Осенние города

С порога Лёва ломанулся в ванну и заперся там изнутри. Это пробудило в Шуре неприятные чувства — когда-то давно его близкий друг нехило торчал. Послышалось журчание воды, судя по всему, Левка выкрутил краны на полную. Шура же выкрутил самого себя, свои нервы, вывинтил с мясом, как Левка эти чёртовы железяки. С ума он сошел, что ли? — Лева! — рявкнул Шура, решительно ударяя раскрытой ладонью об дверь. — Не дури, Левка! Дубу дал, что ли?! А душу пожирал страх злости и горечи. Отвращение к себе — это за глупость и неумение понять, что что-то явно не так. Ненависть — к неизвестным тварям, чьи слова и фразы врезались полосами шрамов в запястья Лёвы. Горечь и сострадание — ко всему разом. Чтобы не терзаться под дверью беспричинными страхами... Настолько сильно. — Лев... Агрессивный плеск воды был ему ответом. Шура постоял, тупо и бессильно глядя на ручку закрытой двери. Ручка тускло блестела. Мысли дрожали и путались, но это — от шока. Журналист занёс руку, чтобы вновь обрушиться на дверь градом ударов... Не успел. Лева распахнул дверь так внезапно, будто бы ждал этой секунды. Глаза Шуры выцепили его замученную и мокрую мордашку в обрамлении растрепанных, липнущих к коже волос. Лева нервно улыбнулся, поправил рукава водолазки и шагнул навстречу оцепеневшему журналисту. — Послушай, — тихо, но твердо сказал он. — Шура... Я хочу все забыть. — Ты не хочешь, чтобы я спрашивал? — тупо спросил журналист. Ему показалось, что в звенящей тишине звенит пресловутая песня цикад. — Не хочу. Шура помолчал, глядя чуть повыше левиного уха, где завивалась влажная прядь. И со вздохом убрал руки в карманы. В коридоре было темно, приглушённо слышалось, как в окно кухни бьётся яростный ливень. Зарождение бури. — А я и не буду, Лев. Пошли. Поэт настороженно замер, не выпуская ручки двери, словно она являлась его последней надеждой. — Куда? — сощурился он. Шура хмыкнул, вдруг ощутив непонятное облегчение, более похожее на усталость. — Покурим. Поговорим. Подумаем. Поедим?.. И полотенце возьми. Ты мокрый как утка. Лева неуверенно хмыкнул и потянулся за полотенцем. ...В кухне было светло, но как-то пасмурно, бело. Светлая муть заливала всю крохотную комнатушку, с пола до потолка. Она лежала одним-единым куском на раковине, плите, сбегала по матовым баночкам с кофе и специями, висла на ручках шкафов и забирались в створки неплотно захлопнутой хлебницы. Шура одним взглядом обвел все это пространство, а затем подвинул к вошедшему следом Левчику табурет. Отвернулся, налил в чайник воды, поставил кипяться. — Хочешь чего-нибудь? — спросил он, пожевав губами. И услышал, как Лева нервно заерзал на табурете. — У меня горло болит, — произнес он наконец. — Не сильно. Хочу таблетку. Есть? Журналист вздохнул, однако, послушно полез в аптечку, отыскал нужные таблетки, протянул Леве. Тот принял их с нежной улыбкой. — Шур, давай кофеварку купим? — предложил вдруг он. — Ты хочешь кофеварку? — поднял брови Шура, аккуратно присаживаясь напротив. Лева кивнул. — Посмотрим, — ответил журналист, с минуту подумав. — По деньгам видно будет. Угу? — Угу, — откликнулся Лева, лукаво опуская глаза и складывая губы бантиком. — Хо-ро-шоо... Шур! А ты мультики любишь? — Мультики? Люблю мультики. Лева хихикнул. — Забавно — прошептал он, растягивая губы. — Чего это? Журналист сложил пальцы домиком и выжидательно поглядел на него. Лева хитро прищурился, подмигнул левым глазом и вдруг протянул руку, переплел свои пальцы с шуриными, дернулся вперёд и потерся носом о чужие костяшки. Шура моргнул и на его лице появились следы нежности и смущения. — Чего ты, чего? — ласково спрашивал он, нежно касаясь губами пальцев Лёвы и чувствуя себя влюбленным