Koi No Yokan

      Расфокусированным воспоминанием всплывает в голове детство, когда я бежал навстречу солнцу, и как бы я не старался, я никогда не мог до него дотянуться. Оно было одновременно так близко и так далеко. Это есть возможность любоваться и созерцать недосягаемым. Ощущать тепло невидимых лучей на своей коже, но никогда не иметь возможности их коснуться. И это так парадоксально.       И каждый раз, пропуская сквозь пальцы песок, я представлял, что моя маленькая песочница на самом деле большая пустыня и я в ней потерянный элемент. И однажды, когда в очередной раз, я сидел маленьким человечком и фантазировал на тему другой, безводной, засушливой планеты, я помню, как в медной окантовке проблеснула улыбка матери, ее смоляные волосы были словно черным золотом. Я помню, как она взяла меня на свои хрупкие плечи, помню ее вкусные духи и помню теплый поцелуй, греющий щеку.       И, взглянув на солнце еще раз, я чихнул. И еще раз. И еще раз. Мама заулыбалась еще ярче и почему-то тогда рассказала, что когда мы чихаем, то мышцы по всему нашему телу сокращаются, а сердце может пропустить удар. — А ты знал, что когда ты чихаешь, то ты немножко умираешь? — Правда? — Правда. Это все равно что, ты встречаешь человека, в которого тебе суждено влюбиться. — А я не могу это предотвратить? — испугался я. — Не знаю, Тянь, — пожала она плечами. — Все в мире предопределено.       И я помню свое неподдельное удивление и страх, помню как восторгался этим фактом и рассказывал это каждому встречному. Это было настолько для меня необъяснимо, что буквально перевернуло весь мой мир. И я помню, что потом очень долго боялся чихать.       Все в мире предопределено. Эта фраза прочно засела в моей голове, она, как волчок, крутилась каждый раз, когда я собирался ложиться спать. Она вонзилась иглой и проникла ядом внутривенно. Все в мире предопределено. И в голове возникали образы, и я ломал голову до пульсирующих мигреней: неужели все, что бы я не делал сводилось к одному? Неужели мой мир настолько ограничен и я на самом деле не могу ничего изменить?..       Но я так и не понял до конца смысла, почему мама привела такое странное сравнение, как это было связано с тем, чтобы влюбиться? И я очень долгое время пытался найти этому объяснение, я хотел найти этому объяснение, но я до дрожи в коленках боялся умереть, пока в один день у меня не сбилось дыхание… Кажется, мне было лет одиннадцать, у нее были русые волосы, которые завивались в крупные кудри, а ее смех напоминал кукурузные хлопья. Это было лето, провинция. Это была девочка по соседству. Я носил ей медовые цветы, сорванные с полей, мы катались на велосипедах под музыку листвы, и тогда я первый раз поцеловался. Я даже сейчас отчетливо могу воспроизвести в памяти вкус ее губ, она обожала мятные апельсиновые конфетки. Мне казалось, что я самый счастливый человек на свете.       Тогда я нашел все эти чувства приятными и мне вновь вспомнился тот разговор шестилетней давности. И я тогда подумал, что, должно быть, вот оно. Именно об этом говорила мама, когда рассказывала о том, на что похожа влюбленность. И если это значило умереть, то это не страшно, о таком можно только мечтать. И целых пять лет я был уверен в том, что я сполна прочувствовал, что значит смерть, пока солнце мне не закралось прямо в сердце.       Это было горячо и прожигающе, испепеляюще и садняще, у меня словно в груди вспыхнул пожар. И имя этого солнца было Шань. И при каждой встрече с янтарным взглядом, все внутри разгоралось хлеще, чем прежде, это нельзя было потушить, но я и не хотел. Я был точно пироманом, потому что не мог найти объяснения этой страсти и увлеченности. Вернее, в какой-то момент я не заметил, что эта увлеченность приобрела смысл моей жизни.       