Солнце ярче подсолнухов

      С тех самых пор, как я появился в его доме, всё изменилось — моя жизнь, семья, сознание и, казалось, даже душа. Я наконец обрёл то, о чём так неистово мечтал. Теперь мне было доступно всё, и оно, это «всё», открыло двери всего невозможного, что было заперто на засовы раньше… Но… Вместо того, чтобы с головой уйти в изучение истории, правил нового для меня мира, его ценностей и обычаев, или отдаться развлечениям, мои мысли раз за разом сводились к одному единственному правилу — вечером, вернувшись с работы, он позовёт меня с собой. Закопается рукой в мои распущенные волосы, намотает на кончик пальца длинную прядь и, не заметив моего взгляда и дёргая пальцем, засунет в уши наушники, непременно улёгшись на моих коленях.       Или, может, мы пойдем к озеру, или остановимся в саду, где, смотря на играющий с дровами огонь, выжигающий своей любовью до остатка, он расскажет о прожитом дне, расскажет смешные истории про Хоро или Рена, или может даже Рю. И пусть никого из них я толком и не знаю, но из его рассказов я уже состроил образы этих ребят. Честно сказать, мне больше всего симпатичен их управляющий. Рюносукэ пусть и старше остальных, и в настоящий момент является их боссом, но когда Йо рассказывает о нём, то ни на секунду не дает усомниться в том, что этот парень от чистого сердца пригласил друзей подзаработать у себя на каникулах. Вообще, по мне так, в баре хватило бы и одного работника. По большей части, кроме выходных, новоиспечённые работнички занимаются вполне себе бесполезными делами — вроде бесконечной уборки или болтовни. Ох! Сколько же Йо успел понарассказывать о девушке Рена или увлечениях Хоро! И пусть мне были и не столько интересны эти истории, но, сидя с ним на влажной от сырости траве или лежа на тонкой полоске песка у озера под ночным небом, я слушал самый восхитительный из всех голос. И он мог говорить что угодно, мне все его слова были похожи на песню.       Самое страшное каждый день случалось тогда, когда он, наконец выговорившись, просил рассказать о чём-то меня. По сравнению с его историями мои были тривиальными и блеклыми. Я говорил о тренировках, что-то о книгах, прочтённых за день, и почти никогда не вспоминал своё прошлое. К счастью! От чего-то он и не настаивал узнавать о нём. И, к моему удивлению, Йо внимательно слушал каждый раз, когда я рассказывал что-то до невозможности обыденное и глупое. Особенно ему нравилось слушать пересказы моих снов. Как-то он рассказывал, что почти не видит их, просто спит каждую ночь, как с чёрным экраном, и не отличает вечера от утра — между ними нет ничего. В отличии от него мои ночи всегда были наполнены красками. С самого детства мои сны были отражением мечты, которой невозможно было сбыться. Мечты, где я был здоров.       Забавно, но с момента, как я исцелился, мои сны — отбросим мучавшие раньше кошмары — нисколько не изменились. Чаще всего мне снились поля — вот почти такие же, как здесь, у поместья Асакура. А иногда длинные виноградные рощи, уходящие стройными рядами вниз к синему берегу бескрайнего моря. И пусть я никогда раньше не видел своими глазами ни берега моря, ни виноградных лоз, в моих снах они пахли свежевыжатым кисловатым соком, а вокруг роями кружились букашки, которых я непременно остерегался, стараясь пройти вдоль лоз, не коснувшись ни единой веточки. И как-то раз мне приснился сон, перевернувший всё восприятие наших с ним встреч. В тот день он спросил, что мне приснилось, а я соврал, что не помнил.       