мальчишкой. Лева рассмеялся, протягивая ему и вторую ладонь. — Шууур, — тягуче протянул он. — Ты охуительный. Я тебя люблю, но не заслуживаю. Серьезно. — Ой, оставь, — поморщился Шура, вставая и загребая хихикающего Левчика в охапку. — Это кто тут ещё кого не достоин, чудо ты, чудо, Левчик… Дитё малое. Дурик. Люблю тебя. Они ещё минуту по-дурацки хихикали, ерзая в объятиях друг друга, тыкаясь носами в плечи и щеки, болтая несусветную чепуху. И вдруг разом замерли, напряглись. Их пальцы были переплетены, губы нашли чужие губы, а два сердца неуловимо близко друг к другу стучали и бились, словно желая разорвать кожу и вырваться, слиться, собраться в одно целое, полное. Поцелуй вышел влажным и острым, но смазанным. Лева отстранился первым, проводя пальцами по губам и ресницам Шуры. И вдруг отчаянно, по-кошачьи мило зевнул. — Я люблю тебя — пробормотал он и потерся носом о щеку журналиста. Притупленно-серые в неясном освещении глаза Лёвы были затянуты дремой. Рассеянно улыбаясь, он поплелся прочь, не переставая зевать. — Я тебя тоже! — крикнул вдогонку Шура. А сам тяжело рухнул на табурет, уронил голову на руки и серьезно задумался. В душе жгло и кололо, было страшно до боли и омерзительно-больно от страха. То, что пряталось от чужих глаз в самой глубине обманчиво веселой души его милого поэта, пугало его. Он не хотел верить, но боялся признать, что не ошибся. Что есть в Леве что-то больное и чёрное, что давит и глушит его, не даёт жить хорошо и дышать полной грудью. Ему было страшно за Леву. Он не мог его потерять. Раз так, стоило признать — тащить на собственном горбу Леву из его кропотливо выстроенному по краю души аду придется ему, Шурику. А как же иначе? Журналист не был мальчишкой и давно уже понял, как и на чем строятся чувства, и почему любовь равносильна семье. Все эти обнимашки были приятным, но несерьёзным дополнением. А вот признаться себе, болеть душой, но аккуратно и нежно тащить, стиснув зубы, только чтобы одному конкретному дурику с замашками школьника стало полегче — вот это любовь. Это серьезно. Это то, как поступают взрослые, адекватные люди. Не то чтобы Шура чувствовал себя таковым и гордился. Нет. Но он понимал: Лева один не выгребет, захлебнется. И не задумываясь, кидался следом за ним, чтобы спасти, защитить. Ему это казалось вполне логичным, в подобной-то ситуации. За своими размышлениями журналист не заметил как вскипел чайник, как прошла добрая четверть часа, и как усилился дождь за окном, накрывая все пурпурным, вяжущим светом. Наконец он со вздохом поднялся, выключил из розетки начавший остывать чайник, поправил баночки с перцем и рыбной приправой, протёр поверхность стола едва влажной тряпкой, и с тяжёлым сердцем пошел по темной квартире, на поиски Лёвы. А тот спал как ни в чем не бывало, свернувшись на диване калачиком и заткнув уши наушниками. Шура постоял над ним, внимательно и напряжённо рассматривая спокойное лицо поэта, улыбнулся. Вынул осторожно из ушей проводки, смотал, поставил на паузу музыку, отложил в сторону чужой телефон. За окном гроза билась и синела как жирный синяк. Стекла дрожали и выли. Шура боязливо оглянулся, боясь спугнуть сон и заставить любимого почувствовать что-то не то или понять все неверно. А затем осторожно засучил левин рукав примерно до локтя. И в тот же момент почувствовал, как сердце проваливается вниз, в глубину, к пяткам. В резком, плохом освещении дождливого вечера кожа Лёвы белела как алебастр. А потому четко и жутко проступали на ней глубокие, неестественно тонкие шрамы, будто вычерченные по линейке и накромсанные поверх старых рубцов во всех направлениях. Некоторые из них не то чтобы кровоточили, нет, успели подсохнуть, но были до ужаса свежими.