Осенние города

— Ой, — сказал Лёва, засовывая на кухню красный от простуды, но по-прежнему любопытный нос. — ой. А что это у тебя там?.. Шура медленным движением помешал содержимое турки. — Кофе, — сказал он. — Ага, — откликнулся Лёва. — кофе значит. Шура вскинул бровь, но его губы против воли растянулись в улыбку. Золотистый свет плясал на его волосах, придавал щекам розоватый оттенок, а у губ залегали мягкие, голубовато-серые складки, делая лицо мягче, светлее. Лёва невольно расплылся в веселой улыбке. — Кофе! — повторил он громче, с тем особенным, насмешливо-радостным выражением, с которым обычно дразнился. - Кофе! А почему от твоего “кофе” несет коньяком? Губы Шуры тоже против воли растянулись в улыбку. — А это, Левочка, тайна взросления, — шутливо сказал он, рассеянно целуя теплый, влажный висок. — прикоснуться к которой тебе пока рано. Вот так. Сходи, оденься теплее и почисть зубы, а я сделаю тебе завтрак. Хорошо? Лёва обвил руками его за плечи и вжался лицом в мягкие, приятно отдающие ореховым шампунем волосы. Помолчал, стоя, как замерев, болезненно, неподвижно. В кухне было тихо-тихо. Неловко стучали часы. — Ты чего? — спросил Шура, забывая про кофе, которое, будто почуяв свободу, полилось через край. — Левка, пусти руки, кофе, Лев... В звенящей тишине кухни болезненно-остро прозвучал нехороший, истерический всхлип. Шура замер. Мысли о кофе, об испачканной плитке и потраченном коньяке разом вышибло из головы вместе с дюжиной других, маловажных, сухих проблем по домашнему и деловому вопросу. Шура как никогда ясно осознал, что еще немного, и по милости Левы придется закрашивать седину. А также, лаской и таской гонять голубоглазого олуха по врачам и привыкать работать ему на психологов. Ну его, в самом деле, придурошного. Мало ли. Шура только сейчас подумал, что не стоило пускать проблему на самотёк: Лёва, конечно, был существом истерично-колючим, но доверчивым до больного. А он, Шура, старший и умный, не мог позволить себе столько бегать от разговора — неприятного, да, но необходимого. С Левой не все было в порядке, он отчаянно нуждался в поддержке, и Шура мог считать себя последней сволочью, если бы не попытался узнать причину и найти пути решения всех проблем. Но теперь срок резко сжался до точки. — Левчик, Левушка, Лев, — неуверенно начал господин-и-не-скажешь-что-журналист. — чего ты? Скажи мне пожалуйста. Лев?.. Лёва всхлипнул ещё раз и замотал головой. — Я дурак, Шур, — невнятно пробурчал он. — обыкновенный дурак. Мне снилось, что ты умер, а я ношу тебе цветы на могилу... Мне было холодно и одиноко. Совсем. И я подумал... Знаешь, не уходи, пожалуйста, не уходи, Шур. Я не смогу без тебя. Он поднял голову. В голубых-голубых, как незабудки, глазах стоял глянцевый блеск. Шура сглотнул. — Полюбил на свою голову идиота, — грубовато, но это от резкого облегчения и вины, буркнул он. — Левка, ну разве можно?.. Лев, да я же, я!.. Лёва смущённо улыбнулся и прижался к нему теснее. — Я люблю тебя, — тихо, но твердо сказал он и осторожно поцеловал обветренные губы растерявшегося господина-о-да-журналиста. Шура ответил на поцелуй. — Я люблю идиота, — сказал он. — пиздец. Лёва откинул голову назад и оглушительно захохотал. Утро оттаяло, потеплело. И даже накрапывающий дождь не смог испортить ситуацию. А о шрамах и нервах Шура решил поговорить за завтраком. Подлый маневр —кормить и расспрашивать, но что поделаешь? С Левой нельзя было действовать прямо. К чести сказать, за полчаса он побил свой же рекорд по продуктивности, успев приготовить завтрак на две персоны, сварить новую порцию кофе (себе — черный, с коньяком, с молоком и корицей — для Левы), перемыть гору посуды, позвонить одному из друзей с вопросом о дельном психологе по адекватной цене и, наконец, пообещать влепить сожителю оплеуху, если он не прекратит разбрасывать по дому носки и пустые банки из-под energy drink. Лёва за то же время навернул лапши за двадцать девять рублей из пакетика, оставил на подоконнике очередной энергетик, отправил куда-то свои драматические вирши, посетовал на вкус шуриных сигарет и ушел смотреть второй сезон «Сверхъестественного». Осеннее утро входило в свою колею, отложив на "потом" все насущные дела и проблемы. Но утро утром, а Шура сидел и смотрел пустым взглядом на мигающий символ курсора, виновато застрявший в начале строки, и думал, думал, думал. Из соседней комнаты раздавались приглушённые вопли, тревожная музыка и отдельные выкрики, из которых слух Шуры вычленял только имена главных героев. Лёва с его проблемами не шел из головы. Шура сложил руки домиком, потом постучал по столу костяшками пальцев, потом сделал глоток остывшего и совершенно не вкусного кофе и только после признал, что