Я просыпался с мыслью о том, что иду в школу уже не потому, что я хочу учиться, а потому, что я хочу увидеть его. Потому что именно благодаря Шаню моя жизнь приобрела совсем иные краски, я нашел в этом истинное, обнаженное счастье — все оттенки апельсинового цвета.       И засыпал я с мыслью о том, что завтра увижу его, что опять обожгусь, но именно эта одержимость делала меня свободным. — Я тебя ненавижу, — фыркнул он. — Тогда почему ты все еще со мной общаешься? — усмехаюсь я. — Потому что ты все никак не можешь отвалить. — А надо?       И Шань замялся, он не мог дать точного ответа, потому что понимал, что не надо. Ему было трудно признать, что он уже давно умер так же, как и я. И что я был этому причиной. Он воспринимал это катастрофой. И по правде, так оно и было. Его уже давно сформированный мир вдруг покрошился на кусочки, теперь ничего не значащие. Все, в чем он был уверен теперь не имело никакого смысла.       Шань не мог прожить ни дня, чтобы не сказать мне что-то резкое, а я не мог прожить ни дня, чтобы не вариться в этой кислоте.       Это были мы. Такие раскаленные, ни на кого не похожие, чувствовавшие себя особенными и от этого немного сумасшедшими. И даже когда мы лежали одни под ночным покрывалом и любовались на уже давно призрачные искры звезд, я даже сквозь блеклый свет видел как его щеки розовели: то ли от холода, то ли от того, что мои пальцы касались его руки.       Мы вместе искали среди переплетенных ярких нитей — Ориона — это самое прекрасное созвездие, которое существует, но для меня это было ложью. Потому что веснушки на его бледном, уставшем лице гораздо красивее и я их мог коснуться. Коснуться и ощутить тоже самое, когда касаются бархатцев. И нарисовать в своем воображении горьковатый запах полыни. — Не трогай, — отвернулся Шань. — Почему? Ты боишься?       И хотя он и говорил не трогать, он не убирал мои руки. Шань не любил прикосновения, но мне позволял и это было наивысшей точкой доверия. Я был счастлив от того, что он, для всех закрытый, вечно недовольный и грубый, доверял мне. Я приоткрыл завесу его секретов и мог увидеть больше, чем другие. Откровение, ничем не прикрытое откровение. Его горькую исповедь во всех его ломанных линиях на теле. В какой-то момент мне казалось, что если солнце в моем сердце, то я владею им.       И звезды на небе превратились в разноцветные рыбки, Шань смотрел завороженно, не отвлекаясь. Его переполняло восторгом, хотя он, как и всегда, пытался это скрыть, говоря, что больше никогда не пойдет со мной в океанариум. Его кожа подсвечивалась точно изнутри, сверху накрытая эфемерной голубой вуалью. — Тебе нравится? — Рыбки как рыбки, — хмуро сказал Шань. — Сделаем фотку на память? — Тут освещение плохое, дерьмовая фотка получится.       Но слова Шаня ровным счетом для меня ничего не значили, потому что мы все равно сфотографировались вместе. И Шань капризничал, отворачивался, но все равно сделал это. — Я просто боюсь, что когда-нибудь ты меня забудешь. — Я так сильно тебя ненавижу, что запомню на всю жизнь, — сказал он мне это, смотря прямо в глаза.       Именно это делало Шаня в моей жизни особенным. Он говорил не как все, преподносил себя не как все. И даже признавался в своих чувствах не как все. В тот момент я ощутил, как в груди что-то зацвело. Словно весь мой мир сначала смыло волной, а затем там возникла совершенно новая цивилизация. Мне казалось, что от той пустыни больше не осталось ни следа, мои ребра окутали лианы и в моем сердце проросли цветы. Я почувствовал, как бабочки мягко щекочут меня своими бархатными крыльями, как бурным потоком в венах пульсируют водопады.       И все это в результате того, что в моей голове произошел настоящий Большой Взрыв. Шань — моя сингулярность. И тот момент, когда мы соприкоснулись, когда я почувствовал шершавые губы на своих, когда я уловил весь тот трепет, с которым он сжимал мои волосы, как он настойчивым движением, не желая мне уступать, будто соперничая, отвечал. В тот момент, я понял, что все эти годы, я думал неправильно. Внезапно встретить кого-то, в кого тебе самой судьбой суждено влюбиться — это похоже на жизнь.       