Febris erotica

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ:

Vale et me ama. ¹

* * *

Padre nostro, che sei nei cieli, sia santificato il tuo nome, venga il tuo regno, sia fatta la tua volontà, come in cielo così in terra. Dacci oggi il nostro pane quotidiano, e rimetti a noi i nostri debiti come noi li rimettiamo ai nostri debitori, e non ci indurre in tentazione, ma liberaci dal male. Amen. ² Этот город… Город, пропахший грехом и дождём, погрязший в омуте порока и грязи, оглушённый молебным, жалобным стоном тысяч колоколов — мольбой об искуплении. Столица святых. Столица падших и грешников. Его символичное кровавое зарево за окроплённым нечистотами холодом белого мрамора — его истинное лицо. Видит каждый, но никто уже не обращает внимания. Город поглотил сознание человеческое и обратил каждого по подобию своему. Здесь не с ветру бытует речение: «Di notte i peccatori vagano in paradiso.» ³ Сегодня в утреннем звоне слышится особая скорбь. Сегодня особенный день — такой же, как и все предыдущие, и все последующие. Ответа всё нет. Господь снова не внемлет её молитвам. Господь снова глух и слеп к её несчастью.

***

Ровно в шесть утра, с поздним восходом солнца, застылую бархатную тьму парадной пронзает яркий вертикальный луч света из-за приоткрывшейся двери, и на пути к пустующему постаменту и убогому иконостасу, освещённым шеренгой крупных округлых свечей, постепенно, точно выплывая из объятий темноты, возникают ряды чёрных полусгнивших скамей, обрамляя с двух сторон узкую проходную дорожку ровно посередине комнаты. И внутрь, чуть потупившись на пороге, входит молодая девушка в чёрном полупальто, едва покрывающем обтянутые капроном бёдра. Она движется вперёд, рассекая дым лампад тонким, точно острие ножа, гибким телом, вдыхая запахи старого дерева, пыли и жжёной смолы. Вслед за ней, продолжение тени, по стенам к потолку ползёт тихий скрипящий стон каблуков по песку, вдоволь накормившего здесь сотни залежлых и потрескавшихся от времени мраморных плит. Губы её что-то непрестанно шепчут, а большие, густо замаранные тушью глаза виноватым взглядом устремлены на икону. Когда-то сюда стекались тысячи паломников со всего мира; эта старая келья ещё помнит лучшие времена. А теперь, спустя только лишь пару декад, изжитая, разваливающаяся, забытая людьми, отживающая последние дни свои в невыносимых мучениях, задавленная болью тысяч грешников, молящих о прощении, взывающих милости Божьей, стонет сама во весь голос. Но и этого стона никто уж не слышит. И теперь лишь она, quella giovane ragazza, ⁴ приходящая искать утешения, обречена слушать эти неупокойные мольбы и молча соболездовать им. E non il contrario. ⁵ Во всём здесь — грех. Во всём здесь — слезливая жажда искупления. И даже сам Бог, сам покровитель, казалось бы, давно покинул это место — и потому, верно, напрасно ждёт она от Него ответа. Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твоё. Да приидёт Царствие Твоё. Да будет воля Твоя на земле, как на небе. Вдруг она хватается пальцами за виски, пронзённые кратковременным приступом мигрени. Она вспомнила — почувствовала минувший вечер. И предыдущий, и ещё, и ещё… Один за другим. Оглушающий водоворот запахов, воспламенившиеся ожоги давно умерших, но доселе живых в её памяти прикосновений, голоса, стоны, аукающие под куполом, — там, наверху, за чёрными досками, охраняющими путь к Богу. Глухому. Безучастному. Невнемлющему. Tu vedi queste cose, Signore, e longanime. ⁶

