Сотни вёсен бы я променяла на один только миг с тобой

𝖙𝖍𝖊 𝖌𝖔𝖉𝖊𝖘𝖘 𝖆𝖓𝖉 𝖙𝖍𝖊 𝖕𝖗𝖎𝖊𝖘𝖙𝖊𝖘𝖘 🌺

      Было в ней что-то от богини.       То ли глубина безучастного взгляда, то ли красота звучного голоса, то ли острота смертоносного клинка.       В ареоле аромата фруктовых сигарет, в кимоно широкого кроя, пряча лукавый взгляд под амарантовой чёлкой, словно бутон магнолии, она источала сладостный дурман. Грациозная, изящная, полная особой стати, она виделась случайному наблюдателю совсем недосягаемой, а оттого всё более прекрасной. Женщина сказочной красоты и удивительной силы.       Цветущая, словно весна. Разящая, словно чума.       Она внушала благоговейный страх всем на неё взглянувшим, величественная небожительница, непобедимая воительница. Если бы битва была искусством — она была бы её музой-покровительницей.       Ночная красавица мафии. Душистый дикорос на старом кургане.       Золотой демон. Богиня со взглядом Дьявола.       Сколько имён, но какое из них своё? Сколько масок — но что из этого её собственное лицо? Кто она такая?       Коё смотрит в зеркало, надеясь найти ответ в отражении. Пустым печальным взглядом пробегает по узким плечам, по линии ключиц, по тонкой белой шее, подбородку, скулам — и наконец — в самые свои глаза. Два лиловых топаза смотрят на неё с жалостью. Она не думала, что когда-либо будет жалеть себя — почему же теперь?..       Кем ты стала, девочка? Маленькое чудесное создание заковали в броню и толкнули на передовую, лишили мечты и надежды, лишили человечности. Девочка стала оружием. Девочка привыкла проливать чужую кровь, девочка привыкла к чужим предсмертным крикам, к чужому страху, к гневу бессилия, к мольбам, молитвам. Те молитвы о прощении и милости возносили к ней самой, в агонических муках простирая окровавленные дрожащие руки к божеству, способному на сострадание. Но боги жестокосердны — богам неведома жалость.       Тогда почему сейчас она жалеет саму себя? Как цинично. Сказала бы кому — сгорела бы со стыда.       Комната озарена закатными лучами, свет — охра и киноварь — создает недвижимые, точно витраж, блики. Удушающий запах пряных благовоний, звенящая тишина, атмосфера уединения и тревожащего покоя, осязаемо давящая на плечи, — словно в храме, в святилище вечно печальной богини.       Богине хочется плакать — но глаза привычно сухи. Она никогда не оплакивала павших товарищей или загубленных ею же жертв, её стальное сердце всегда обливалось кровавыми слезами по жизни, которой лишилась она сама. По счастью, которое она упустила. По свободе, которая теперь для неё недоступна. Женщина, навеки брошенная во тьме и ставшая её богиней в попытке обезопасить саму себя, давно устала от этой маски.       Коё приглаживает роскошные волосы, пропускает пряди между пальцами, словно шёлковые нити.       Божеством быть совсем невесело, даже скучно. Теперь, когда она привыкла к этому, ей совсем не страшно — девочка разучилась бояться — на место страха пришли усталость и неудовлетворение. Ей казалось, что ничто в этом мире не может унять её сердечную тоску. Она пыталась найти утешение в заботе о младших — неблагодарное оказалось занятие, пыталась увлечься профессиональным ремеслом, но оказалась слишком брезгливой для пыток и казней. Она была уверена, что жизнь её пуста и бессмысленна.       Пока не влюбилась.       Коё закуривает. Она откидывается в кресле и устало прикрывает глаза, сосредоточиваясь на никотиновом привкусе на кончике языка.       Она думала, что оставила глупые сказки о любви в юношестве, поэтому старалась рационализировать охватившую её страсть простой жаждой человеческого тепла. Но мысли снова и снова обращались в прошлое, рисовали желанный образ, заставляли искать встречи. Ощущая подушечками пальцев трепет чувствительного тела, богиня поняла, до чего раскалено её стальное сердце — грудную клетку обжигало изнутри.       Лицо осветляется улыбкой, амарантовые пряди послушно следуют за поворотом головы и, скользя по плечам, закрывают обнаженную грудь.       Через плечо она смотрит на спящую. Лёгкое одеяло с цветочными нашивками рисует плавные изгибы. Богиня встаёт с кресла и, затушив в пепельнице сигарету, тихим шагом направляется к кровати. Раньше массивный балдахин казался ей признаком дурного вкуса — помпезным и вычурным — а теперь он органично вписывается в атмосферу их искусственного рая — уединенного и умиротворенного. Словно они способны закрыться от всего мира.       Коё склоняется над ней и замирает, наблюдает за дрожащими ресницами, вслушивается в размеренное дыхание. У неё сердце останавливается от осознания, что она существует. Превозмогая страх развеять морок, она протягивает руку и пальцами легко касается её щеки.       Неожиданно Йосано перехватывает её руку и, переплетая пальцы, притягивает возлюбленную к себе, вынуждая потерять равновесие и залезть на кровать.       Они смотрят друг другу прямо в глаза.       В глазах Коё больше нет ни жалости, ни тоски — только нежность. В глазах Йосано — безбрежное спокойствие.       Но это спокойствие было не всегда: она лучше многих знала о тревогах и страхах, бессильном гневе и сожалениях от потерь. Было время, когда она ненавидела саму себя и весь мир вокруг, оказавшийся столь несправедливым к её благостным способностям. Ненависть захватывала её с головой, уводила в самый омут — и Йосано плакала. Плакала там много, что обессиливала.       Она вечно спорит со смертью, вечно сражается с ней — и забирает её добычу прямо из-под носа. Дрессировщица, воспитывающая дикого зверя и терпеливо принимающая его укусы, клеймом запечатлевшиеся на тонких запястьях.       Она тоже была совсем девочкой, когда столкнулась с этим впервые. Когда её руки, признанные даровать спасение, неосознанно обрекали на страдание, люди вытягивали пальцы и указывали на неё, в гневе нарекая убийцей.       Йосано позволяет Коё лечь рядом и, когда та ложится на подушку, кладёт голову на её плечо.       Они молчат, и нарушать тишину совсем не хочется.       Убийца. Миру было сложно принять её, но жрице было легко опускать лезвие на свои вены и погружать его в плоть, пока от боли не захотелось сжать челюсти, и глаза не застелили новые слёзы. Она думала, что возместит этой болью ту, которую причиняла другим. Верила, что благодаря этой жертве однажды её намерения смогут понять.       И её поняли. Признали. Её стали благодарить, на её помощь — надеяться. Мир, который она ненавидела долгие годы, стал нуждаться в ней. Сила, которую она изводила отрицанием, стала приносить пользу. Её взгляд полон спокойствия, потому что Йосано наконец-то его обрела.       Их руки снова касаются друг друга в случайном полужесте.       Йосано вздрагивает, откинув чёлку с глаз, и поднимает голову. Коё плачет.       — Ты чего? — шёпот, словно в страхе спугнуть момент.       — Ничего, — одинокая слеза скатывается по гладкой щеке и исчезает на пальцах жрицы. — Теперь — ничего.       Солнце скрывается за горизонтом, втягивая свои длинные светлые руки, и комната медленно погружается в убаюкивающий мрак. У них впереди — вся ночь, а затем, с рассветом, жрица снова выйдет на битву со смертью, а богиня заточит клинок и спрячет ухмылку за веером, привычно игнорируя мольбы умирающих.