Тёплый солёный ветер дул мне в лицо, когда я оказался на белоснежной лошади у края поля, усыпанного лозами винограда. Как я оказался на коне и откуда он у меня появился — я не знал, как и подобает сну. Держал крепко поводья и точно был уверен, что этот мой грациозный спутник чувствует меня настолько же хорошо, как будь он моими ногами или глазами. Повелеваясь моему желанию, лишь на секунду проскользнувшему в мыслях, скакун, сорвавшись с места, помчался по извилистой тропинке, ведущей вдоль крутого склона, усыпанного сотнями колыхающихся на ветру цветов, пёстрым ковром спускающихся к морю. И скорость, с которой сильные ноги вспахивали землю, поднимая за собой облачка пыли, заставляла кровь в моих венах бурлить в адреналиновом безумии. С одной стороны — резкий обрыв, с другой — бесконечные распаханные узоры полей, и я, точно знающий, что осталось совсем немного и нужно непременно будет вернуться в дом — к маме, — несущийся верхом на своём коне и устремляющий его куда-то за горизонт, к краю выпирающего в море пологого отростка суши. Кажется, он так непременно далеко, что не добежать и на коне, и потому собственно я не бывал там никогда ранее, и дорога длинная и опасная. И это всё кажется столь логичным, что простое желание добраться туда возникло только сейчас.       Мой конь, перепрыгивая по паре десятков метров за раз и разогнавшись на прямой дороге, взял, не послушавшись моего испуганного в преддверии неизвестности страха, да направил свои подкованные копыта прямо к обрыву. И заметив лишь его развивающуюся гриву, я, зажмурив плотно веки, вцепился до белых пятен пальцами в поводья, да так и замер, ожидая самого страшного, как следом, почувствовав его мягкое касание земли и распахнув в удивлении глаза, обернулся, в ошеломлении замечая, как добрая половина пути осталась за его пышным хвостом. И закричал, громко, оглушая, выдирая этот маленький мирок из летних невинных объятий своим звонким, разносящимся на километры пути, смехом.       Конь же, ни на секунду не остановившись, понёс меня дальше, и на этот раз моему взору открылась тропка, спускающаяся к лазурному побережью, усыпанному белоснежным бархатным песком. На берега обрушались шумные волны, стягивая сверкающие песчинки в свои бирюзовые воды.       Я соскочил с коня, босыми ногами утопая в затягивающем, рыхлом песке, ладонью коснулся накатывающих волн. И стоило мне одёрнуть от столь прелестного моря руку, на моих пальцах тонкой корочкой кристаллизовалась соль. Конь позади моей спины тревожно заржал, начиная топотать ногами. Оторвавшись от моря, я кинулся к нему, утыкаясь головой в изгиб широкой шеи.       — Тшшшш… — вторя звуку морского берега, пропел я, руками зарываясь в начёсанную гриву, путая ее своими волосами. Лаская лошадь и слыша накатывающий с новой силой прибой, громким шумом разбивающийся о берег, я ощутил зарождающуюся вокруг тревогу. Солнце поспешило скрыться, забежав за тучку, на ранее безоблачном небе, а прибой докатился до моих ног, проникая сквозь песок к щиколоткам. И только тогда я заметил, что зыбкая земля утянула нас с моим другом в свои песчаные топи.       С растущим в душе беспокойством я с силой попытался вытянуть ноги из поглощающего нас песка. Чем больше я старался выпутаться, тем с большей скоростью блестящие песчинки поглощали меня с бьющимся в нарастающей панике животным. Тёплый ветер, подгоняющий морские волны, стеной накатил на наши спины своей пронизывающей до костей мощью. Тело в миг окутала дрожь, а ледяная вода окатила мои ноги, по колено увязнувшие в мокром песке. И в этот миг всё вокруг, что представлялось с вершин домашнего холма самым райским на земле местом, обернулось густыми, грозовыми тучами, накатывающими по пояс волнами и надвигающимся с моря штормом.       Поддаваясь панике моего белоснежного, будто бы сверкающего в окутавшей нас тьме, жеребца, я вцепился в его поводья, изо всех сил стараясь вытянуть себя руками и предательски ощущая слабеющие предплечья, ещё секунду назад преисполненные внутренних сил. Конь, забившись всем телом и истошно заржав, будто моля о пощаде, хвостом забил по свой спине, попадая по моим ослабевшим ладоням, и в очередной его утопающий в шумном прибое рёв на наши спины обрушилась волна с человеческий рост. И она бы точно утащила нас под тёмное дно почерневшего залива, если бы ноги наши не утонули на берегу. Однако, свою пугающею до дрожи миссию она исполнила сполна — ударила, словно сотни плетей, придавила меня к мощному лошадиному телу, выбивая из лёгких весь воздух, и утопила по бедра в ссыпающимся вовнутрь песке. Руками разлепив скованные солью глаза, я с ужасом обнаружил облепленного толстым слоем соли коня, только и кричащему о своей верной смерти, и его кручинный рёв призвал мое скованное тело обернуться в поисках дома. Я кинул встревоженный взор к обрыву домашнего поля, где безжалостно гнулись тонкие прутья увешанного плодами винограда, и, собрав в кулак все оставшиеся силы, закричал, пытаясь вырваться, едва приподнимая своё увязнувшее тело над поверхностью песка. Я потянулся, опираясь на свою лошадь снова, и, к моему счастью, песок подо мной, потрескавшись, пропустил пару сантиметров моей талии обратно к свободе.       — Тшшшш… — зашептал я, не зная, кого успокаивать больше, себя ли или его, принявшего учесть, погружающегося прямиком в объятья грозного залива. — Смотри… У меня выходит, друг мой! — залепетал я, на локтях вытягиваясь на его спину. — Мы сможем, милый… — утешал я его, и с моих глаз так некстати на его начищенную спину полились слёзы, оставляя на облепившей его соли сливающиеся с морской водой капли. «И чёрт бы мне сдался этот непозволительно красивый берег!» — пронеслось в моих мыслях прежде, чем очередная волна, приплющив грудь к его спине, затвердевающей каменной глыбой, оставила на моём теле солевые наросты.       Теперь я почти не мог пошевелить и пальцем, оказываясь придавленным к спине моего белого скакуна, невидящим взглядом смотрящего куда-то в чёрный горизонт. Проследив за его блеклыми глазами, еле повернув окаменевшую голову, я заметил, как вдалеке, где-то за рядом вздымающихся, близящихся валов, меж тёмных развеивающихся туч, виднеется манящее лазурное небо. Такое далёкое и такое ясное, как сказка, такое же волшебное. И моё сердце забилось так испуганно-страшно, заставляя дыхание сбиться, от осознания того, что это небо развиднеется так же над этим местом, прекрасным нетронутым уголком, привлекая в свои путы одиноких путников и затягивая их раз за разом своей чудовищной силой.       Осознавая всё это, я онемел, не в силах пошевелится, замер встревоженно и глаза зажмурил так плотно, чтобы не видеть черноты возникшей, как вдруг, под гомон налетевшей на нас волны, я распознал незнакомый мне ранее крик — обернулся, ища глазами, и наткнулся взглядом на укутанного в лохмотья молодого парня. И только взглянув на него, стоящего на краю не пойми откуда взявшегося куска скалы, я понял, что это был Йо. Я точно его знал — знал по имени, знал его внешность, не похожую на мою, знал, что он был моим братом, — но отчего-то осознавал, что раньше его здесь никогда не встречал и не видел. Чувствовал только по тому, как спокойствие разлилось в моей душе, что он спасёт нас.       И в тот момент, когда канатная веревка, обвёрнутая у дерева на краю обрыва, летела прямо ко мне в руки, море будто бы замерло, успокаивая свои разгневавшиеся волны, а соль с моих плеч скатилась омертвелой стружкой, и только песок неизменно продолжал тянуть в свои глубины. Понимая его один только взгляд, я поспешно обвернул коня канатом под ногами, скрепя зубами, стягивая на его спине плотный узел, и, ухватившись жёстко за натянутую верёвку, дёрнул что было сил — не помогло. Тогда я попробовал снова и снова, и вот, в очередную попытку, песок вновь раскололся под моим телом, оставляя щели, и, сцепив до треска зубы, я вырвался, ногами забираясь на белоснежную спину и с ужасом замечая, как почти всё его тело погрязло в песке.       — Тшшш, милый, борись только! — вскинул я, сжимая его длинную морду, и, за считанные секунды забравшись по канату, протянул Йо руку, позволяя тому вытащить меня, свисающего над обрывом, с колотящимся бешено сердцем. — Мы должны спасти его! — закричал я, стоило моим ногам попасть на твёрдую землю.       Йо улыбнулся так тепло и открыто, будто бы там, на побережье, не тонула в зыбучих песках моя лошадь! И я бы точно ударил его сейчас, раздражённый его весельем, если бы не заметил в его стёртых мозолями руках канатную верёвку.       — Так помогай, — произнёс он, и я, уперев ноги почти в край обрыва, схватился с ним вместе за жёсткие нити и принялся тянуть, сколько осталось силы, смотря, как там, внизу, белая шерсть всё больше погружается в берег.       