***

— Un migliore doppio scotch per la giovincella, Lorenzo. Anche per me. ⁷ Оставив в покое кусочек льда в опустевшем стакане, она без интереса обернулась навстречу голосу. Говоривший, явно европеец, но не из этих мест, судя по акценту, жестом отослал бармена из-за стойки и не колеблясь подсел к ней. Она вдохнула его аромат и на секунду замерла. Всё естество её замерло тоже. — Tu sei straordinaria, non so come ho potuto passato davanti. ⁸ Толстым донышком стакан с грохотом ударился о дерево, блестящее от лака, как стекло в солнечных лучах. Этот жест было сложно понять неправильно — головой она была явно не расположена к флирту этим вечером. Впрочем, незнакомца было не остановить, и уже к возвращению бармена он подступился достаточно, чтобы проявлять более интимные знаки внимания. Бармен с понимающим молчанием поставил стаканы на стойку и отошёл в другую сторону. — Come ti chiami, tesoro mio? ⁹ — спросил незнакомец и бесцеремонно, но не встречая сопротивления, впустил пальцы в её мягкие каштановые волосы, упругими волнами ниспадавшие к плечам. Её тело воспротивилось помыслам, стекло в пальцах вдруг предательски задрожало, заставляя алкоголь тихо плескаться на дне, а кубики льда звонко биться друг о друга. Она чувствует: истома вот-вот овладеет ей, и она согласится, неминуемо согласится — вопреки данной себе установке, вопреки запрету, молитвам; non il contrario. Повторяя в голове одно и то же, она смотрит мимо собеседника, точно сквозь него, игнорируя настойчивый, выжидающий взгляд, цепляясь за случайно попадающихся на глаза людей. Ma ora nell’anima mia gridi il mio Dio, la tua verità mi dica che non è così, che non è così… ¹⁰ Группа пьяниц за большим столом у окна, переполненным пивными кружками. Пятеро мужчин, две малолетки. До чего же отвратительно это смотрится… А губы продолжают шептать беззвучно: Ma ora nell’anima mia gridi il mio Dio, la tua verità mi dica che non è così, che non è così… Две пары на танцполе, крайне неуклюжие. Либо совершенно не умеют двигаться, либо однозначно пьяны. No, non è così… ti prego… ¹¹ Мужчина с женщиной в углу бара, прямо напротив стойки. Кто они? Что они пьют? О чём ведут такой оживлённый диалог? Sei un uomo fortunato, — una donna così bella, è vicino a te… ¹² И снова эта боль в голове… Oh mio Dio… Oh mio Dio! — Stai bene, mia cara? — Si, ¹³ — она лукаво осклабилась и, прищурившись, сделала первый глоток.

***

Смятые простыни пропитаны влагой, и среди запаха пота и прозрачных паров алкоголя едва узнаётся запах того, кто его оставил. Крепкого физически мужчины, приятного на вид и опытного в общении в женщинами. Она не знает его имени, не знает о нём ничего — и вряд ли узнает теперь; ведь с рассветом, чуть заслышался бой колокола за окном, звук его скорой английской походки умер за железной дверью. Fiat voluntas tua. Последние слова, неразличимым шёпотом брошенные вслед. Кому обращены они, не знает никто — и она сама. Да будет воля твоя… Она не пойдёт следом в попытке остановить его, не встанет, чтобы запереть дверь; она останется неподвижно лежать, не поднимая бледных точёных пальцев к щекам, чтобы смахнуть солёные капли. Ей не страшно. Но под рёбрами неистово плещутся обида и боль, а живот опять сводит в мучительном спазме, который она уже не станет убивать ни таблетками, ни компрессами. Он есть вечный след её несчастья, то физическое, что преданно останется с ней после каждого — и он пребудет до самого конца. Nuovamente… Опять… Quindi, amore, ti prego sii buono con noi mentre tu ci violenti. ¹⁴ И когда ранний утренний час ознаменуется громким звоном колоколов, она вновь будет стоять на коленях у иконостаса в той маленькой келье и молить о прощении.