Надеюсь, тебе не больно

***

Чувствовать как-то слишком больно, непривычно-тоскливо, неправильно, тяжело — и не хочется. Лука гладит пальцами струны, те отзываются еле слышным звуком, кривым и проголким от его отчаяния и неосторожности — звуком его надломленной на части души, такой же неровной, отчаявшейся. Надеяться тоже не хочется, как и любить, но почему-то само собой выходит и то, и другое. Если не думать, то, возможно, получится отвлечься на что-то иное — на музыку гитары, на шум волн за окном корабля, на бормотание сестры с соседней каюты, на судорожное, бессвязное дыхание — его собственное, — но только не на мысли, бьющиеся в голове с горечью и завыванием. Когда он закрывает глаза, то видит ее лицо. Идеально-прекрасное, нежное, чистое, открытое для всего, включая его любовь, даже если она не любит в ответ. Ничего страшного, думает Лука. Ничего страшного. Она не обязана его любить, ничем ему не обязана. Он и не ждал. Может, надеялся — точнее, точно надеялся, но ведь он музыкант, ему не впервые разбивать свое сердце и слышать его мелодию. Соединять обратно воспаленные участки разума почти успокаивающе, почти умиротворяет. Почти отвлекает. — Как думаешь, можно коснуться звезд? — тихо-приветливое, неуверенное. Лука переводит взгляд на Маринетт, лежащую рядом с ним на палубе. Они смотрят в небо. Корабль несет их по Сене. А Лука все так же безнадежно и глупо влюблен. — Подняться на самую вершину Эйфелевой башни, зависнуть на кончике, потянуться к ним и сорвать себе парочку. Я бы повесила их у себя в комнате, как гирлянды. Пахнет странно — не ярко и не тускло, просто как-то фактически, словно так и надо, словно это мироздание, пахнет перцем для кофе, сладким тестом и жженным сахаром, но не горечью, а приторностью карамели. Пахнет Маринетт. Так пахнет любовь для Луки — так для него пахнут звезды и все гирлянды, похожие на них в темноте. Он бы тоже повесил этот запах в своей комнате в маленькой прозрачной скляночке, рядом с гитарой. — Думаю, все возможно, пока ты в это веришь, — отвечает он сбивчиво-трепетно, боится, что в голосе звучит слишком много нежности, но спрятать ее почти некуда — весь голос ей переполнен, все сердце, каждое свободное пространство между ребер и под ними, даже если очень больно. — Даже наша с Адрианом свадьба? — смеется она беззаботно, и Лука улыбается в осторожности, боясь все испортить. — Сегодня мы вместе ходили в кафе и он даже сел рядом со мной на диванчике. — Хочу быть твоей подружкой невесты, — раздается нарочито счастливое его голосом — Маринетт смеётся, чуть пихает его в плечо и снова переводит глаза на небо. Красивая. Как вселенная. Несравненная, тихая, мягкая, гибкая, как струна, и такая же звонко-яркая — и как же он ее любит. Касаться ее волос все равно что подниматься по лестнице в Эдем и собирать руками встречные облака. — Жаль, Лука, что все так получилось. Не жаль, думает он с болезненностью, не поднимая от ее лица взгляда. Никакое небо не нужно, пока он может смотреть в ее глаза. Заснуть — и восстановить по памяти каждую веснушку на фарфорово-белой щеке. — Я бы хотела любить тебя больше, правда. — Но ты не любишь, — он не упрекает, не может, просто улыбается, открыто и неуверенно, изгибая уголки губ в улыбке, и она смотрит сконфуженно, словно ей стыдно. Не беспокойся, моя звезда, моя музыка, я буду любить тебя за двоих. — Я все еще достаточно хороший друг, чтобы это не мешало нам общаться. — Спасибо тебе за все, — шепчет встревоженно. Страшно. Боится потерять его? Глупая девочка — смелая Ледибаг. Восхитительно-трепетная, сильная, уверенная линия струны, по которой он ведёт дрожащими пальцами — ее душа. — Надеюсь, тебе не больно. — Совсем не больно, — соглашается Лука. Не больно, пока она рядом, пока он может смотреть, пока ее образ, чистый и осторожный, отпечатывается в его сознании.

***