И чем дольше силы наши растворялись в тщетных попытках вытянуть тяжёлое лошадиное тело из цепкого песчаного поцелуя, тем близилась светлая полоса неба вдалеке и сгущались тучи над нашими головами. А его белоснежная спина увязала все сильнее, и из глаз моих ручьем покатили слёзы, когда хвост его безвозвратно скрылся в толще зыбучей ловушки. И из неба, обрушаясь громким эхом, посыпались на плодородную землю крупные капли, в миг обращая сухой канат в мокрую, скользящую в руках, веревку, непригодную не то что для спасения, а даже для игр. И слёзы в моих глазах заполонили все веки, плотным слоем отделяя взгляд мой от действительности. Только руки, отчаянно сжимающие последнюю надежду, держались из последних сил, не поддаваясь накатившему отчаянью. Сердце же моё, выпрыгивающие из груди, сжималось больно в плотный узел, сбивая дыхание, принуждая губы распахнуться навстречу пресным небесным слезам и хватать в попытках набраться сил воздух. Как вдруг ладоней моих коснулись чьи-то жёсткие, измозоленные пальцы, нежно, будто бы и не царапая мою шелковую кожу своими заусенцами, обхватили ладони, и со спины, заковав в объятья мои жуткие, цепенеющие страхи, он прошептал:       – Тяни…       Слова эти, подействовав лучше любых допингов, с его обхватившими мои плечи руками с выступающими мышцами рванули верёвку, и я когтями своими пронзил тугие волокна, пятясь за его ногами, зажатый невиданной силищей, пятками вгрызаясь в землю, протянул канатную нить метров на двадцать и почувствовал ослабшее сопротивление. Глаза мои, пеленой солёной застеленные, распахнулись в неведении, руки разжались, оставляя на его только силу надежду, и, метнувшись к краю разодранной морем острой скалы, я заглянул за обрыв, замечая, как конь мой своими подкованными копытами, отпрыгивая от проваливающейся жуткой земли, соскочил на ведущую к побережью тропку, да оказавшись на плотной поверхности, помчался что было сил вверх — к дому. И ноги его, затаптывая пылью на хвосте держащуюся закостенелую руку, будто призраком различимую, прогоняли мрачную одурь над местом этим свесившуюся, и грива его, на ветру развивающаяся, посыпала мелкими песчаными крупинками путь его, небо развидняющий.       А я свалился на твёрдую землю, водою смоченную, подогнувшимися обессиленными ногами, да руки в стороны расставил, наяву чудеса сказочные различая. Закрыл ладонями от пронзившего солнца глаза мои, вдохнул глубоко, тело успокаивая, сознание в порядок приводя, да услышал рёв коня моего, далеко, ветром принесённого.       — Я уже почти с жизнью распрощался… — произнёс я громко, будто вторя его облегчённому ржанию, да заулыбался так счастливо, что самому глупо стало от своего же поведения.       — Не похоже, что бы взаправду прощаться хотел, — заговорил его знакомый до звона в ушах, приятный голос, и я распахнул глаза свои, обнаруживая его склонившегося, свет от меня отгораживающего. И руку к нему протянул, вторя желанию в глубине души возникшему, пальцами почти его лица коснулся, как Йо отпрянул игриво, руки за спину заложил, да заставив меня приподняться, отпрыгнул на пару шагов.       — Погоди! — позвал его я, отстраняющегося, назад пятящегося, подхватился с места, усталости более не чувствуя, и помчался за ним смеющимся, против ветра ступающим, с ноги на ногу назад перепрыгивающим. Вытянув руку, почти ухватился его оборванной накидки, по ветру развивающейся, да моргнул глазом, а он уже шагах в пяти от меня, а в кулаке ветер тёплый да пустота обманчивая.       — Не поймал! — Сорвавшийся смех с его улыбчивых губ разнёсся в ушах моих, отражаясь, и только волосы его ко мне всем кубарем тянулись, будто заигрывая.       — Я догоню! — закричал в ответ ему я, как парень, подмигнув мне глазом, развернулся в очередном прыжке, да побежал вперёд, где конец земли виднелся выпирающим концом скалы грозным.       — Так лови быстрее! — закричал он, и сердце моё вновь вниз желудка ухнуло, когда его каштановая макушка с бусинами в волосы вплетёнными за краем скалы исчезла. Но от чего-то, противоестественно запрещая себе остановиться, я, ресницы сцепив до бликов разноцветных, с разбегу вниз сорвался, чувствуя, как земля подо мной кончается, да кубарем вниз повалился, воздух сопротивляющийся чувствуя… Как под спину мою шерсть нежная, на ковер похожая, пристроилась, и через секунду брызги солёные в лицо ударили.       — Поймал, — прозвучал на самое ухо его весёлый шёпот, а руки его губы мои задели.       — Ты! — воскликнул грозно я, как, распахнув глаза, увидел золотистую спину расправившего над водой крылья неведанного мне ранее существа, настолько огромного, что спина его вмещала нас с Йо легко и свободно. И найдя глазами сложившего в позе лотоса ноги парня, босые ступни руками сжимающего, я залюбовался его развивающимися по ветру волосами, да слова все возмущённые сами собой в глотке моей потерялись, рассыпаясь без остатка.       Йо же, улыбнувшись, отвел взгляд в сторону, да пальцем указал мне направление, проследив за которым, я поражённо глаза расширил, обнаруживая в укромных уголках скал запрятанные золотистые перья грациозных птиц, во все глаза на меня смотрящих. Хвосты их длинные спадали водопадом с обрывистых чёрных, на уголь похожих, склонов, словно блики ярчайшего огня, из жерла вулкана выхваченные. И почему-то в голове, от пролёта над одинокой скалой в бескрайнем море, не осталось сомнений в том, что увидать подобное чудо, как птенец этих волшебных животных, с крыльев которых ссыпались блестящие частички, впервые глаза открывая, устремляется взглядом в твои очи — и было самым сокровенным открытием мира этого.       И пока мы летали на спине его доброго друга, Йо ни на секунду не переставал улыбаться, и, вторя ему, на моем лице уголки губ тянулись вверх.       Он почти не говорил, предпочитая лишь указывать на пейзаж в ответ на мои вопросы, и совсем скоро я перестал спрашивать, уткнувшись плечом в мускулистую руку, наслаждаясь бескрайним полётом. Впрочем, в какой-то момент, сам того не сообразив, то, как он опустил свою голову мне на плечо, стало куда важнее всей красоты за пределами крыльев, усыпанных бликами золота. И от чего-то, я, взглядом украв его тихое дыхание, заворожённый треском бусин деревянных у плеча моего, ощутил, что душа моя всем сердцем возжелала наедине оказаться, да так сильно, что щёки сами собой в смущении разлились, а фантазия раз да и переместила нас обоих на берег, жёлтыми подсолнухами до горизонта усаженный, птиц волшебных из сознания стирая, на их место его определяя.       Да оказавшись меж стеблей подсолнухов колких, выше роста нашего ввысь устремляющихся, Йо, руку мою из своей ладони высвободив, словно ребёнок невинный, бросился в глубину листьев, а я за ним помчался, в который раз догнать стараясь, и только сейчас заметил, как рваная его мантия с плеч куда-то делась, оставляя на груди белоснежную прозрачную рубашку и его неизменные шорты, так глупо сочетающиеся. И в этот миг, где-то на краю моего сознания, я чуть было не уловил всю абсурдность происходящего, на секунду осознавая пробуждение и сна фантазии, как следом, мягкой щекой нащупав под лицом воздушную подушку, свалился разом обратно на поле, где Йо внимательно на меня своими глазами глядел, да заговорил вопрошая:       — Не хочешь остаться со мной? Куда пропадаешь?       И в реальности лицевыми мышцами улыбку свою я почувствовал, руками подушку обхватил, да ответил снова сну отдаваясь:       — С тобой хочу, — произнёс я моему воображаемому Йо, и пока тот не успел скрыться среди листьев вновь, я схватил его руку, зажал плотно и так легко к себе притянул, будто так и нужно было с самого начала. Обхватил его талию и носом уткнулся в его пушистые волосы, кожу щекочущие, и Йо застыл в руках моих, секунду помедлил, а затем коснулся ладонями плеч, произнося:       — Я думал, ты не решишься…       Его голос и ласкающие слух слова оплели меня дымным, лёгким, будто пушинка, облаком, обвернули сладкой ватой, вес наш легче делая, и следом, сам отчет себе не отдавая, я нашел его губы и поцеловал… совсем осторожно, нежно талию обхватывая, губами едва его прикусывая, и повалил на землю, сверху оказываясь, неуклюже в раскорячку на него падая. А он рассмеялся, заглянул мне в глаза весело, и, как только на лице моём брови начали недовольно хмуриться, протянул ко мне свои