюань хлопочет, машет руками и бежит к кромке моря. Ну, похож на ёбнутого, и что теперь? В смысле «похож»?       — Ты, Хэ-сюн, — стоя по колено в воде и запрокинув голову назад, негромко вещает Ши Цинсюань. Хэ Сюань садится на песок и смотрит ему в спину — в воду он не полезет из принципа. — Такой загадочный и невыносимый. Напоминаешь какого-нибудь книжного вампира, сычующего у себя в домике на отшибе.       — Ужастики про вампиров — это так по-девчачьи, — Хэ Сюань ухмыляется уголками губ — он обычно не улыбается вообще — и глотает остатки пива.       — Ты нравишься девчонкам, — пошатываясь от прибивающих к ногам волн, Ши Цинсюань наслаждается моментом. Ветер играет с его кудрявыми волосами, а тени на лице скрывают веснушки, детский блеск в глазах, и видно лишь мягкую улыбку.       — Правда что ли?       — Ага. Пока не смотришь на них. Или на кого-то ещё. Совсем кошмар — если рот откроешь.       Поддержка в их дуэте — это вот это.       — И чего же тогда ты вечно со мной таскаешься? — эта грубость не напускная, но и не то чтобы искренняя. Хэ Сюань на такие жертвы вряд ли способен.       — А я не девчонка, — Ши Цинсюань хмурится, но в шутку. — Принимаешь меня за свою подружку?       Хэ Сюань его игнорирует. Делает вид, что рассматривает небо, море, песок, фонари, ищет рядом ракушки и камушки. Сукин сын.       Ши Цинсюань выбегает из холодной воды и нарочно обдаёт Хэ Сюаня брызгами, получает в ответ шипение и недовольное бурчание, а потом вовсе валится на Хэ-сюна сверху, прижимая того к прохладному песку. Хэ Сюань стонет болезненно и по его лицу совсем не понятно, больно ли ему вообще на самом деле.       — Морских чудовищ не наблюдается.       — Я вижу одно.       — Где?       — Сидит на мне, — Хэ Сюань костлявыми белыми пальцами сминает чужую рубашку, ощущая ладонями жар тела. — Самое стрёмное на свете.       — Я тебе нравлюсь, — Ши Цинсюань улыбается и вытягивает шею, оказываясь максимально близко. Хэ Сюань хочет в песок зарыться. Или не хочет. Хрен пойми вообще.       Тискать Ши Цинсюаня приятно. Он не такой костлявый, холодный и от него всегда вкусно пахнет чем-то сладким. Наверное, так же пахнут девчонки. Хэ Сюань в душе не е- как там с девчонками, они казались ему ещё более суетливыми, чем младшенький Ши, но был уверен, что у девочек с Цинсюанем много общего.       — Хэ-сюююн!       — Чё?       Ши Цинсюань ластится, как котёнок, лыбится и зачем-то всегда смотрит Хэ Сюаню в лицо. Поправляет ему волосы, балаболит чушь, и любит распускать руки, засовывая их под кофту или куда-то ещё. Хэ Сюань не против, но от этого Ши Цинсюань резко ему не начинается «нравится».       Хэ Сюань упорно не хочет признаваться в том, что, вроде бы, чувствует. И не хочет говорить о том, что когда Ши Цинюсань лезет целоваться и успешно всё проворачивает —ему приятно, ему нравится, ему не хочется останавливаться.       Но говорить ему, вообще, и не нужно. Руки сами всё делают, пока разум витает где-то над морем, тело здесь и сейчас. Руки скользят под рубашкой, обжигаясь о кожу, и чувство знакомое внизу живота заставляет млеть. Цинсюань говорит даже в поцелуях, несёт откровенную ересь, пошлит и шутит про убийства парочек на пляже, как в американских фильмах. Хэ Сюань слушает его, впрочем как и всегда, пока оставляет красные укусы и засосы на шее и громко выдыхает, щекоча дыханием кожу, когда слышит сладкий голос.       Цинсюань с задорной пошлой усмешкой, весь зацелованный и довольный, повторяет много-много раз «я тебе нравлюсь». Хэ Сюань скорее сломает себе все кости в теле, чем скажет «да, пиздец, как сильно», поэтому молча тянет парня к себе и жадно, голодно, целует.       Может в одну из таких летних ночей он созреет, чтобы наконец-то это сказать?