Ветер влюбился в грозу

Островки… Островки…

И на сотни осколков дробится

Море летнего дня.

      Казуха вежливо улыбается гейшам, вьющимся рядом — становится удушающе-неловко. Неправильно. Но это мероприятие важно для знатных семей Инадзумы, а со стороны наследника клана Каэдехара будет крайне неуважительно не явиться. Пусть хочется уйти, пусть хочется не иметь ничего общего с делами семьи, но Казуха лишь продолжает улыбаться и учтиво поддерживать беседу.       Чайные домики — воплощение искусства, особенно когда их наполняет смех утонченных гейш, знающих своё дело. Но это искусство кажется ненастоящим, наигранным, мертворожденным — Казуха может лишь неловко отводить взгляд, мысленно отсчитывая такт в строках придуманного хокку, и надеяться, что вечер скоро закончится.       — Молодой господин не желает прогуляться? — застенчиво обращается к нему одна из гейш, кокетливо прикрываясь веером. — У нас чудесные виды в саду. Уверена, вам бы пришлось по душе.       — Благодарю, — Казуха учтиво кланяется, — мне действительно стоит пройтись.       Гейша, думающая, что молодой господин обратит на неё внимание и предложит пройтись вместе, обиженно машет веером, наблюдая за тем, как Казуха неслышно покидает праздник.

Ясная луна.

У пруда всю ночь напролет

брожу, любуясь…

      Казуха ловит и зажимает меж тонких пальцев один из нежных лепестков сакуры, что сейчас отцветает и украшает собой выложенную дорогу, ведущую к небольшому пруду. Природа безмолвно отвечает на желание самурая найти покой и сама ведёт его, напевая собственную мелодию ветром, теряющимся в траве и листве.       В мыслях множество идей для хокку, но ни одна так и не складывается в ровный слог и красивые строчки. Словно чего-то не хватает — важного и цельного, но в самом Казухе надломленного.       Сад в этом чайном домике действительно красив, гейша не обманула. Казуха доверительно прикрывает глаза, отдавая все обостренные чувства природе. Он превращается в обоняние и слух — чувствует, как цветут прекрасные цветы, сливающиеся в один-единственный сладкий аромат, и слышит всплеск воды, заставляющий вновь раскрыть глаза.       Гейша. Ещё одна. В чайном домике — полно подобных, но дыхание всё равно на мгновение болезненно перехватывает.       Опустив голые ноги в прохладную воду, гейша наклонилась над водной гладью, небрежно смывая краску с лица, возвращая лицу здоровый румянец и приятную бледность нежной кожи. Рукавом расшитого роскошными цветами кимоно она вытирает остатки макияжа, и лишь после этого обращает внимание на незваного гостя, поднимая на него взгляд.       Пусть черты лица — изящные, словно написанные тонкой кистью на полотне художника, но взгляд — мрачный, дикий, напоминающий собой тяжелые облака, купающиеся в золотом рассвете, и обещающие скорую грозу.       — Прошу прощения, — Казуха вежливо кланяется со слабой улыбкой, — видимо, я зашёл куда не следует.       Гейша элегантно одергивает кимоно, сползающее с узких плеч, и ловко заправляет, затягивая оби. А после, поднявшись с мостка, на котором сидела, и босыми ногами спокойно пройдясь по дорожке, остановилась аккурат рядом с плечом самурая.       — Это мне стоит приносить извинения за неподобающий вид перед молодым господином, — голос у гейши певчий, но в тоне ни грамма наигранной ласки, как у других.       — Всё хорошо, — заверяет Казуха, пусть пустые извинения так и не были произнесены.       Гейша кланяется на прощание, покидая его, и Казуха, провожающий её взглядом, думает о том, что если бы он остановил её, схватив за тонкое запястье, то прикоснулся к живому искусству.

Вечерним вьюнком

Я в плен захвачен… Недвижно

Стою в забытьи.