распахнутые ладошки, всё возмущение мое перекрывая, да приподнявшись, схватился руками за шею, потянул на себя и в этот раз уже сам в поцелуй утянул. И всё из головы вылетело, негу наслаждения оставляя, грудь в теплоте душевной разливая. Всё его стало значительным, самым важным, светлым, пылким, нежным, самым волшебным, словно он был тем конем, горы перескакивающим, жар-птицей, пыль сверкающую с крыльев осыпающую, манящей полосой залива и спелыми, сочными на губах гроздями вызревшего винограда. И казался он мне чудом на краю земли найденным, самой сокровенной тайной, терпким вином, тело и разум расслабляющим.       Йо же мой, пока мысли мои в поцелуе растворялись, пальцев подушечками закопался в волосы длинные, на него спадающие, нежно огладил голову, носом с губами моими играясь, чмокая их жадно, как я просунул под его тело руки, прижал к груди своей удивленного, да уткнулся лбом в покрывало у его лица расстеленное. И сердце мое забилось в волнении, умудряясь и его задеть своим колочением громким, заставив встревожиться, заелозить под мной, а затем руку мне на спину пристроить, тепло отдавая, и произнести:       — Я знаю, Хао… Ты любишь меня.       — Люблю. — Закивал я, своей смелости поражаясь. — Но мы же только встретились!       — Не правда… — заявил он весело, руками лицо моё от покрывала отрывая и в глаза заглядывая, произнес: — Ты уже давно меня знаешь… И я вот-вот в ответ полюблю тебя. — Улыбнулся он, и его слова, защемив грудь, заколотили рёбра мои, сердце сдерживая. И улыбка его, тёплая, нежная взгляду моему, попрозрачнела. И схватился я, с паникой в душе нарастающей, за силуэт его, подо мной растворяющийся, руками кожи его больше не чувствуя, задёргался, безудержно глазами во все стороны глядя и нигде и тени его не замечая. Кровь, мышцей гонимую в ушах своих, ощущая, я вцепился бешено в покрывало под нами бывшее, как в секунду следующую, втянув в полные лёгкие утреннюю прохладу, расцепил наяву веки сном сомкнутые.       Рукой я схватился за колотящееся сердце под рёбрами, вдохнул пару раз, приводя дыхание в чувство, да замер в кровати. Под рукой, где секунду назад так явно были его волосы, мирно спала Хлоя и не думала от моего трепыхания на кровати пробудиться. С распахнутого настежь окна лёгкий ветерок пригонял в комнату прохладу, оставшуюся воспоминаниями о ветреных прибрежных вершинах. Уголок солнечных лучей, освещал подушку в том месте, где ещё пару секунд назад лежала моя голова. И вдруг резко всё перевернулось, представившись странным сном, воспоминания о котором предательски быстро ускользали из моей головы, пока я взглядом не коснулся жёлтых листьев срезанных подсолнухов в вазе и я не вспомнил… Вспомнил поцелуй, его слова, объятья и осознал, что там, во сне, я чувствовал себя свободно и счастливо. Тут же зардевшись наяву плотным румянцем, я заметил свое возбуждение. Недоверчиво опустил вниз глаза и обнаружил торчащий парусом бугорок в районе бедер. Громко вздохнул, едва слышно застонав, да прикрыл руками лицо и плюхнулся в тёплую кровать.       Пару минут проведя в смущённом смятении, вспомнив все воссоединенные памятью обрывки сна, я, мирно дыша, смотрел в белоснежный потолок. И трещины на нём показались мне вдруг так сильно смахивающими на его бусины в волосах, что от понимания этой моей мысли, нужной лишь для отвлечения внимания ото сна, я обреченно усмехнулся. Хлоя под моим боком закрутилась, что-то сонно мявкнула, а я, переведя взгляд на прикроватную тумбу, обнаружил на ней стопку его принесенных для меня вещей. Нужно было их давно уже отдать ему, но отчего-то понимание, что ходить в вещах брата, когда дома достаточно своих, — немного странновато, пришло только сейчас. Вытянув верхнюю футболку, я осторожно развернул ее и завалился обратно, утыкаясь в пахнущую порошком мятую ткань. В то утро я осознал, что влюбился. Не сейчас — раньше, еще когда он, протянув мне руку, в первый раз улыбнулся. Уже тогда все было ясно как день, когда, стоя перед ним, я раскраснелся, точно девица, и ждал новой встречи. И еще тогда не знал, но поцелуй он меня сейчас… я бы точно был не против.