Песнь вечности

             Ее руки по плечи в крови, а в глазах никогда не угаснет безумие. И юная душа тонет в этой бездне, что раз за разом лишает ее рассудка и тихо шепчет, что не найти нигде спасения, погрязла в этой густой черноте на долгое вечно.              И она смеется так, что по жилам начинает бежать зима, а пот стекает со лба, словно вновь настало знойное лето. Но нет ничего в мире прекраснее ее тихого голоса, насквозь пропитанного угрозой. Он обволакивает со всех сторон, касается души, как тела касаются холодные руки – болезненно, сладко до приторной горечи, оставляя по себе кровавые отметины.              И не было никогда настолько темной ночи, как ее душа, насквозь прогнившая, источающая черное зловоние. Восхитительна. В сплошной грязи из полусгнивших мертвецов на пьедестале из белесых человеческих костей она стоит, обнаженная, прячет снежно-белую кожу за черной паутиной вьющихся волос.              Зовет к себе.              Зовет девочку, сотканную из света детских мечтаний. От плеч струится хлопок, скрывая тонкий стан, и ветер рисует ее худобу, как у сбросившего листья клена около поля белых маков, где она, подолгу вглядываясь в ночное небо, все чаще гуляет, словно неспешно летит, рассекая рассветные туманы.              И она рассвет. Золото молодого солнца горит в ее глазах, темнеет янтарем и сильными ветрами лохматит каштан ее волос, нежной лилией рисует губы, что шепчут неразборчиво чужое, тьмой пропитанное имя.              И голос ее вобрал в себя миллионы молитв, обращенных к небу. Лишь сама она, оставив крылья у поломанной вербы, лицом всегда повернута на север, где океан бурлит холодными снегами, где вьюга с ног сбивает и не дает идти.              Но юная идет.              Послушно делает шаг, за ним второй. Неумолимо приближается к гибели. Наивная, глупая… кладет голову на колени своего палача, позволяет рукам, что отняли сотни жизней, неспешно перебирать свои мягкие косы.              Такая нереальная картина, бесконечный сюр, да и только. Кому опиши – не поверят, что настолько невинное существо сумело полюбить настоящего монстра, что монстр способен любить, и нежность его даруется ангелу.              Нежность, порою приправлена грубыми словами и прикосновениями, что лишают голоса, ведь боль становится невыносимой… невыносимо желанной. И в ответ маленькие ладони тянутся к озлобленному лицу, смахивают полуночные кудри и пальцами обводят хищный оскал, что в мягкую улыбку превращается.              И они сплетают пальцы, сплетают свое тепло. Играют светом и тьмой, как дети яркой акварелью играют, мелками. Лишь только дети не напишут картину, прекраснее этой, где лунный и солнечный свет в одночасье озаряет обнаженные тела, что все ближе и ближе подходят друг к другу. Сокращают бесконечное расстояние до нескольких дюймов и смотрят зачарованно на сцепленные в замок руки.              И в замок сцеплены их сердца, что наконец-то забились в унисон, догнали друг друга, ускорились вместе. Теперь всегда вместе. Невинной нежности взгляд и древней похоти дыхание. Ближе. И с ритма сбивается шепот:              «кажется, я тебя полюбила»              Угодила в ловушку ясных медовых радужек, что свет источают и светом являются. Способны ли они озарить многовековую тьму, в которую сама же себя и загнала?              Способны, как на ночном небе рождаются звезды и всходит луна, так теплый шоколад волос струится вниз, танцует с упругими кудрями и кожу щекочет, как соленый приморский ветер. И на морских волнах они будут всю ночь в прятки играть, не выпуская друг друга из крепких объятий.              Летать над океанами и домами, смеяться, как дети, когда матери их нежную кожу легонько щекотят. Столь невинные в своей страсти, будто бы и не было никогда той смертоносной силы, что жизнь отбирала лишь взмахом легоньким руки.              Остался лишь свет, что взглядом одним исцеляет. Осталась лишь тьма, что прячет влюбленных от глаз посторонних. Где-то там, в маленькой комнате на узкой кровати, чтобы руками случайно задевать картины на стенах и сбросить подушки на пол. Где-то там, у старых сараев в стоге сена, что колет бархатистую кожу и путается в волосах.              Она, окруженная мотыльками, в соцветиях родинок и золотистых веснушек, смеется довольно, становится ближе, последние дюймы сокращает меж ними и шепчет в ответ, словно шелест травы на рассвете:               «кажется, я любила тебя всю свою жизнь»              И большего им не надо – лишь чувствовать тяжесть дыхания, касаться груди, чтобы сердце услышать. Оно бьется так быстро и медленно, вторит их шепоту, мелодию дивную пишет звездной линией ломанной.              И линией плавной руки повторяют изгибы дрожащих тел. Так неспешно, что хочется плакать. Изучить, когда знакомы тысячи лет. И закрыты глаза, чтобы образ светящийся был тьмой поглощен.              Чтобы следом идти, не попадая в след. Мягкость кожи и девичьих форм, ангел, позволь же запомнить их навсегда. Хоть до следующей звездной ночи, когда снова свет тьму туманами сизыми станет ласково обнимать.              Поглаживать и короткими ногтями до крови карминовой обводить все неровности кожи. И голос сдержать невозможно, когда ряд белых зубов касается вен на запястьях, касается шеи и бедер, играет со взмокшими волосами.              Дрожит бесконечностью голос, коснувшись внезапно жаркой влаги желания. И дыхание холодит, играясь, гуляя по нервам, что так и остались нагими, лишившись последней надежды на одинокую вечность.              И теперь остановится время, как остановятся руки, вновь сплетаясь в замок, вновь цепляясь за волосы, оттягивая по отдельности пряди черные, русые. И ветер им косы плетет, горячим дуновением касаясь спины.              И море у подножия их гор все сильнее волнуется, сминает шелк простыней и играет холодом мраморным. Руки тянутся вверх, руки тянутся ниже, где соединяются губы, где пульсирует жаркая плоть, соками истекая, как в марте плачут березы.              И все громче молитвы и просьбы, пересохшие губы, дрожащие руки, и сказку опишет вселенная, как двое погрязли в священном грехе. Как ноги скользили во тьме, как яркими вспышками соки смешались, как слезами горели глаза.              И алые каллы мир разрывали на части. Сплетением тел сплетаются души, и колышутся ветви сирени, что лишь завтра распустит свой цвет.              Они – две судьбы, что прикоснуться не смели друг к другу. Что сломали запреты, сплелись в поцелуе и снова сплетались телами. Быстрее, быстрее, пока ночь не закончилась, пока мир весь чаруется тьмой, пока свет обрамлен глубиною небес.              И снова польют дожди, грозы взорвутся за окнами, пока простыни падают на пол и окутаны влагой тела. И спросят у месяца тучи:              «кто же они?»              Темная. Светлая. Столь невозможны объятия их.              Она – смерть. И имя ее Беллатрикс.              Она – жизнь. И звали ее Гермиона.              И вместе они – любовь. И мир зовет ее вечность.