работать не прет. Сквозь задернутые занавески проникал косой луч бледного света, а по подоконнику ходила мятая, недовольная кошка, временами высовывая любопытную морду. — Лев! — крикнул Шура что было сил. — Пиздуй сюда! Поговорить надо! Лёва показался в коридоре, удивленный, растрёпанный и завёрнутый в одеяло по самые брови. Шуре он показался каким-то натянутым и усталым: вялым, с тщательно замазанными, но все равно пробивающимися мешками, напряженным. Лёва был больным, не сильно, но ощутимо. Он сосредоточенно хмурился и покорно ожидал, пока Шура переведет взгляд от боевого колтуна на макушке к покрасневшим, распахнутым в немом вопросе глазам. Шура жестом указал на табурет с другой стороны от себя. — Сейчас будет серьезно и немного строго, — предупредил он, глядя на Леву внимательно и виновато. — и, возможно, тебе не понравится. Но взрослые — не дети, они, Лев, разговаривают. Вот и нам надо поговорить. Лёва съежился и опустил голову. Мелко кивнул, подобрал дрожащей рукой пушистый локон, закинул на косящий в сторону глаз. Свел плечи, обнял себя и пошевелил сухими губами, пытаясь что-то сказать. — Не говори ничего, — попросил он. — хотя нет, скажи. Ты все, наигрался, мне съезжать?.. Нет-нет, погоди, не говори, правда... Я, я знал, что так будет. И ты должен был так поступить. Все так поступают... Я ждал этого. И... И мне было хорошо с тобой. — Мне тоже было хорошо с тобой, — рассеянно пробормотал Шура, теряясь. — Я люблю тебя, — совсем тихо сказал Лёва и всхлипнул. — Я тоже люблю тебя, —повторил за ним Шура, помотал головой и осознав, что несёт чушь, плюнул в сердцах. — Долбоеб ты!.. Хотя нет, это я долбоеб, а ты просто ебоша, мать твою, Лёва, блять, да как можно-то так, а? Ну что ты за... — Унылое дерьмо? — вклинился Лёва. Шура замер. — Нет. Долбоеб все же. Перерос ебошу. Покажи руки. Лёва вздрогнул, испуганно размазал по щекам слезы и уставился на Шуру, глядел долго-долго и лишь изредка щурился, будто не мог понять, как они пришли к этому дурацкому разговору. Затем неуверенно улыбнулся. Хмыкнул и Шура. — То есть, — неуверенно спросил Лёва. — ты меня не бросаешь? Мне не уебывать? Шура закатил глаза, усмехнулся. — Хуй тебе, — сказал он просто. — сиди уж. Ты от меня со своими руками и нервами и в другую комнату не уебешь. Все заберу, даже пилочки и маникюрные ножницы. Кто тебя знает, больного? Конечно же, он шутил. Лёва и сам это видел, да и потом, настроение у него заметно улучшилось, страх ушел, истерика притупилась, затихла. Лёва смеялся, ещё не сильно уверенно, но уже звонко и искренне, запрокинув голову и обнажая тонкую кромку зубов. — Прости, — сказал наконец он. — не хочу, чтобы ты уходил из моей жизни. — Не извиняйся, — поморщился Шура. — Я тебя сам никуда не пущу. Разве что к психологу на прием. Лёва перестал смеяться. — Не пойду к мозгоправу, —насторожился он. Шура досадливо передёрнул плечами. — Ну-ну, — сказал он рассудительно. — не хмурься, морщины будут. Иди сюда, дай обниму. Я же с тобой? — Со мной. Лёва с готовностью ткнулся носом ему в шею и радостно захихикал, вроде как успокаиваясь. Но глаза, мокрые и настороженные, в опушке склеенных слезами ресниц, глядели ядовито и подозрительно. — Ты видел шрамы? —наконец спросил он. — Да, — не стал юлить Шура, и замолчал, поджав губы: ждал левиной реакции. Тот помолчал, нервно теребя пальцами кончики чужих лохм, печально вздохнул. Шура тоже молчал, мягко, но настойчиво и ласково-ласково прижимая к себе тщедушное, дрожащее тело. Одеяло свалилось со стула, свешивалось, как императорская мантия-драпировка, Лёва держал его в кулаке, сжимая угол, как последнюю надежду и горло врага. На Леве был свитер, зеленоватый с пятнами желтого, крупной вязки, растянутый у самого ворота так, что видны были острые, нездорово торчащие ключицы. "Для поцелуев", — шутил на немой вопрос шуриных глаз хозяин дурацкого свитера. За окном шел дождь, заволакивая город вечной дымкой лиловой, с золотым проблеском осени. В окно бились крупные капли. — Я люблю тебя, — зачем-то повторил Лёва. Шура вместо ответа склонился и прикусил нежную кожу чуть выше беззащитной ключицы и тепло засмеялся, подул, когда Лёва ойкнул и подпрыгнул на месте. — Я тебя тоже, — строго сказал он, мокро целуя Леву где-то под ухом, у шеи. — поэтому, мы обратимся за помощью. Ясно тебе? Лёва вздохнул и невольно протиснулся к Шуре. Улыбнулся. В мутном окне мелькнула его тонкая, серебристая тень без особенных отличительных черт, но вихрастая-вихрастая, трогательно и отзывчиво жмущаяся к своего оконному Шуре. Резной, как бумажный, лист, приникнув к стеклу, залепил оконному Леве лицо. Свой же смотрел прямо на Шуру, чуть-чуть отведя голову. — Когда я спалился? — наконец не выдержал он.