Томас

В первый раз я пережил то, что римляне называли raptus, — вознесение человека над самим собой <...> Внутренний огонь, пылавший в этом человеке, выбрасывал пламенные языки. Стефан Цвейг, "Смятение чувств" Утром он стучит в его окно. Когда он успел уйти, доподлинно неизвестно. Томас отворяет створки деревянных скрипучих рам, впуская внутрь росистую прохладу, запах мокрой травы и цветов, подставляя лицо ветру. За окнами волнуется пейзаж облитых лучами солнца фенхелевых полей. Дамиано сует под оконную ручку букет разнопёстрой цветущей чечевицы, в которой даже больше зелени, коротко смотрит ему в глаза, перекидывает ноги через подоконник, и проникает в его комнату. Одет он почему-то по-графски, словно собрался на званый прием или ужин. Безупречно отглаженные строгие брюки. Жилет цвета пыльной розы с необъяснимой геральдикой в районе сердца, накинутый на воздушно-белую рубашку с баттенбергским кружевом. Волосы аккуратно лежат, завиваются в районе скул и блестят. Он прямо держит спину, пахнет дорогим парфюмом, сигаретами и сексом. В уголках ядовитых коньячных глаз затаилась горечь и скорбь Мима. Он идет по следам пятящегося назад Томаса и кивает ему в приветственном поклоне. Потом легко толкает спиной на постель. Они оба лежат, держась за руки. Больше в комнате никого нет. — Томас, я могу поговорить с тобой откровенно? С недавних пор я хочу обладать женоподобным мужчиной. Хочу целовать его, связав его руки, пока у нас обоих не заболят губы. Хочу упираться носом в его волосатую подмышечную впадину и до дрожи вдыхать его запах. Хочу его трахать, откинув наверх его ноги, пока не закричит и не заплачет от удовольствия. Мне очень любопытно заполнить эту прореху в моем личном опыте. Ты меня осуждаешь? — Нет. — не глядя на него, мягко, по-змеиному, выдыхает Томас. — Ты просто захотел мужского тела, или есть кто-то на примете? — Есть... — протянул Дамиано, и с сожалением на него взглянул, дёрнув его за мизинец. — Но он вряд ли согласится на эту авантюру. — Повторю: я тебя не осуждаю. Дамиано быстро целует его руку по всей длине: от плеча до кончиков пальцев. Погружается носом в крамольную яремную впадинку между его ключиц, стирая нос о его преступно гладкую кожу. Напоследок хватает губами кончик ускользающего черного маникюра — Томас в это время отпихивает его коленями, ему почему-то щекотно и смешно. — Ты не представляешь, как сильно я тебя люблю. Это подарок небес, что у меня есть такой друг, как ты. — Удобное слово — друг. Дамиано переворачивается на живот и укладывает голову на грудь Томаса. Его отчего-то колотило и трясло. — Но ты не должен видеть моих слёз. — выплеснул из себя сокрушенный царь Давид, подавляя рыдания. Томасу ничего не оставалось, кроме как поднырнуть руками под его бархатный жилет, и обнять Дамиано. Его тело непрестанно вздрагивало, словно в ночной судороге. В открытое окно утренней прохладой, голосами ручьев и цикад врывался новый итальянский день. *** В один из дней Дамиано подозвал Томаса к себе, выпроводив за дверь всех остальных. — Подойди сюда. Садись. — Чего тебе? В уголках его глаз, в уголках его губ залегли тени глубокой скорби. И так скульптурно, так картинно было его лицо, что овалы и линии сами распались на множество красок. Томас, дрожа ресницами, обдуваемый ветром, освещаемый прожектором солнца, точно в ореоле тайной собственной святости, стоял напротив и едва сдерживал улыбку. Дамиано отчаянно смял на нем черный оборчатый корсет, хмуря брови. Поцеловал его в крохотную, аккуратную раковинку пупка, вдыхая до головокружения природный запах, нектарический аромат его молодого упругого тела. Боднув его в живот, осторожно сжал член. Его голос надрывался, хрипел и резонировал горечью. — Садись, тебе говорят. Иначе, видит Бог, я тебе что-нибудь оторву. Томас наконец-то сел. Дамиано дёрнул его за длинный нос, обхватил его ногами за бедра — и повалил рядом с собой на диван. Некоторое время удерживал, прижимая его руками за поясницу и затылок. — Я заказал две камеи с твоим портретом — одну тебе, другую себе. Подставляй шею. Давай примерим. С того дня Дамиано снимал свою копию только в ванной. Журналисты рассматривали ее, задавали каверзные вопросы, а он не реагировал. Крутил в ухе цыганскую серьгу. Откатывал расклешенную штанину — и молча показывал всем голую ногу. *** После концерта у них состоялся общий гостиничный номер. Томас почему-то боится раздеваться до трусов. Он стоит за широким ирландским абажуром, переминаясь на длинных ступнях, робко косясь в его сторону. Лунно-беличье дитя то ли Севера, то ли италийского Юга, то ли изысканной Франции, то ли нахохлившегося Альбиона. Но ничего такого криминального не происходит. Дамиано взбивает рукой его рыжеватую челку, засматриваясь на его обманно-девичьи черты. Они желают друг другу спокойной ночи, и засыпают. И лишь утром Томас обнаруживает на себе закинутую руку и ногу. — Принеси мне покурить. — пожевав нижнюю губу, проговорил сам Демон-Искуситель. Потягиваясь как кошка, выныривая с лохматой головой из-под белых простыней, глядя на него с неизменной демиургической улыбкой. Томас сам удивился, насколько резво подскочил на ноги. — Что смотришь? А теперь прикури. — Я тебе не раб. Иди в задницу, Дамиано. — Ты будешь мой сексуальный раб. Вот увидишь. Ты так захочешь трахаться со мной, что у тебя будет дымиться член и вздрагивать внутренняя сторона бёдер. Ты захочешь быть моей Вещью. Моей Музой. Моей Марленой. Моей куртизанкой. Моим островом смыслов и моим солнечным идолом. Ты сам меня попросишь сделать с тобой это. Когда Томас уходил, Дамиано лежал в штанах и с голой грудью — и пускал дым кольцами в потолок. В переполненной пепельнице толкались напомаженные окурки. Томас стоял с обратной стороны гостиницы, закрыв глаза и привалившись плечом к стене.