Это похоже на настоящую жизнь, когда ты смотришь в глаза того, в кого влюблен. Весь мир уходит из-под ног, потому что теперь весь твой мир собран в одном человеке. Когда Шань щекотал своим дыханием мою шею, когда его ногти царапали мне спину, когда он мне улыбался, когда он прикусывал свои губы и жадно хватал воздух. Все это заставляло чувствовать себя живым, мои колени подкашивались и меня переполняло эйфорией. Меня накрывало с головой, я был как будто под самыми чистыми наркотиками.       Но в моменты нашей близости, когда солнце ласкало мои волосы, когда солнце было моей путеводной звездой, когда я уже не боялся, когда я больше не думал о том, что такое смерть и что такое ломка. Всегда неожиданно возникает одно большое «но» и ломает все, что было кропотливо создано. — Нам нужно расстаться. — Что? Ты о чем? — не поверил своим ушам я. — Шань? Шань?!       И все разбивается вдребезги, засасывается в черную дыру, ты падаешь в пропасть и ей нет конца. Все, абсолютно все, во что ты верил, когда думал, что это будет навсегда, рушится на глазах, а ты беспомощен и не можешь сделать ничего. Когда ты теряешь то, что любишь больше всего на свете — это жестокая смерть в своем первозданном обличии.       И я вновь сижу в пустыне, пропускаю между пальцем песок, он бесформенно просачивается и падает песчинка к песчинке. И я озираюсь по сторонам и почему-то теперь не вижу края, это больше не детская песочница. И больше нет того, кто меня бы спас, нет той улыбки в медном свете. И не у кого спросить, не на кого накричать за то, что обманули и не сказали, что на самом деле такое смерть.       И когда я был уверен в том, что я завладел солнцем, я ошибался. Я сижу опять под ним, палящим и меня плавит. Оно опять недосягаемо, и сколько бы я не бежал навстречу, я могу только созерцать. Я так и не понял, что это невозможно. Невозможно открыть и завладеть тем, что самодостаточно само по себе. Оно испепеляет и ему все чуждо.       Детские фантазии вдруг стали реальностью. Я действительно потерянный элемент. И чтобы я не делал, я больше не могу ни на что повлиять.       И в глазах отражается кинопленка, которая сворачивается и тлеет под языками пламени. Кинопленка, где мы были счастливы. Кинопленка с самыми радостными моментами в моей жизни, где мы гуляли по ночному городу и на его волосах был отблеск неоновых вывесок, где мы держались за руки и я чувствовал его тепло, где я слышу теперь уже увядающий, далекий звон его хриплого смеха, где он в порыве злости выкинул мою сумку, а после мы оба оказались в реке. И где мы долго, жадно и головокружительно целовались, растворяясь в друг друге космической пылью.       И теперь, совершенно обнаженный душевно, я стою один, любуясь разноцветными рыбками из своего воображения. Шань. Это имя лаской стелится на мой слух. Шань. Совершенно безграничное и неподвластное. Нежное, но до боли противоречивое имя. Имя, которое завладело мной, которое теперь, произнося, накатывает на меня незыблемую тоску по самым красивым временам. Имя, которое наточенным, накаленным лезвием остается на моих запястьях. И некогда водопады теперь кровавым ручьем скатываются по ладоням и пальцам.       И я могу чувствовать, как мое солнце холодеет, как оно постепенно затухает и в моих глазах пропадает его отблеск. Совершенная, чистая и честная пустота. И сколько бы я не кричал, срывая голос, не докричаться.       И все, что мне осталось, существовать благодаря своим остаткам воспоминаний, тешиться прошлым и не надеяться на будущее. И судорожно пытаться вспомнить уже ускользающий вкус его настойчивых, шершавых губ.       И теперь то, что для меня считалось свободой, считается заточением.       Все в мире предопределено, человек абсолютно несвободен.